Александр Холин
Лик Архистратига
Зачем это? Ведь мир меж людьми так не вечен, хрупок и недолог. Так надо всегда благодарить Бога за посланные мирные годы, недели, минуты существования, пока не поздно.
– Ах, Николай Степанович, умоляю, не обижайтесь на неё! – пытался сгладить углы общения со своей вольнодумной матушкой Волошин. – Она поймёт вас, как понял я, но не всё сразу. Сегодня она уезжает на неделю, чтобы не беспокоить ни вас, ни Лентулова, ни Черубину, ни Епифанова, тоже, кстати, воевавшего на немецком фронте. Моя матушка, поверьте, поймёт вас, но, повторяю, не всё сразу. Я Киммерию тоже понял не сразу. И сердце Киммерии – Коктебель, тоже не сразу вошёл в мою душу: я постепенно осознал его, как истинную родину моего духа. И мне понадобилось много лет блужданий по берегам Средиземного моря, чтобы понять его красоту и единственность. Историю человечества надо отгадывать. Отгадывать по этим удивительным путешествиям, развёрнутыми чистыми страницами: вот тебе история этой планеты, вот что с ней случилось, и будет случаться. Вот кому всегда поклонялись, и будут поклоняться. Теперь дело за тобой. Вот что можешь ты и может твоя родина для тебя. Делай же историю! Никто ещё не нашёл закона, соединяющего духовный и физический миры. А мост меж ними более чем реален.[5]
Николай Степанович понимающе кивал, но снова и снова уходил по вечерам на взморье, либо подавался в горы, где непроходимые заросли тамариска и рододендрона вовсе не мешали ему. Уходил всегда один, а возвращался иногда в самое неподходящее время. Не для себя – для окружающих.
Вот и в этот раз он явился далеко заполночь. Поднявшись на второй этаж, услышал голоса. Вернее, один голос. Голос Черубины. Гумилёв остановился в тени на площадке возле веранды. На веранде не было никакого света, но его и не надо было. Лунная крымская ночь окрашивала все предметы в небывалые, несуществующие цвета, что немедленно превращалось в полёт мысли и фантазии.
На белом пушистом ковре, застилавшим весь пол веранды лежала полуобнажённая Черубина и читала стихи. Всё это было бы не очень уж необычно. Только поблизости никого больше не было, кроме Максимилиана Александровича, сидящего в глубине веранды у секретера карельской берёзы. Он беззаботно попивал клюквенный морс, бесцеремонно разглядывал Черубину и кивал в такт услышанному:
Есть на дне геральдических снов
Перерывы сверкающей ткани.
В глубине анфилад и дворцов
На последней таинственной грани
Повторяется сон между снов.
В нём всё смутно, но с жизнию схоже:
Вижу девушки бледной лицо
Как моё, но иное и то же
И моё на мизинце кольцо.
Это я. И всё так не похоже.[6]
Потом девушка перевернулась на живот, подобрала ноги, выгнула спину, как кошка, и поползла на четвереньках к Волошину. Обняв его за колени, она, голосом пытаясь выразить всю страсть охватившую её, прошептала:
– Максимилиан, я хочу родить от вас. Родить мальчика. Я знаю, он такой будет красивый и такой же умный! Я хочу…
– Сейчас она скажет, что такого желанного мужчины нет, и не будет во всём подлунном, – перебил её Гумилёв, горько усмехнувшись. – Поздравляю, Максимилиан Александрович, мы уже стали молочными братьями. Только вот от кого сын родится – не известно. Но ничего, мы попросим эту мадмуазель разрезать нам ребёнка на две равные части.
– Николай Степанович, вы?.. – Волошин вскочил с кресла и стоял, не смея сдвинуться с места, поскольку Черубина, услышав голос Гумилёва то ли от страха, то ли ища защиты, охватила колени Максимилиана руками, прижалась всем телом и не думала отпускать.
