Александр Холин
Лик Архистратига
Глава 3
По горной дороге, которую и дорогой-то можно было назвать с большой натяжкой из-за щебня, увальней, голышей и прочей каменной неразберихи размеренно шагали два человека. Один из них – европеец с довольно правильными чертами лица, одетый в толстовку, подпоясанную затейливым плетёным ремешком, прикрытую сверху видавшей виды распахнутой навстречу всем бурям штормовкой и парусиновые штаны, заправленные в яловые геологические сапоги с отворотами – мерил твёрдыми уверенными шагами лэм,[10] пробегающий по осклизлым камням и суглинку.
На горных отрогах мало что можно увидеть примечательного средь редкой поросли рододендрона и чахлой обдуваемой ветрами нагорной травы. Разнотравья в горных районах было больше, чем предостаточно и пахучие запахи трав носились по воздуху, гоняясь друг за другом, играя в догонялки, или же просто от нечего делать.
В этих местах другие заблудшие ароматы перебивал тягучий запах духмяной полыни. Может, это и не было никакой необычностью для спутника европейца, неспешно и невозмутимо измеряющего шагами горный лэм, только сам забредший в эти неприступные места турист чувствовал себя первооткрывателем и пионером, ступившим на неизвестное в Европе белое пятно планеты.
Собственно, рядом с европейцем шагал обыкновенный шерп[11] – китаец неопределённого возраста, на первый взгляд ничем не примечательный. Он, как и любой другой проводник, ходил в чёрной, доподлинно вылинявшей чубе.[12] Шерп вёл в поводу двух вьючных лошадей, иногда пощёлкивая языком. Так делают все проводники, и лошади на них не обижаются за странное, иногда бьющее по нервам пощёлкивание. Но везде свои законы, а у тибетских проводников они, вероятно, особенные.
Пегие лошади также размеренно копытили лэм, ни о чём, кроме дороги не думая, лишь иногда прядая ушами, когда шерп на какое-то время замолкал и не издавал успокоительного языкового пощёлкивания. Может, именно в это время на животных набрасывались кусачие высокогорные мухи, стараясь цапнуть лошадок за вкусное ухо или потную холку.
В этих местах проезжая тропа была основательно заброшена, но всё ещё помнила следы многочисленных ног паломников, вьючных животных, колёс лёгких китайских повозок, вечно тащившихся туда и назад в гомпа[13] или дацан, как его ещё называли. Тибетские нагорья повидали много путешественников, странников, просто людей, и всё-таки европейцы здесь попадались нечасто.
Китаец тронул своего спутника за рукав, пальцем показал на солнце, кубарем катившееся к графическим вершинам на западе и в очередной раз прищёлкнул языком. Видимо, это пощёлкивание у тибетских проводников было даже чем-то вроде особого наречия. В общем, для китайца и простого проводника принцип такого общения был более чем нормален, а путешественник пусть себе привыкает. Его на Тибет никто не звал.
Правда, в дзонге[14] говорили, что белый человек – лин-пош, посланец Далай-ламы. В общем-то, это только говорили, а истиной редко бывает обронённое впопыхах слово. Тем не менее, Ранг-ду согласился проводить посланца в заброшенный гомпа. Кто знает, может быть, услуга, оказанная лин-пошу, станет для китайца важнее, чем вся его прожитая жизнь.
Так принято было считать на Тибете, поэтому любой путешественник мог всегда рассчитывать на помощь и поддержку бесхитростного здешнего народа. К чему нужна хитрость, если ты хочешь помочь человеку? И зачем она нужна вообще, если ты хочешь убить человека? Поэтому в высокогорьях никто, никогда не применял дипломатических двуличий.
