Александр Холин
Лик Архистратига
Глава 4
Утро как всегда в горах было глубоким и прозрачным, переливалось необъяснимой радостной лёгкостью и свежестью. Китаец, так и не ложившийся в эту ночь, неподвижно медитировал невдалеке от высокогорного лэма. Ещё вечером он прочитал ала-ль-мейит,[24] вокруг кистей рук, головы, груди покрутил горящую палочку и так с тех пор ни разу не пошевелился. Он совсем не жалел о минувшей ночи, не обращал внимания на наступивший такой же солнечный день, отличающийся от вчерашнего только временным колокольчиком, который должен прозвенеть в час ю.
Шерп знал, что оставаться в Гоингханге после заветного часа нельзя – злые духи отнимут душу, если посмел без спросу нарушить невидимую границу злобного царства. Но что в этом призрачном мире значит жизнь? След облаков на безоблачном небе? Тень ветерка на спокойной воде? Тёмные силы могут завладеть человеческой душой. Вот это было бы бедой не только для Ранг-ду, но и для всех его родственников. А чем они виноваты?
Глаза китайца были открыты, взгляд неподвижен, только чувствовалось, что ухо ловит любой лёгкий шорох юркнувшей в траве ящерки, звончатые переливы горного воздуха, трепет крыльев парящего далеко над ущельем грифона. Со стороны могло бы показаться, что он прислушивается ко всему, что происходит там, далеко, в сердце мёртвого храма, но за всю ночь только один раз донёсся оттуда звук рога и то какой-то неумелый, нерешительный, будто маленький пастушок пытается обучиться трубить в рог тайком от родителей. Звук трубы прозвучал под утро. Значит, именно в этот момент в храме что-то произошло. Только утренние сумерки давно превратились в переливающийся солнечными лучами безоблачный купол. До означенного часа оставалось совсем немного.
Вдруг китаец моргнул, взгляд его стал осмысленным, живым. Он встал и лёгким невесомым шагом заскользил по травянистому лугу к пасущимся тут же неподалеку лошадям. Осёдлывая их, он не переставал прислушиваться к дыханию гор, но никаких ожидаемых посторонних звуков не наблюдалось.
Шерп последний раз взглянул на крутой склон, который был увенчан проклятым Богом дацаном, словно короной на голове монарха. Проводник замер, остановив мгновенье, уронив голову на грудь, раскаиваясь, что отдал на съедение демонам ещё одну человеческую душу, как вдруг со стороны храма донёсся какой-то щекотливый посторонний звук. Ранг-ду вскинул голову, прищурив и без того неширокие глаза. Острый взгляд его высмотрел далеко на крутой тропинке человеческую фигурку.
Наверное, если бы сенпай не хотел так стать похожим на своего неповторимого сенсея, который порицал и ни в коей мере не допускал всякое внешнее проявление, каких бы то ни было чувств, то обе лошади обязательно услышали бы вздох облегчения, вылетевший из груди шерпа. Он действительно обрадовался, что всё получилось как нельзя лучше! Если белый возвращается и возвращается спокойно, значит, не зря он стремился в проклятый дацан. Может быть, он всё-таки недаром лин-пош – посланец Далай-ламы, иначе не вышагивал бы таким уверенным шагом.
Через четверть часа европеец уже подходил к ожидавшему его шерпу. Издали ещё, помахав рукой, он прибавил шагу и вскоре со счастливой улыбкой выполнившего свой долг человека уже снимал вещевой мешок, до отказа чем-то наполненный. Вероятно, в дацане монахи надавали ему монастырской рухляди на всю оставшуюся жизнь, и, может быть, из простого лин-поша белый дикарь скоро сам станет очередным Далай-ламой.
Китаец отмахнулся от скабрёзных размышлений, помог спутнику приладить к седлу вьючной лошади принесённый из дацана не слишком тяжёлый, но объёмный мешок. Вот только едва рюкзак европейца коснулся лошадиного крупа, животное рванулось, чуть не сбив грудью людей. Потом пыталось несколько раз встать на дыбы, подавая громкий протестующий голос. Лошадь явно не хотела тащить на себе принесённый из монастыря мешок с ламаистскими подарками.