– Бросьте, Максимилиан Александрович, – опять скривил губы Гумилёв. – На лицо настоящая женская любовь, которая всегда прячется в кошельке конкурента, в будущем денежном благополучии продающей себя дамы. И, конечно же, в гениталиях. А что вам, кроме похоти, великому русскому поэту, может дать эта женщина? Нет уж, вам надобно завести настоящую, любящую… Или… провались они все!
– Ну, знаете, Николай Степанович! Я понимаю! Я всё понимаю! Но выражаться так в адрес женщины! Причём, тогда в 1910-м, вы так и не извинились! Вы непременно должны перед ней извиниться!
– Я!!! Да вы в своём ли уме, милейший?! – издевательски фыркнул Гумилёв.
– В таком случае я!.. – необычайно расходился Волошин. – Да я! Вызываю вас на дуэль!
– Опять? – озадаченно спросил поэт. – Ну, что ж, отлично! К вашим услугам! – Николай Степанович церемонно поклонился и щёлкнул каблуками, как будто только вызова и ждал. – Сегодня утром я готов продырявить вашу косоворотку с двадцати шагов. Честь имею!
Гумилев принялся подниматься к себе в чердачную комнату, и лестница на этот раз под его сапогами предательски заскрипела, но поздно.
На шум выскочили Лентулов с Епифановым. Оба наблюдали ссору и обоим предстояло стать секундантами. На предложение обдумать всё и пойти на примирение Волошин ответил категорическим отказом, очень уж его хамоватое «братство» покоробило, а Гумилёв вовсе дверь не открывал. Крикнул только, что работает и просил не мешать.
Утром оба дуэлянта показались в гостиной почти одновременно. Волошин был в обыкновенной белой косоворотке, подпоясанной затейливым ремешком. Но по случаю одел всё же настоящие офицерские сапоги бутылочкой. Во всяком случае, он был не босиком, как обычно. Гумилёв по тому же случаю надел полную офицерскую форму без погон, но всё-таки два Георгия – боевые отличия – придавали уверенности. Секунданты решились на всякий случай снова пристать к дуэлянтам с примирениями, но после внушительного отказа оба успокоились, если только можно было применить сейчас к мужчинам это слово.
Причём, самая интересная в этой истории была маленькая закавыка: Николай Степанович, боевой офицер, более чем великолепно стреляющий из любого вида оружия, владеющий разномастным фехтованием, просто не мог не выполнить исход дуэли на отлично. Волошин тоже неплохо стрелял, но дуэль есть дуэль! А как же быть с тем, что Максимилиан давно уже числился в друзьях Николая Степановича? Мало ли, что прежде была ещё одна такая же ссора? Но убить друга из-за какой-то суфражистки, вдруг почувствовавшей потребность в мужчинах? Нет, и ещё раз нет!
Предутренние отлоги коктебельского предгорья встретили четверых мужчин ещё не развеявшимся туманом. Секунданты бесцельно, но безропотно суетились, стараясь в последний раз избежать кровопролития и помирить бывших, чуть было не помирившихся друзей. Только ни тот, ни другой не удостоили ответом суетящихся. Вдруг внимание мужчин привлекла женская фигура, на секунду мелькнувшая в тумане возле бездомных тополей.
– Проклятье! – буркнул Николай Степанович. – Что за вздор, её здесь только и не хватало!
Однако он не стал настаивать на удалении зрителей. Смотрит – пускай. Ей же хуже. Во всяком случае, женщине не так часто приходится заглянуть в физиономию смерти, судьба такая. Пусть смотрит.
Дуэлянты разошлись на позиции. По сигналу секундантов сделали по три шага к барьеру и застыли так, держа дуэльные револьверы дулом вверх у правого плеча.
– На счёт три делать выстрел, – ещё раз предупредил Лентулов и, поскольку дуэлянты уже были на позиции, произнёс:
– Раз!