Тибетский монастырь не был совершенно заброшенным, но с давних времён эти места считались Гоингхангом, то есть, святилищем тёмных духов, известном по всем Гималаям. Поэтому и паломники перестали сюда наведываться, и монахи брошенного гомпа, кто ещё остался в живых, очень редко показывались в дзонге. Да и что делать ламаистским монахам в многолюдной тибетской крепости, куда стекались в большинстве своём только воины? Даже не столько воины, а бесприютные проходимцы, не нашедшие поживы в цветущих долинах и жаждущие поживиться здесь, по случаю каких-нибудь воинственных недоразумений, которые зачастую решались из этой крепости находящейся на границе нескольких государств. Но сейчас эти места были заброшены, и почти никто не показывался здесь.
За пять дней пути европеец привык уже к не слишком разговорчивому шерпу и научился понимать его с полуслова: сейчас мимика китайца не говорила ни о чём, только об остановке. Хотя до позднего вечера было ещё далеко, но по горным меркам, может быть, в самый раз. В этих полудиких краях свои законы, которые диктует сама Природа-матушка.
Пора было определить место для ночлега. Тем более, рядом был чортэнь – удивительное культовое придорожное сооружение из камня с вертикальным полотнищем, прикреплённым к каменной пирамиде с восточной стороны, украшенным десятками разноцветных шёлковых лент и хвостами яков. Такие встречаются по тибетским лэмам иногда в очень непредсказуемых местах. Да и сам тибетский архипелаг можно ли назвать предсказуемым? Ведь здесь и поныне вести по населённым пунктам разносят лунг-гам-па, горные скороходы.
Скажем, к примеру, в Новой Зеландии аборигены когда-то скушали Кука, то есть хотели кока, а съели Кука. Но эти человекоеды давно уже знают, что такое телевизор, радио, даже некоторые ходят с плеерами.
А здесь, не так далеко от центра мира, кажется, никогда не наступит победа научно-технической революции. На то она и революция, чтоб от неё спасаться и прятаться, даже среди горных демонов, которые по сю пору славились своей злобой. В горах жили и живут только по законам природы, которые получены нами от Творца, а не по сочинённым умудрёнными законниками правилам, самонадеянно решившими, что человеку положено, а что не покладено.
– Ом-мани-пудмэ-хум, – бормотал шерп мантру, упав на колени пред чортэнем. – Ом-мани-пудмэ-хум. Молитва разносилась в воздухе звуковым маяком для добрых горных духов. Ведь недаром же именно в этом месте ламами поставлен чортэнь, значит, на этом перевале духи чаще всего приходят на помощь одиноким путникам.
Китаец украдкой взглянул на белого дикаря, решившего прогуляться по Тибету. Его путешествующий коллега усмехнулся тонкогубым ртом, отмахиваясь от мантры, как от надоевшей мухи, и отправился бродить по округе в поисках любых завалящих дровишек или жиденького хвороста, так как одной молитвы даже при подорожном молитвенном месте будет недостаточно.
Мало ли какие шакалы могут нанести ночной визит вежливости, не говоря уже о демонах. Но молитва китайца, возможно, поможет как-нибудь договориться с инфернальными пережитками прошлого. Ведь там, откуда пожаловал белый человек, потусторонний мир и зазеркальный давно считался каким-то пережитком, хотя люди прикасались к этому пережитку каждый Божий день, заглядывая в обыкновенное зеркало.
К счастью, проводник скоро освободился от молитвенных приготовлений ко сну и помог спутнику отыскать совсем недалеко местечко на берегу ручья, развести костёр, чтобы поставить котелок с горной зубодробительной водицей.
Зубодробительной её сразу окрестил европеец, потому как решил сначала утолить жажду прямо из котелка и закашлялся при первом же глотке. Всё же, немного отдышавшись, белый дикарь сделал пару внушительных глотков и снова задохнулся от холода, мигом сковавшего не только дыхательные пути и носоглотку, но даже вызвавшего из глаз ещё не успевшие замёрзнуть слёзы.
– Пока ночь не посетила Друк Юл, нужно увидеть хозяину чортэнь, – подал голос китаец.