Проводник повис на пятнистой шее монгольского мустанга и долго говорил лошади заветные слова, увещевая, успокаивая, упрашивая снова стать послушной. Наконец, ему всё же удалось договориться с лошадью, так как она утихомирилась, и беспокойно прядая ушами, роняя с губ клочья розовой нехорошей пены, переступая с ноги на ногу, разрешила перетянуть верёвками вьючную поклажу на спине.
За всё время возвращения ни шерп, ни европеец не сказали ни слова, хотя поздоровались, как положено у пхотов – показав друг другу языки. Обратная дорога воспринималась обоими путешественниками с явным облегчением сознания. Китайца радовало, что не пожертвовал человеком во славу тёмных сил, а европеец беспрестанно улыбался посетившей его удаче, которую не всегда удаётся поймать за хвост. Раздираемый психическим комплексом нетерпения и желанием хоть перед кем-то непременно похвастаться, он, не удержался и открыл рот, чтобы сообщить свежую сплетню:
– Я там видел такое! Такое!.. что ни тебе, Ранг-ду, ни твоему сенсею никогда даже во сне не приснится!
– Я знаю, – кивнул шерп.
– Да что ты можешь знать, – распирало европейца чувство собственной значимости и превосходства. – В моём рюкзаке величайшее произведение рук человеческих!
– Человеческих? – китаец внимательно посмотрел на спутника, но тот не пожелал больше ничего объяснять, вовремя спохватившись и прикусивши свой болтливый язык.
Поэтому весь дальнейший путь они снова молчали, но каждый о своём.
Проводник всё с той же невозмутимостью и спокойствием думал о смысле жизни, а европеец иногда мечтательно и величественно улыбался, как монарх, разрешающий поклоняться только себе-любимому и всенепременнейше всему народу в державе. Перед ним как живые возникали кадры из только что минувшего прошлого до мельчайших деталей, видимо, это путешествие для Алексея Николаевича действительно выглядело как фатальное предписание судьбы. Перед ним снова возникла картина вчерашнего путешествия. Память всегда возвращала его в прошлое, чтобы суметь проанализировать совершённые поступки и взглянуть на вчерашний день под другим ракурсом…
Тропинка, по которой он шагал, была, в сущности, остатками когда-то наезженной дороги, поднимающейся к дацану. Европеец, ступив на подъём к храму, почувствовал себя почти сразу же неуютно, хоть вовсю кичился непомерным бесстрашием. Так, вероятно, чувствует себя раб в подножии трона великого фараона.
Высокогорный лэм в этом месте выглядел не только заброшенным пешеходами, но здесь нельзя было увидеть на камне ни одной греющейся под солнцем ящерки, ни один суслик не приветствовал путника свистом издалека, только разбросанные чахлые кустики рододендронов маскировались под клочки снега, чередовавшихся с клочками высохшей травы, что было воистину странным. Ведь всего на несколько десятков метров пониже тибетские горы радовали зрение путников и обоняние деревенских коз сочной пахучей травой. А этот подъем, казалось, оставила сама жизнь. Если это действительно так, то не является ли заброшенный монастырь настоящими воротами в Тёмное царство? Если так, то прямо за воротами должна протекать огненная река Смородина, или Стикс по-гречески. Но надо же чем-то расплатиться с перевозчиком?
Стена дацана приближалась, как скальный чешуйчатый монолит средневековой крепости с усечёнными пирамидами по верхнему краю. Может быть, эта обитель была ровесница Великой Китайской стене, кто знает, только ни один пришедший сюда не мог остаться равнодушным к отвесным стенам и висячему мосту через узкую бездонную трещину в скале. Мост сейчас был опущен, будто европейца уже поджидали.