Вдруг откуда ни возьмись, свалилась вакуумная тишина. Казалось, что пространство сжалось, собралось в какой-то бесформенный клубок, что всё замерло, что никакого продолжения не будет, но тут же все услышали:
– Два!
Снова налетел ветер, пытаясь разогнать туман, чтобы дуэлянты не потеряли друг друга из поля зрения, чтобы сумели хотя бы взглянуть, может быть, в последний раз на вершину Карадага и задуматься всё-таки: а стоит ли?..
– Три! – прозвучала погребальным эхом команда секунданта.
Оба дуэлянта одновременно выстрелили.
Дальше последовало какое-то необъяснимое замороженное состояние для всех участников этой трагикомедии, потому что дуэлянты остались стоять как стояли, хотя выстрелили оба! Если бы не умели стрелять – еще, куда ни шло. Но и тот, и другой великолепно владели оружием.
– Выстрелили в воздух! – догадался один секундант.
– Оба! – добавил второй. – Так же, как на Чёрной речке!
Через минуту дуэлянты подошли друг к другу и пожали руки.
– Я думал, – хмыкнул Гумилёв, – последнюю ночь живу в подлунном.
– Я тоже, – взволнованно выдохнул Волошин. – Ведь лучшего стрелка, чем вы, найти сложно. Простите меня.
– И вы меня простите. Я сегодня ночью написал поэму и оставил на столе. Вам оставил.[7] Но сейчас, – поэт искал нужные слова, которые иногда имеют привычку непослушания. – Но сейчас я должен вернуться в столицу. Анна официально выходит замуж за государственного чиновника.
– Как? – изумился Волошин. – Так скоро? Простите, я не знал. Вероятно, поэтому мне сегодня приснилось… Ах, неважно. Вот лучше почитайте в дороге. Это и есть мой сон.
Максимилиан передал Гумилёву листок бумаги, но тот не стал откладывать и сразу же принялся читать вслух:
С каждым днём всё диче и всё глуше
мертвенная цепенеет ночь.
Смрадный ветр, как свечи, жизни тушит:
ни позвать, ни крикнуть, ни помочь.
Тёмен жребий русского поэта:
неисповедимый рок ведёт
Пушкина под дуло пистолета,
Достоевского на эшафот.
Может быть, такой же жребий выну,
горькая детоубийца – Русь!
И на дне твоих подвалов сгину
иль в кровавой луже поскользнусь,
но твоей Голгофы не покину,
от твоих могил не отрекусь.
Доконает голод или злоба,
но судьбы не изберу иной:
умирать, так умирать с тобой
и с тобой, как Лазарь, встать до гроба![8]
Глава 2
Это была последняя встреча поэтов и незабываемый вещий сон Волошина. Ведь в действительности всё так и случилось в дальнейшей жизни Гумилёва. Даже Ахматова написала «Реквием» 27 августа, в тот самый день, когда её бывшего мужа расстреляли чекисты. Мало кто знает об этом, да и надо ли?
Просто, возвращаясь очередной раз с мыса, Дмитрий частенько вспоминал эту историю. Не то, чтобы она была единственным достоянием Коктебеля, но Дима откровенно радовался, что дуэльный пистолет Пушкина «случайно» не возник в руках одного из дуэлянтов. Оружие Дантесу доставили франкмасонские приятели. Говорят, что противнику русского поэта привезли не только оружие, но также кольчугу особого производства. Как тогда объяснить, что раны на теле Дантеса не оказалось. А ведь Пушкин попал! Дантес выстрелил раньше, не дойдя до барьера один шаг, но раненный поэт всё же не отказался от своего выстрела и сделал точный выстрел.
Сам Дантес потом постоянно отнекивался, но на месте дуэли впопыхах заявил, мол, пуля попала в пуговицу! Затем заменил свои показания на то, что произошло ранение в руку, только ни один из секундантов этого не подтверждает. Если бы это было так, то пуговица легко вошла бы в тело вместе с пулей. Здесь важно другое. Пропал куда-то пистолет, из которого был убит Пушкин, как будто под землю провалился! Сколько его не искали – не нашли.