Ещё раз, поклонившись туристу для вящей убедительности, шерп показал в сторону чортэня. Проводник явно предполагал, что его поведение всё объясняет и даже больше, но вслух говорить ничего не стал. Вероятно, это тоже особенность тибетских обывателей, только турист совершенно ничего не понял и решил на всякий случай уточнить.
– Вот ещё. Зачем это нужно? – скривился он, но всё же пошёл вслед за шерпом к чортэню, к висевшему при дороге полотнищу, потерявшему под солнцем, ветрами и дождями свой первоначальный цвет. Сейчас полотнище выглядело как серо-грязно-лиловая тряпка с нарисованными на ней свежими письменами, болтавшееся на каменной кладке из булыжников, словно транспарант на каком-нибудь Доме Советов.
– Однако, – удивился европеец. – Кто это здесь потрудился? Ведь писано совсем недавно. Или я ошибаюсь?
– Это соёмбо,[15] – пояснил китаец. – Соёмбо хозяину, – он снова поклонился европейцу.
Теперь понятно, почему проводник тащил европейца к чортэню и до сих пор усердно тыкал пальцем с неостриженным длинным ногтем в намалёванные на полинявшем лоскуте письмена. Турист кашлянул, принял важную позу, но, поскольку всё равно без перевода не смог бы понять смысл писанины, попросил китайца перевести письмена на более понятный язык.
– В огне он пришёл, солнце и луна встретили его у дацана, – забубнил шерп. – Но он должен принести смерть или же забрать её. Этому поможет Ян – Инь, единство истоков всего сущего. Это круговорот в прошлом, настоящем и будущем при помощи двух рыб. Соёмбо должно быть золотым. Здесь писано чёрным. Значит, двум друзьям решать – овладевать хозяину силой или же оставить её под небом овладения.
– Это всё здесь написано? Но ведь никто не знает, что мы отправились в дацан! – ошеломлённо прошептал европеец. – Кто же мне советует овладеть силой или же оставить её?
Европеец в растерянности обошёл вокруг чортэня, выискивая глазами – нет ли ещё чего такого-этакого! Но ничего, кроме написанного больше не было видно. Лишь несколько прилежно обглоданных костей, то ли шакалами, то ли леммингами валялось у выложенной из крупного булыжника высокой стелы чортэня.
Шерп посмотрел с едва заметным презрением на белого бедолагу, отошёл в сторону, уселся на особый молитвенный коврик, который он вытянул из перемётной сумы, и неподвижно уставился на мускулистые струи горного ручейка. Видимо, китайцу необходимо было побеседовать с ручейком наедине. От настоящих живых и весёлых струй исходил постоянный серебряный шёпот, переливающийся иногда в хрустальную родниковую песню, так что неудивительно внимание шерпа, оказанное живому собрату.
Вскоре оба путешественника вернулись к разложенному костру, не устававшему разогревать походный котелок. Ночь довольно бесцеремонно вторглась в ущелья и долины Тибета, как чёрная мутная вода во время паводка. Стремительно поднимаясь к вершинам, захлёстывала, заглатывала, запрятывала в своё нутро всё живое, попавшееся на пути, а особенно человека, которому назад уже не было никаких дорог, да и незачем, потому что Горная Ночь исполнит все имеющиеся мыслимые и немыслимые желания, заплатит прошлые долги, заставит забыть пережитое. А будущее?.. Будущее ночь предложит только своё, каким оно должно быть и заставит полюбить это будущее всем человеческим нутром, всем ещё не до конца истерзанным существом души и сознания. Вот что такое настоящая Горная Ночь!
Европеец тут же сравнил ночь и ручеёк – эти два живых потока, протекающие рядом. Только ничего путного не обнаружил, потому что поток маленького ручейка в потёмках звучал весело, многообещающе и совсем беззаботно, а струи ночного неба давили на сознанье, словно шуга,[16] свалившаяся с оплавленных каменных круч, с которой ни о чём договориться нельзя. На то она и шуга.