Или в пустом дацане вообще ждать паломников было некому? Но всё же кое-где на заброшенной горной дороге можно было различить отпечатки человеческих башмаков, не успевших исчезнуть от ветров, дождей и лучей солнца. Иногда пропитанный сезонными дождями суглинок исполняет роль настоящего гипса и довольно надолго. Значит, кого-то из живых в обители найти всё-таки можно.
Может быть, монахи выходили куда-то по своим нуждам, а, скорее всего, люди приходили к ним в дацан. Ведь кто-то должен снабжать монахов, какой ни на есть пищей, если они ещё живые? Бог, он, конечно, царствует в царствии своём, только на пустое брюхо не хватит духа ни на какую молитву.
Вдруг наполненный звенящей тишиной горный воздух пронзил крик вещего ворона! Звуков в беззвучных горных районах бывает предостаточно: или лемминг где-нибудь свиснет, или лиса подаст противный голос, но чтобы ворон – этого просто не может быть, потому что вороны в горах никогда не живут! Алексей Николаевич невольно оглянулся. Высоко в поднебесье, прямо над дорогой парил стервятник – тоже удивительный жилец для этих мест, но он не мог закричать вороном! Верно, показалось.
Толстенные кедровые доски узкого крепостного моста разносили гул шагов по глубокому ущелью, словно барабанная кожа, откликающаяся на дробь палочек или удары ладоней играющего на бубне шамана. Монастырские двери, тоже сколоченные из толстого кедрача, инкрустированные тайными ламаистскими знаками были закрыты, и никто не откликался на стук кулака.
К счастью, европеец рядом с дверной петлёй заметил просмолённую чёрную верёвку, ныряющую за ворота. Подёргав этот своеобразный дверной звонок, Алексей Николаевич действительно услышал в глубине храма тройной гул медного гонга. Эхо уже давно смолкло, триста тридцать три раза откликнувшись в разных горных закоулках, но в глубине обители на звонок долго ещё никто не отзывался, будто там действительно никого не было. Может быть, эхо было звуком нездешнего мира, а отзывалось из того же Зазеркалья?
Лишь протянув руку опять к шнурку, писатель услышал вдруг старческое шорканье шагов, опять же странным эхом расползшееся по всему ущелью. Снова в человеческое сознанье поступил какой-то очередной сигнал, как недавний крик несуществующего ворона. Ведь ничего же не бывает просто так!
Уж не является ли он сам в этих местах чужим незваным нежданным?! Вероятнее всего – так и есть. Монахи никогда и никого ждать не будут, ибо не собираются расставаться с тем, что охраняют. Но не отступаться же от задуманного из-за монашеского тугодумья?! Столько времени потрачено, столько сил угроблено, столько надежд рождено и всё даром? Ну, уж нет! Пока Толстой не обшарит весь этот тюремный острог, ни за что не уйдёт!
Как Алексей Николаевич приведёт задуманное к исполнению и вообще получится ли – это уже другой вопрос. Ведь во время российской смуты сам патриарх Никон возглашал: «…аще кто не послушает нас, хотя в едином чесом и мы таковым приложим телесныя озлобления».[25] Известно, что «телесные озлобления» патриарх направил на всю страну, дескать, что ему в голову взбрело – то и есть истина. Разве получилось бы хоть что-то у него, не будь цели, а цель достигнутая оправдывает средства. Правда, перебил полстраны, прикрываясь крестом, но лес рубят – щепки летят. Где они теперь, старообрядцы? Нет, не было и скоро все забудут, что таковые людишки когда-то на Руси жили. А дело патриархом сделано! Вся страна крестится «щепотью» по заповедям Никона и даже Псалтырь пророка Даниила переделали под никонианский глас.
Правда, самому пророку Даниилу вряд ли понравилось бы, когда записанные им псалмы, продиктованные Богом, чужой нехристь искажает по своему усмотрению. Но целая страна уже не ропщет и принимает религию такой, как есть. Значит, пора пример у предприимчивого патриарха перенимать и искажать историю под выгодным для себя углом!