Всё же оружие это через некоторое время вновь попало в народное поле зрения, потому что пистолет Дантеса оказался у Мартынова, стреляющегося с Михаилом Юрьевичем Лермонтовым. И снова пропал пистолет. Радовало одно: ни кому из поэтов, стреляющихся в Коктебеле, это оружие на дуэли не попало «случайно» в руки. Мало ли что они оба выстрелили в воздух! Всякое могло случиться. Хотя стрелялись-то они из более современного оружия. Но кто ж знает, что у оружия, устроившего охоту на русских поэтов, сейчас в голове? И кто будет третьим?
Соседи по пансиону не очень докучали Дмитрию. Напрашиваться на знакомство здесь было просто не принято, всё-таки пансион до сих пор назывался ЦеКовским. Поэтому Дмитрий Крымский, – это прозвище он придумал для себя на время отдыха, – занятый своими бесконечными, как мироздание, мыслями, обычно бродил по окрестностям, охотясь, как Гумилёв, за тарантулами. Или прогуливался побережьем, следя за наползающими друг на друга свинцовыми волнами, прислушиваясь к их сердитой перебранке и разгадывая: какая же на сей раз причина этой свары?
Иногда он специально забредал к дому Волошина, в котором тоже устроили Дом Отдыха, но для литераторов. Тем, вероятно, приятно было побывать на месте встречи знаменитостей мира сего, и даже иной раз представить себя настоящим дуэлянтом. Может быть именно здесь, под крышей усадьбы Максимилиана Волошина, кто-то придумал поэму «Новые капитаны» или же «Капитаны-2»! Да что там поэма, гений русского слова и кузнец человеческих душ мог запросто написать здесь «Горе от ума для новых русских»!
На полпути к пляжу Дмитрий облюбовал одну из скамеек, с которой открывался довольно-таки живописный вид на мыс. Здесь можно было просиживать часами, чувствуя, что общение со стихией возвращает вкус к жизни. Со стороны могло бы, наверное, показаться, что одинокий мужчина, рано впавший то ли в старость, то ли в хандру, сторонится общения с людьми из-за какой-то душевной или сердечной драмы. Но чего только не покажется со стороны!
Диме было безразлично общественное мнение, и никогда бы его не занимал вопрос: «а что люди скажут?». Он не стремился к общению с себе подобными лишь потому, что всё человеческое сейчас мешало единению с природой.
Растворяться в каждой волне, в каждом порыве ветра, в склонах гор, подёрнутых пепельной дымкой, в тёмных кипарисовых аллеях – это ли не мечта каждого здравомыслящего? К несчастью, такое редко у кого получается, потому что привычка прятанья от природы берёт своё.
Обнимая весь этот киммерийский простор, Дмитрий пил его энергию, и возвращался в своё физическое тело уже обновлённым, благодарно улыбающимся доброму окружившему его миру. Природа ничуть не отторгала обновлённого человека и считала приезжего своей неотделимой частицей, хотя в незнакомом крае Дмитрий был чужеродным телом.
В повседневных романтических скитаниях по побережью он всё-таки не стремился намертво одичать и обугрюмиться. Наоборот, природа давала какое-то новое чувство понимания всего сущего. Даже встретив один раз девушку, также одиноко бредущую в сонных сумерках, Дима вдруг отчётливо почувствовал сопровождающую её волну тоски и страха. Это разбудило дремавшее в нём до сих пор любопытство, и он стал постоянно искать встречи с незнакомкой.
Девушка довольно часто гуляла по взморью в элегантной бежевой куртке, поверх которой она повязывала на шею вызывающий красный шарф, гармонически сочетающийся с обыкновенными женскими брючками яркого бирюзового цвета. Но всегда встречают по одежде, а провожают по уму. Во всяком случае, яркие цвета говорили о ярком характере, что украшает любую женщину.