Лицо китайца, оттеняемое бликами костра, было похоже на изваяние жестокого азиатского божка Бодхисатвы с одиннадцатью головами и четырьмя парами рук, которому совсем недавно была принесена жертва из мантр, пробормоченная здесь же, у чортэня.
Европеец в своих скитаниях по Тибету, Индии, Китаю, Малой и Передней Азии, сменил многих шерпов, но такого вот встретил впервые. Не то чтобы китаец был каким-то очень необычным, непревзойдённым молитвенником или живым многообещающим компасом, только в его физическом существе проглядывала инфернальная сущность человека, живущего одновременно в нашем и потустороннем мире, не считающего это ничем необычным, мол, каждый может так жить, если очень захочет и боги помилуют, а демоны не обидятся.
Впрочем, инфернальный – не просто потусторонний Зазеркальный мир, существующий по соседству с нашим, а его неотделимая нижняя тёмная часть. Каждый символ, каждый человек в этом мире непроизвольно является зеркальным отражением потустороннего и если человеческий характер признаёт только тёмное, анархичное, возбуждающее отражение себя самого, то сразу же становится инфернальной угрозой остальных. Шерп усердно показывал свою набожность, но не столько для окружающих, сколько для себя, пытаясь тем самым заполучить помилование богов и уверить в первую очередь себя самого, что исполнительнее и добрее, чем он сам, проводников не бывает. Во всяком случае, в этом горном и земном мире.
У китайца с богами были явно свои китайские отношения, только вот европейцу помилования у богов выпрашивать явно не хотелось и совсем не из ханжества, не из расчёта. Достаточно сил не так давно потрачено им было на уламывание Далай-ламы, не склоняющегося даже к постыдной беседе с белым дикарём, не то, чтобы обсуждению паломничества.
И только когда тот своими жёлтыми священными ушами услышал песни Калачакры – тайного тантрического учения, возглашённого пресвятой Адишей – прозвучавшие из уст белого бродяги, только тогда поверил, что белый действительно обетованный Чампа Майтрея,[17] и помог ищущему истину в дальнейших поисках. Скорее всего, Далай-ламу к благосклонному решению побудили совсем не песни Калачакры и даже не богатые подарки из страны гиперборейцев, а письмо индийских гуру Востока, посланное гиперборейским вождям Советского Союза и привезённое пришельцем назад, в Лхасу.
Европеец полез за пазуху, но достал оттуда вовсе не таинственное послание индусских махатм, а находящуюся в том же кармане металлическую фляжку с весело булькнувшим содержимым. Отвинтив металлическую пробку, он накапал в неё мизерную порцию пахучего пойла и протянул шерпу:
– Амрита,[18] – причмокнул белый толстыми кривыми губами и в подтверждение даже зажмурился.
Китаец недоверчиво принял из рук белого дикаря пробку с глотком жидкости, понюхал, но пить не стал. Тогда европеец отнял у него пробку, выпил, крякнул, тряхнул головой, налил ещё и снова протянул проводнику. Шерп опять взял своеобразную рюмашку, понюхал и после долговременного раздумья всё-таки решился выпить.
Мизерный глоток не вызвал ни надсадного кашля, ни ещё какой-либо видимой реакции. Проводник просто сидел, уставившись в одну точку. Обычная поза для китайца. Но когда европеец снова потянулся за пробкой-рюмочкой, то шерп просто не заметил протянутой руки. Тогда путешественник попытался помахать перед глазами китайца ладонью, только реакции на это никакой не последовало. Белый несколько раз ударил проводника в плечо, но тот совсем не заметил суеты и ничуть не изменил позы.
Европеец взял всё-таки из рук шерпа колпачок, ещё раз наполнил и выпил сам. Китаец всё так же сидел не шевелясь. Но вдруг его словно прорвало, как яростный поток мускулистых струй прорывает плотину. На лицо и на лице было всё, что возможно и невозможно от такого мизерного количества лекарственной влаги: слёзы, кашель, сопли, отдышка, чих, рык… да много чего ишчо, как говорят в народе. Всё это выглядело, будто человек впервые в жизни узнал, что такое глоток лекарственного пойла. А, может быть, действительно впервые? С трудом верится, но что только в этих горах не увидишь.