Маленькое окошечко на двери скрипнуло, и глаза европейца встретились с пронзительным взглядом монаха, лысая голова которого показалась в окошке. Он несколько минут пристально всматривался в пришедшего, потом, не говоря ни слова, открыл тяжёлую створку ворот и впустил новоприбывшего паломника. Тот глянул на монаха, открывшего дверь, и удивился: как тому при маленьком росте, тщедушной фигурке с худосочными ручонками удалось открыть монолитную увесистую дверную створку?
Управившись с дверьми, монах ещё раз взглянул на прибывшего и протянул худенькую руку ладонью вверх в сторону центрального входа в святилище, опоясанного с обеих сторон удивительными резными колоннами. Такие можно увидеть разве что в шумерских храмах, построенных за пять тысяч лет до Рождества Христова. А над дверной перекладиной прямо в скале была вырублена ритуальная маска, какие надевали жрецы во время таинственных мистических церемоний с той лишь разницей, что из-за маски во все стороны выглядывали каменные змеи.
– Кипо ре,[26] – указал европеец на маску тибетской Горгоны, желая блеснуть знанием языка.
Монах, однако, ничего не сказал, лишь ждал, когда пришедший осмелится вступить в храм. Они вошли внутрь, старичок незаметно исчез, будто растворился в воздухе, оставив пришельца знакомиться с обителью и немного освоиться. Алексей Николаевич поначалу даже не обратил внимания, что старичок куда-то исчез, но что с того?
Дацан был вырублен прямо в скале. Стены подпирали несколько витых колонн, таких же, как и окружающие вход. Меж внутренними колоннами тоже виднелись какие-то проёмы, ведущие во внутренние пещерные гроты. Над каждым дверным проёмом в стену была вделана бронзовая чаша с горящим в ней маслом. Судя по тому, что чаши горели все, дацан по сю пору не бедствовал, или же чаши с воловьим жиром зажигались монахами на праздник. А какой нынче праздник?
Но самое важное положение в храме занимала статуя Бодхисатвы, расположенная прямо напротив входа в храм, на возвышенности амвона. Пред статуей в центре храма тоже пылала бронзовая чаша, овевая чёрную статую чёрным дымом. В это время из-за статуи инфернального бога появился старичок-монах, только что встретивший европейца у тяжёлых ворот.
Это был тот же монашек. И в то же время – тот да не тот. Старичок, закутанный в точно такую же бордово-оранжевую мантию, лишь на первый взгляд выглядел очень похожим на привратника. Но лицо у этого, такое же маленькое и высохшее под горными ветрами, выглядело надменнее, даже щёки были какие-то надутые, что для худых священнослужителей было довольно необычно. На груди у этого старичка болталось ожерелье из черепов, как у Бодхисатвы. А по общему виду монах ничем не отличался от только что исчезнувшего в глубине храма привратника.
Собственно, черепное ожерелье надеть недолго, тем более что монах появился из-за статуи, это, надо думать, часть местного обряда. И всё-таки какой-то старичок был не такой именно по выражению на иссохшем лице, по блеску глаз, даже вышагивал он совсем по-другому. Но поразмышлять над этим можно было чуть позже, поэтому европеец смиренно поклонился вышедшему монаху, сложив руки на груди:
– Хим-кин-дэ Бодхисатва.[27]
Маленький старичок тоже поклонился гостю и ответил на чистом русском, даже без какого-либо акцента:
– Мир тебе, ищущий. Готов ли ты принять то, за чем явился?
От удивления челюсть у Алексея Николаевича отвисла и неизвестно, сколько времени потребовалось бы ему оклематься, если безгубый рот старичка не озарила широкая плоская улыбка, тонкой чертой пробегающая по нижней части человеческого черепа и расширяющая две отвислые, но исхудавшие щеки. Худоба когда-то действительно жирных щёк, соединяемая кривой чертой улыбки, были явно несовместимы с общим видом монаха, только смеяться над священником любой конфессии нехорошо, поэтому европеец помог своему рту захлопнуться и постарался выговорить что-то членораздельное. Но поскольку, ни тибетским, ни индийским, ни китайским наречиями не владел, то выдал винегрет на всех языках сразу, что вызвало ещё одну улыбку безгубого старичка.