Дмитрий, например, спокойно, нахально даже, при встречах раздевал девушку. Глазами. Скажем, не совсем уж раздевал, но одежда явно для него ничего не значила, то есть не служила непреодолимой преградой. Вопрос в другом: зачем он это делал? Возможно, так увлёкся новой игрушкой, какой он представлял живого человека, что начал выискивать на её воображаемом теле необыкновенные морщинки, родинки и прочую суеверную ахинею, которой уделяют внимание только впервые в жизни влюбившиеся пацаны.
Однажды он застал её сидящую боком на облюбованной скамье в совершенно неподвижной позе памятника, выбравшего эту деревянную лавочку вместо гранитного постамента. Со стороны казалось, что девушка тоже слушает сварливую перебранку волн и окаменела, околдованная звуком. Скромно примостившись на краешек, Дима осторожно на неё покосился. Внимания никакого. Может и хорошо.
– О чём это они сегодня? – кивнул он на мерно бормочущие волны.
Девушка не вздрогнула, не изобразила испуг, не вскочила, даже не обернулась. Лишь чуть-чуть скосив глаза в его сторону, ответила:
– Спорят, кому первой на берег выбегать.
Дима откровенно думал, что вопрос огорошит незнакомку, или она хотя бы сделает вид, но пришлось удивляться самому.
– Вы всех понимаете с полуслова?
– Нет, конечно, но вас понимаю, – на сей раз, она обернулась в его сторону, и Дмитрий увидел большие печальные тёмные глаза, в глубине которых была сокрыта мудрость вселенной. Самое важное, что глаза девушки казались не просто тёмными, а разноцветными в то же время. Это вызвало поразительное смешение чувств, о чём Дмитрий раньше совсем не подозревал.
Лицо её, чуть смугловатое, в неприметных веснушках, оттеняли чёрные волосы с модным мелированием, то есть блондинистой проседью. Правда, лицо выглядело немножко усталым. Чувствуется, что она привыкла к этому образу и прятала его за лёгким макияжем. Во всяком случае, для постороннего не очень внимательного взгляда – видок что надо!
– Любопытно. Чем же я заслужил понимание? – Дима усиленно подыскивал слова, чтобы продолжить непредвиденный разговор. – Или в вас проснулась обычная женская интуиция?
– Я за вами наблюдаю вот уже несколько дней, – усмехнулась она. – Впрочем, как и вы за мной.
– Значит, научились читать мысли на расстоянии? – подхватил Дима. – У женщин это редко встречается.
– О, нет, – смутилась незнакомка. – Просто я заметила, как вы слушаете море. Ну, и ещё кое-что. Это так забавно!
– Как интересно! – хмыкнул Дима. – Ведь я тоже кое-что заметил.
Незнакомка подозрительно скосила глаза. Женщину легко поймать даже на проходную ничего не значащую фразу, но по лицу новой знакомой пробежала волна напряжённости: а вдруг её случайный знакомый что-то не то заметил!
– И чем же я привлекла ваше внимание? – осторожно спросила она.
– Рискую показаться бестактным, но когда я впервые увидел вас, то просто почувствовал, вы чего-то боитесь что ли, – Дима даже театрально покрутил в воздухе ладонью. – Это трудно объяснить словами. Это никак не проявляется в наружности. Просто просыпается в человеке шестое, седьмое или одиннадцатое чувство, когда знаешь – всё именно так и не иначе!
– Ага. Теперь настал мой черёд обвинять вас в экстрасенсорности? – улыбнулась она краешком тонко очерченных губ. – Ведь интуитивное чувство чутья у вас тоже работает на расстоянии и вовсю помогает вашим газам безапелляционно раздевать меня?
– Прошу прощения, но я… я вас обидел? – искренне смутился Дима.
– И да, и нет, – усмехнулась она. – Вы кто по специальности?