Такая непредвиденная реакция китайца несказанно обрадовала белого. Он, расплываясь улыбкой, показал проводнику обеими руками два больших пальца. Потом, обуреваемый подкатившей энергией, вскочил, исполнил возле шерпа как вокруг новогодней ёлки, хоровод в присядку с гопаком. Наконец, отдуваясь, плюхнулся у костра и выпил снова.
– Скажи, смерд, ведь истинно божий напиток, а? – заорал он в ухо проводнику, будто тот был глухим.
Китаец к тому времени уже немного успокоился. Презрительная усмешка, скользнувшая по его тонким прямым губам – это, вероятно, всё, чем он мог ответить разгулявшемуся паломнику. Вероятно, жителям Тибета вообще нельзя никак и никогда реагировать на суету земного мира, тем более населяющих его отбросов человеческого общества, обуреваемого страстями, вожделениями и стремлениями к непреодолимой власти.
Меж тем европеец принялся вдруг разглядывать своего проводника в упор, будто только что увидел, явно подыскивая повод вызвать на разговор или вынуть из молчания. Искал, так сказать, с какой стороны к проводнику можно подъехать на хромой козе, а не умение деликатно общаться с людьми или же отыскать нужную тему для общения – это удел всех бледнолицых. Во всяком случае, европеец так и не решил с чего начать серьёзный, как ему казалось, разговор.
Не совсем с этим определившись, вернее, совсем не определившись, он решил сделать ход конём, преподнесённый когда-то Александром Македонским всему окружающему миру при решении проблемы Гордиева узла. В этот раз европейцу показалось, что задаваемый шерпу вопрос – это действительно тонкий психологический подход к малознакомому человеку, тем более к китайцу, но никак не удар топором, то есть не топорная работа.
– Сенпай, а почему ты вызвался показать мне дорогу в мёртвый дацан? – европеец даже решил прищёлкнуть языком в унисон проводнику. – Ведь эти места давно заселены злыми духами, от которых нет спасения грешным ни в этом, ни будущем мире.
– Я саннясин, – ответил китаец после непродолжительного молчания.
– Саннясин, саннясин… саннясин-сенпай – это кающийся ученик вроде бы по вашим понятиям?
Ранг-ду утвердительно кивнул. Потом, сняв с огня закипевший котелок, всыпал туда изрядную жменю чая, приправленную душистыми тибетскими травами и священным остролистом. Что ни говори, а этот напиток является положительным для любого застолья и даже очень отрезвляющим, чего не хватало сейчас обоим путешественникам.
После нескольких глотков чая они почувствовали себя много уверенней, тем более что знакомы были уже не первый день. Одному хотелось узнать, почему сенсей[19] отпустил ученика Ранг-ду в авантюрное путешествие по Гонгхангу, а другому…
О том, что хотелось узнать китайцу, не узнает никто. Он для этого снова превратился в медитирующую мумию, от которой отлетало всё постороннее, стремящееся хоть чем-то нарушить отрешённость жителя Тибета.
Конечно, разрешение самого Далай-ламы, выданное европейцу, значило многое, если не всё. Но даже полученное мистическим путём разрешение не имело за собой объективной причины для свободного проезда, потому как табу для посещения оных мест ложится на всех без исключения. Ведь недаром же паломники и даже нищие давно забыли сюда дорогу по запрету того же Далай-ламы Гензин-Гьяцо XIV. И вот, как взрыв всеобщего спокойствия, святой Далай-лама, околдованный белым колдуном, принял не совсем святое решение и разрешил чужому путешествовать по Тибету. Если существует какое-то табу, тем более для посещения гомпа или дацана, то получить разрешение на въезд вовсе не хватит распоряжения одного только Далай-ламы. Таков закон.