– Я знаю, зачем ты пришёл. Сила, которую ты ищешь, находится здесь, – старый монах, не оглядываясь, показал рукой на чёрную статую Бодхисатвы. – Бог сам выбирает, кому прийти, когда прийти. Ты готов взять силу, а нужна ли она тебе? Сможешь ли управлять ею? Сумеешь ли ты служить ей?
– Владеть силой и служить ей? – растерялся писатель.
Поскольку старичок ничего не ответил, Алексей Николаевич попытался взять себя в руки. Ведь любое слово, любое непреднамеренное движение могут сыграть плохую роль и разбудить отрицательное отношение хранителя силы, хотя он и так не слишком-то доверчиво поглядывал на европейца.
– Сила даётся только избранным, но не тем, кто ещё не обрёл себя или уже потерял, – уверенно произнёс гость. – Если Бодхисатва даёт мне силу, то жизнь стоит того, чтобы её прожить. Если я – избранный, то тем более стоит. И не только прожить, а сделать то, что не успел ты.
– Падающего – толкни, – опять улыбнулся монах, только в этот раз его улыбка была слишком уж ехидной, если в данном случае можно обвинить в ехидной мимике искривлённые ротовым отверстием скулы человеческого черепа, обтянутые множеством складок коричневой морщинистой кожи.
Старый монах отступил в сторону, протянул правую руку ладонью вверх к статуе и, отвесив поклон ищущему, застыл на месте. Алексей Николаевич обратил внимание, что на центральном лике Бодхисатвы красуется ритуальная деревянная маска, окружённая клубками змей, выползающими из-под лика. Собственно, этот лик был такой же, как над входом, только не из камня.
И тут гостя поразил ещё один артефакт, на который, не присмотревшись, обратить внимание было невозможно. Всё дело в том, что уродливое лицо маски, выточенное из какого-то чёрного дерева, очень смахивало на похудевшее личико настоятеля храма. Будто какой-то здешний художник использовал монаха, как подвернувшегося по случаю натурщика. А, может, деревянные черты маски наследственным путём передались хранителю?
– Настоящий Лик Архистратига, – растерянно пробормотал писатель. Старичок неподвижно стоял, опустив в поклоне голову. Неужели у них всё так просто: пришёл – бери! Ни тебе испытаний, ни препятствий. Даже расписки не берут. Странно как-то. Просто не может такого быть. А с другой стороны ведь говорит же старик, что божество само выбирает достойного среди достойных. Как знать, может быть, это именно та подачка судьбы, от которой ни в коем случае нельзя отказываться. Откажешься один раз – повтора не будет никогда!
Писатель сделал шаг, другой навстречу статуе. Ничего не произошло. И всё же чувство самосохранения или же обыкновенной человеческой интуиции в мгновение ока остановило его.
– Нет, я должен подумать, – обернулся европеец к застывшему в поклоне монаху. – У меня есть время?
– Воля ищущего – для меня закон, – отозвался тот. – Ты будешь здесь, пока не решишь, зачем пришёл.
Слова старого монаха ещё висели в неярком пещерном монастырском воздухе, а сам он уже ускользнул в ту же щель позади статуи, откуда пришёл. Писатель постоял ещё некоторое время напротив нерусского идола, явно не решаясь подойти к божеству прямиком, снять с него ритуальную маску и на радость монастырской братии объявить себя преемником. Видимо православный Бог его умишком-то не обидел, поэтому европеец миллиметр за миллиметром осмотрел место, где стояла статуя, не приближаясь к ней больше ни на шаг. Сзади чёрного бога виднелись какие-то двери, за которыми скрылся хранитель, только с той стороны к маске подступиться было невозможно из-за огромного каменного контрфорса, подпирающего божество. Четыре пары рук статуи ограждали её с боков. Путь был только один – спереди.
Но если так легко монах уступил и показал дорогу к инфернальной силе, значит, либо маску давным-давно сняли бы уже со статуи, – ведь недаром существует байка о множестве воришек, пожертвовавших здесь жизнью, да так и не овладевших деревяшкой! – либо существовал какой-то подвох, попадаться на который не имело смысла – попытка может быть только одна.
Писатель присел на корточки перед тибетским божеством и пытался понять смысл и суть разрешения овладеть мистической силой. Вдруг сзади его подёргали за рукав. Европеец резко оглянулся. Рядом стоял привратник, встретивший его у ворот дацана и жестом приглашал пойти куда-то вовнутрь, в нехоженое подземелье храма. Что ж, это уже становится интересным!
Немного поколебавшись, Алексей Николаевич послушался зова и ступил за старичком в узкий дверной проём, ведущий вглубь горного массива. Второй раз, столкнувшись с монахом, писатель уже не перепутал бы его с настоятелем. Даже у одинаковых старичков с одинаковыми лицами есть существенные различия. Тем более, на этом старичке отсутствовало черепное ожерелье и, вероятно, жирные складки щёк никогда не украшали его тщедушную физиономию.
Расселина в скалах была непроглядна, тёмна и, казалось, за пещерной темнотой прячется неведомое «ничто». Лишь монах сжимал в руках маленький, весело пылающий факел, который разгонял темноту, и потушить его было невозможно пещерному сквозняку, струящемуся по длинным подземным коридорам, будто невидимая река. Европейцу приходилось пошевеливаться и поспевать за старичком, несмотря на то, что несколько раз он уже ударился головой о низкий свод коридора.
Неожиданно впереди показался тугой солнечный свет, проникающий в пещеру через отверстие в потолке. Туда вела добротная деревянная лестница. Монашек уверенно полез вверх. Белому ничего не оставалось, как тоже вылезти на солнечный свет, заливающий каменную площадку, окружённую отвесными скальными стенами, лишь с восточной стороны открывалась живописная картина Тибетского нагорья.
Площадка явно походила на монастырский солярий, подаренный природой насельникам монастыря, потому как возле стены кучкой были сложены циновки, пляжные зонты и широкие кедровые доски, явно применяемые в образе лежанок под солнцем. Только неужели монахи загорают? Такого не было ещё ни в одном монастыре мира! Да и морские пляжи крайне редко видели какого-нибудь случайно забрёдшего монаха. Прижмуриваясь после пещерной темноты, европеец принялся оглядываться повнимательней, но ничего примечательного на скальном пятачке, куда они вылезли, не было, кроме уже упомянутых пляжных инструментов. Лишь впереди у обрыва сидел спиной к пришедшим ещё какой-то маленький человек. Поскольку монах вёл гостя именно сюда, оставалось только ждать – что же дальше?
Сидящий у обрыва человек, вероятно, медитировал, поскольку старичок поднял руку и остановил идущего за ним европейца. Ждать пришлось недолго. Человек к этому времени уже получил энергетическую помощь от видимых с площадки, но далёких, накатывающих один на другой, горных массивов вплоть до самого горизонта, чем-то смахивающих на морской прибой. Вот только настоящий прибой никогда не бывает таким окаменелым.
Будто выплеснувшиеся из недр земли сгустки пламенной лавы застыли вдруг по велению самого Рудры Чакрана, царя таинственной Шамбалы. Застывшие волны окаменевшего моря! Надо сказать, в этом что-то есть необычайное и пока ещё непонятное. Возле любого моря-окияна энергия морских волн чувствуется любым, даже самым толстокожим пляжником. Поэтому многие интуитивно стремятся к морю, желая коснуться хотя бы на мгновение живительного потока волн. Здесь же, в окаменевшем игривом шторме, чувствовалась мощная энергия самого Космоса, схлестнувшегося с пламенной волной планеты.