В дацане, куда направлялись двое паломников, по сю пору жили с десяток монахов вместе со своим наставником. Невесть кем построенный в незапамятные времена среди неприступных скал дацан был как бы прибежищем злых горных духов, заселивших эти безлюдные непроходимые места. С тех пор, как горные духи облюбовали Гонгханг, сюда отпала охота появляться даже пастухам, хоть травой здешние пастбища могли похвастаться без излишней скромности.
Что поделать, земным демонам тоже где-то обиталище искать приходится, таков этот мир. Им даже не нужно разрешение Далай-ламы. А легенда о последнем ламе, наставнике оставшихся в живых монахов, знающем Великую Тайну, с лёгкой руки китайских, монгольских и сиамских пастухов разнеслась по всему миру. Только, что в какой-то Великой Тайне воистину великого и что запретно тайного, не знал никто, но если она есть, эта самая Великая Тайна, то, значит, должна быть и её необходимо охранять от посягательства чужих. Никакое сомнение на этот счёт не принималось никем из местных жителей.
Европеец сам услышал однажды как старый монгол, делая узкие глаза круглыми, даже с небольшим экзальтационным выкатом, рассказывает небылицы. Может быть, страшная байка такой бы и осталась, не поинтересуйся европеец на свою беду историей, наукой, не терпящей никакого сочинительства.
Оказалось, что известная всему миру где-то существующая Шамбала действительно существует то ли на Тибете, то ли в Аркаиме, на юге Рипейских гор, то ли в глубинах Тянь-Шаня в Шомэне или же возле гималайской Лхасы. Мысли по этому поводу высказывались разные, но вот артефактов, к сожалению, было пока маловато.
Кто ж знал, что факты нечаянно попадут в лапы даже не монгола, не китайца, не индуса, а какого-то дикого европейца? Он досконально принялся изучать материалы, в которых оповещалось, что благоволение ламы хранителя тайны многим было желанно. Многие этого добивались, стремились к этому, но сам хранитель не каждому оказывал внимание, не говоря уже о нелюдях с обесцвеченной кожей и жидким умом.
Настоятель гомпа оказался хранителем какой-то древней штуки, сотворённой, конечно же, не здесь, но дающей власть над многими энергиями мира сущих. О таких энергиях людям известно давно со времён Гермеса Трисмегиста и далеко не каждому давался ключ, чтобы открыть заветную дверь, за которой…
Что в том заповедном Зазеркальном царстве находится, доступно ли оно не знал никто, и никто ещё не отваживался открыть заветную дверь. Но каждый человек должен в своей жизни открыть хотя бы одну дверь. Вот каждый и открывал не сообразив ранее, а сможет ли он закрыть эту дверь и управится ли с тем, что ждёт его за легко открывающейся дверью? Может быть, там лежит какой-нибудь простой сувенир?
Завладевший таким сувениром запросто смог бы претендовать, скажем, на трон Государства Российского. Да что там одна страна! Владеющий инфернальной тёмной энергией может запросто обладать всем миром: всеми царствами, всеми людьми! Странами! Землями! Если бы это было не так, никто не стремился бы попасть в дацан к ламаистскому настоятелю. Поэтому жадных до чужого добра и завистливых гостей было хоть отбавляй.
Чаще всего разного рода авантюристы просили ламу посвятить их в религию Бон По. Дескать, только в этой религии и только под руководством настоятеля можно отыскать истину и услышать слово Божье.
Лама никому не отказывал, но часто новообращённые принимали на глазах у всех мученическую смерть. Допустим, трое новообращенных отправились как-то в деревню Карамса-ли и прямо на базарной площади все трое упали, принялись кататься по земле, подвывая, скуля, выкрикивая непонятные слова. Вдруг все они лопнули, как мыльные пузыри, а на обнажившихся кусках мяса стали видны извивающиеся черви.
Ещё раз пастухи встретили парочку новоиспечённых правоверных, готовых пожертвовать всеми, кроме себя, на высокогорном пастбище. Эти новые монахи как хищные волки набросились на стадо овец и принялись рвать животных зубами. А когда один из пастухов замахнулся дубиной на перемазанного кровью хищника, в образе человека, оборотни набросились на него и также загрызли.