Медитация благополучно закончилась. Человек, сидящий на краю обрыва, встал и обернулся. Перед гостями, вылезшими из-под земли на скальный солярий, стояла девушка в голубом брючном костюмчике. Такие носят только китаянки, особенно поклонницы сюань-нянь,[28] на одежде у которых обязательно есть изображение ласточки. Писатель мог допустить в таком непредсказуемом месте всё видимое и невидимое, но только не женщину! В самом деле, откуда женщина может возникнуть в мужском монастыре, тем более заброшенном? Поэтому европеец даже икнул нечаянно.
– Ты правильно поступил, лин-пош, – обратилась к нему девушка без лишних протокольных приветствий и поклонов. – К Бодхисатве не каждый может подойти.
– Но ведь мне было благословение от самого Далай-ламы! – пытался возразить европеец. – Меня в Лхасе уверяли, что никаких возражений не будет даже от настоятеля!
– Конечно, не будет, – кивнула девушка. – Важно только, чтобы настоятель победил сам себя и дал разрешение. Вот поэтому я и здесь, лин-пош, ты просто не сможешь обойтись без нашей помощи. Хранитель силы распоряжается с благословениями по-своему. На то он и хранитель.
Алексей Николаевич точно где-то видел уже эту любопытную голубую девицу, только вот где и когда? Уж не возникла ли она от падающей звезды в каком-нибудь сне, как её предок Лао-Цзы? Не могла же она раньше него в дацан добраться, если попадалась недавно на глаза где-нибудь в дзонге? Собственно, а почему не могла? В этих горах возможно многое, чего ещё не умеют делать в могучем цивилизованном мире. А ведь мир, откуда прибыл писатель, считается цивилизованным и могучим только потому, что так удобно тем, кто там живёт и эта принятая за истину догма никогда не была истиной.
– Ты – лин-пош, – поэтому заслужил помощь, – девушка ткнула пальцем в пуговицу на груди толстовки писателя. – Ты получишь силу, я помогу, но не делай ничего сам. Имей терпение и умей слушаться.
– Позволь, позволь! Откуда ты меня знаешь, красавица? – не утерпел Алексей Николаевич. – Мы раньше никогда случайно не встречались?
Видимо, всем писарчукам лестно, когда к ним обращаются девушки, да ещё и помощь обещают. А тут такая юная, миленькая, даже красивая! Самое время за ней поухаживать!
– Я дочь Ранг-ду, – просто ответила та.
У писателя снова отпала челюсть. Вот это номер! Его проводник, считающий себя сенпаем, отец пигалицы, встретившей его в дацане! А ведь точно, девушка подходила к шерпу в дзонге. И не раз. Только тогда писатель не обратил на это внимания. Как же она оказалась здесь раньше? Да уж, оказалась…
– Тебе нужно сейчас очиститься, – девушка показала на лежащие в стороне сколоченные вместе толстые доски. – Ложись.
– Очиститься? А без этого нельзя? Я и так не грязный, – пытался скабрёзничать Толстой. – Мистерия очищения?
– Ложись! – в голосе девушки прозвучали стальные нетерпеливые нотки.
Вот те и пигалица! Да такая любого мужчину в дугу согнёт. Ну, что ж, чем чёрт не шутит, когда Бодхисатва почивает. Всё равно, похоже, без посторонней помощи в монастыре не обойтись. За годы жизни писателю не раз приходилось присутствовать в храмах, где совершались различные инициации и мистерии с посвящающими, посвящёнными и просто адептами. В каждой религии есть что-то своё, но такого ещё наблюдать не приходилось.
Старичок при помощи девушки уложил европейца на деревянный щит из пары досок, водрузил сверху такой же, и принялся обвязывать получившийся необычайный бутерброд тонкими, но довольно крепкими верёвками. В некоторых местах верёвки завязывались узлами и тогда девушка со своим помощником над каждым узлом долго бормотали священные мантры.
Когда наживка для неизвестного чудища была готова, оба молитвенника подняли приготовленную жертву и поднесли к краю пропасти. Подержав деревянный бутерброд ещё некоторое время на поднятых вверх руках, они бросили писателя в пропасть. Тот поначалу даже не успел сообразить: что же всё-таки произошло? Но, почувствовав свободное падение в раскинувшееся где-то внизу Тёмное царство, европеец безысходно и запоздало завизжал, как приведённый на бойню породистый хряк. Только кто ж его в безлюдных горах услышит, кроме отзывчивого и чуткого горного эха?
Несколько минут назад, лёжа в деревянных оковах, он пытался задавать связывающим его молитвенникам какие-то вопросы, даже попробовал один раз прикрикнуть на деятельную девушку. Но, видя, что те не обращают на него больше никакого внимания, замолчал, надеясь на лучшее, и завопил только тогда, когда почувствовал себя совершенно свободным, то есть, в свободном полёте над пропастью.
Но в следующее мгновенье Алексей Николаевич поперхнулся криком, поскольку вдруг очутился в каком-то помещении, явно смахивающем на религиозный храм неизвестной религии, где в стенах виднелись мозаичные стрельчатые окна с выкованными вместо решётки Константиновыми крестами «Хи – Ро».
В центре зала стоял даже мраморный жертвенник для агнца, возле которого на каменном постаменте возлежал закованный в доски путешественник. Жертвенник для агнца?! Неужели ему, почти известному русскому писателю, предстоит стать обычной жертвой неизвестно какому азиатскому божку? Жертвенный европеец опять нерешительно пискнул, но в это время двустворчатые двери в одной из стен отворились, и к жертве вышел изящный человек в средневековом камзоле красного бархата, сжимая правой рукой резную трость из слоновой кости с золотым набалдашником. В левой руке у камзольного господина появился носовой платок из брабантских кружев, которым он вытер сухие тонкие губы.
– Освободите меня немедленно! – тут же завопил Алексей Николаевич.
– О боги! – скривил губы вошедший господин. – Снова приходится иметь дело с русским! Как же эта страна богата идиотами и гениями! Даже неизвестно, кого больше. Но вас, милейший, ожидают всего лишь два камня…
Он снова промокнул кружевным платком тонкие бледные губы и продолжил:
– Два камня преткновения, равно опасных, вечно будут представать перед вами. Один попрал бы священные права каждого человека. Это – злоупотребление властью, возложенной на вас Богом; другой, обрёкший бы вас на погибель, – неблагоразумие…
Оба они рождены от одной матери, оба обязаны своим существованием гордыне. Человеческая слабость вскармливает их; они слепы, ведомые своей матерью. С её помощью два этих монстра заражают зловонным дыханием даже сердца Божьих Избранников. Горе тому, кто злоупотребляет дарами небес в угоду мелким страстям. Рука Всемогущая, подчинившая ему стихии, надломит его, словно тростинку. Вечность мучений едва ли искупит его злодеяние. И адские духи будут насмехаться над слезами того, чей грозный глас столь часто приводил их в трепет в лоне огненных глубин.[29]
– Меня ожидает геенна огненная? – нерешительно спросил Алексей Николаевич. – Настоящая?
– У нас ничего нереального, а тем более, ненастоящего, не бывает, – уверил его камзольный господин. – Людям нравится выглядеть много лучше, чем они есть на самом деле. А вы, друг мой, не составляете особой тайны. Вспомните, по утрам вас обычно посещало бездонное ощущение пустоты, вины перед всем миром неизвестно за что. Человек зачастую кажется самому себе тлеющим огарком не потухшей ещё свечи в непроглядной и неразрушимой ночи. Мне помнится один из близких вам, мой друг, философов когда-то сказал: «…Или я погасну, как свеча, которую задувает ветер, но которая сама устаёт от себя и пресыщается собою, – выгоревшая свеча? Или, наконец: задую ли я сам себя, чтобы не выгореть?»[30]
– Да, – робко признался русский. – Иногда по утрам меня посещали такие мысли, но откуда вам?.. хотя, что я говорю!
– Вы, насколько я помню, – нахмурил брови камзольный господин. – Вы даже дворянского роду-племени и стать советским графом у вас пока что никак не получается.