Остальные пастухи, видя кровавую бойню, тут же пустились наутёк, бросив стадо – своя чуба ближе к телу. Им удалось спастись, но потом, ни стада, ни кровожадных вампиров больше никто не видел.
Люди стали бояться этого места. В гомпа ещё стекались паломники, только дацан уже все обходили стороной. Народная память никогда не умирает, и кто-то из пастухов вспомнил, что прибежище горных духов в древности звалось Друк Юл – королевство драконов грома. Поэтому злые духи и выбрали это место, ведь на земле у всех должно быть своё место и никогда болотные лягушки не смогут жить в чистой горной воде, где только форель можно увидеть, не двигающуюся с места под напором холодной струи, и только иногда слегка поводя плавниками, рыба выравнивала своё водостояние. Вот так и духи выбирали себе на нелюдимом Тибете монастырь Друк Юл. Видимо это место лучше всех подходило духам для земной обители.
Может быть поэтому, может, ещё почему, только дацан покинули почти все служители жёлтой веры, лишь последний лама, как злой дух-хранитель бродил по осиротевшей опустевшей обители в сопровождении таких же, как он, проклятых Богом, не принимаемых землёй, гонимых отовсюду, но продолжающих жить на белом свете.
Иногда лама появлялся на стене дацана в обычной бордово-оранжевой монашеской одежде и долго стоял так, выкрикивая в пространство то ли заклинания, то ли слова странных никому не понятных молитв. Потом где-то за стеной, оставшиеся в живых монахи принимались стучать в тамбурины и дуть в турьи рога. Музыка при этом получалась чудовищная, адская, одним словом.
Поэтому пастухи перестали гонять стада на здешние тучные и плодоносные пастбища, да и охотники обходили этот край стороной, дабы не увидеть ненароком страшного места и его жутких обитателей, продавших душу горным духам.
Много с той поры воды утекло, но люди уверяют, что ни последний лама, ни монахи до сих пор не умерли, потому что не обзавелись наследником – никто не хочет принять власть и титул хранителя зла. Вот они и ждут, что появится преемник и освободит их от вечного проклятия.
Ароматный запах горячего чая поднимался над котелком, действительно располагая к откровенности и европеец, стараясь придать голосу чувствительную гамму яко бы доверительных отношений, задал ещё один на первый взгляд ничего не значащий вопрос:
– А кто наложил на тебя епитимью, послушание или она у вас кармой, по-моему, называется?
Он почти не надеялся, что шерп отзовётся, тем более, молчание китайца было обычным его состоянием. К тому же белый знал: исключительно все азиаты, ну, или почти все, с нескрываемым презрением относятся к остальному населению планеты, считая их полулюдьми. Европеец почти угадал, потому как острый взгляд, брошенный китайцем, выдал его с головой. Но, быстро овладев собой, шерп опустил глаза и всё-таки пробормотал:
– Сенсей – великий учитель. Я должен помогать всем, кому нужна помощь. И тогда Всевышний укажет мне путь познания истины. Мудр не тот, кто нашёл истину, а тот, кто знает путь познания.
– И ты решил показать мне дорогу в мёртвый дацан, решив, что это путь истины? – ядовито усмехнулся путешественник. – Ты же знаешь, что из дацана ещё никто живой не возвращался. Твоё согласие показать дорогу – это просто мой смертный приговор. Разве не так?
– Ты просил – я должен помочь, – бесцветно ответил проводник.
– Помочь мне убраться на тот свет? – не отставал европеец. – Есть человек, есть проблема. Нет человека, нет проблемы. Так в чём ты хочешь мне помочь?
– Я должен помочь отыскать твою дорогу, – снова бесцветно ответил китаец.
– Мне? Мою дорогу? – взъерепенился путешественник. – Но эта дорога ведёт к смерти. Неужели она моя? Неужели мне в этой проклятой жизни ничто больше не обломится, кроме дороги в Тартарары, то есть в Тартар?
– Ты сам выбрал её. Человек свободен в выборе между добром и злом, – китаец разлил по кружкам чай и оба путника принялись за вечернюю трапезу. – Завтра на место придём. В дацан пойдёшь сам. Мне туда показаться нельзя. Завтра увидишь свою дорогу, а выбор – за тобой.
– Завтра так завтра, – согласился европеец. – Только что ж ты божьего храма пугаешься? Здорово же вас всех бабьи сплетни заморочили, под каждым кустом рогатого ищите. А в заколдованном дацане и того хлеще. Тамошние монахи, поди, в упырях у вас числятся?
– Я сенпай, я многого не знаю, – шерп сделал паузу, подбросил хворосту в костёр. – Сенсей знает много. Он говорит, нельзя попасть в мишень, только целясь в неё: нужно обязательно выстрелить.
– Твой учитель знает философию дзен? – недоверчиво усмехнулся европеец. – Чему может научить ваше учение, кроме как безболезненно убивать?
– Сенсей знает много, – повторил китаец и принялся расстилать циновки возле костра.
Путешественник решил всё же оставить в покое спутника, чувствуя, что тот и так много времени уделил на разговор с белым дикарём. Ему за лишнее словоблудие может здорово попасть от учителя, то есть сенсея. Что говорить, дорогу он всё-таки показал, а ведь на это не каждый согласится. Значит, есть в его душе та частица чистоты, которая заслуживает всяческого уважения.
Костёр весело разбирался с хворостом да так, что косточки у того не уставали трещать. Путешественник уставился на старающийся привлечь к себе внимание огонь. В различных долгих и не очень путешествиях он любил перейти на немой язык разговора с пламенем. Именно тогда в голове возникали какие-то удивительные образы, которые вскоре получали реальную материализацию: явившись прямо из темноты, словно какие-то путники. Эфемерные образы присаживались рядом возле костра, даже высказывали свои собственные мнения, анализируя поступки прошлого дня. Сегодня присевшие у огня не высказывали никаких отрицательных мнений по поводу совершённых поступков. Единственное, что было сделано напрасно, это предложенный шерпу глоток амриты. Проступков не должно быть! Ничего такого не должно совершаться, ведь дело ещё не сделано. Европеец снова полез за пазуху, пощупал фляжку, но в этот раз доставать её не стал, а потянул из кармана приютившийся рядом с фляжкой кусок плотной бумаги в конверте.
Европеец перед этим за всё путешествие доставал конверт из кармана только один раз при беседе с Далай-ламой. В конверте на аккуратно сложенном папирусе текст был написан на двух языках – санскрите, ибо не все подписавшиеся знали какой-нибудь другой язык, и на русском, потому как письмо адресовалось председателю Совнаркома товарищу Чичерину. Путешественник достал из кармана подлинник письма и развернул:
«На Гималаях мы знаем совершаемое Вами. Вы упразднили церковь, ставшую рассадником лжи и суеверий. Вы уничтожили мещанство, ставшее проводником предрассудков. Вы разрушили тюрьму воспитания. Вы уничтожили семью лицемерия. Вы сожгли войско рабов. Вы раздавили пауков жизни, вы закрыли ворота ночных притонов. Вы избавили землю от предателей денежных. Вы признали ничтожность личной собственности. Вы признали, что религия есть учение всеобъёмности материи. Вы угадали эволюцию общины. Вы указали на значение познания. Вы преклонились перед красотою. Вы принесли детям всю мощь космоса. Вы открыли окна дворцов. Вы увидели неотложность построения домов общего блага! Мы остановили восстание в Индии, когда оно было преждевременным, также мы признали своевременность Вашего движения и посылаем Вам нашу помощь, утверждая Единение Азии! Знаем, многие построения совершатся в годах 28–31 – 36. Привет Вам, ищущим общего блага!».[20]