– Врач. Психолог… Работаю в отделе судебно-медицинской экспертизы, то есть сыщик, если хотите.
– Психолог? – девушка почему-то удивилась. Вероятно потому, что уже присвоила Дмитрию какую-то необычную профессию. Но сосредоточенно нахмуренный лоб её вовсе не красил.
– Психолог? – снова переспросила девушка. – Я, пожалуй, тоже. То есть реставратор. Не кажется ли вам, что наши профессии схожи?
Дима никогда раньше не проводил таких сногсшибательных аналогий, но мысль девушки показалась довольно интересной и чуть еретичной в то же время.
– Видите ли, сыщику приходится…
– Нет-нет, – перебила она, – не возражайте. Вы же знаете, что только женщины способны к таким неординарным умозаключениям и способны ловко выкручиваться из любых непредсказуемых ситуаций. Возможно, это выглядит как борьба с собственными комплексами, в которой запросто можно убить себя, но ведь вы же знаете, что женщины комплексами не обладают.
– Да знаю, – кивнул Дмитрий. – Женщина, если она действительно женщина, всегда права и только человеку свойственно ошибаться.
Девушке не оставалось ничего иного как просто пожать плечами и, усмехнувшись, сделать вид, что не расслышала плоской мужской безапелляционности в адрес присутствующих женщин.
– Ну и пусть. Значит, так надо, – заключил её собеседник.
Наташа оказалась не только интересной слушательницей, но и собеседницей. Сказано, что женщины любят ушами, а новая знакомая вовсю старалась подтвердить исторически выверенное определение. Хотелось ли Дмитрию закрутить лёгкий, ни к чему не обязывающий роман? Хотелось ли Наташе увидеть у своих ног поверженного льва? Да, наверное. Но оба они ничуть не вписывались в эти измерения. Им просто было хорошо вдвоём. Вот и славно.
Только иногда совсем неожиданно их серьёзное обсуждение каких-то проблем или весёлый непринуждённый разговор вдруг прерывался по вине Наташи и зависал в воздухе замёрзшей на лету птицей. Это происходило всякий раз по-разному: то Наташа ловила ртом воздух, будто выброшенная на лёд рыба, то наоборот, закашливалась, чем-то подавившись, то просто замолкала, уставясь в точку какого-то нездешнего пространства.
– Наташенька, ангел мой, это становится уже немного странным, – Дима пытался образумить её как-то раз. – Пойми, моя специализация, возможно, не гарантирует безоговорочного исцеления от каких-то болячек, но скажи, наконец, что тебя мучает? Чего ты боишься, пугаешься, замыкаешься даже на самом интересном месте разговора? Я же доктор, психолог, следователь и смогу помочь тебе. Я всё-таки мужчина, наконец.
Его возмущённая тирада повисла в воздухе без ответа. Но такие настроенческие всплески быстро проходили. Сегодня с утра они сидели на автобусной остановке и ждали приезда местного татарина, с которым Наташа успела когда-то уже познакомиться, и который обещал подкинуть их в Грушевку. Этот посёлок находился не очень далеко от побережья, но добираться туда пешком не реально, да и времени уйдёт понапрасну столько, что в световой день никак не уложишься.
Мусса, так звали местного киммерийца, немного опаздывал, а Наташа уже нетерпеливо всматривалась в дорогу. Настроение у неё, как у всякой красивой женщины, менялось ежесекундно. Что поделать, семь пятниц на неделе!
Единственное, что могло обрадовать, это заплясавшие вдруг в её разноцветных хитрющих глазах огоньки-проказники.
– Так говоришь муж-чина? – задумчиво пропела она, растягивая гласные.
– Вроде бы. Уж не считаешь ли ты меня не больше, как третьесортной подружкой? – парировал Дмитрий.
– Ну, тогда, если ты муж-чина, в смысле «китайский муж», то найди мне транспорт, заключила Наташа. – А то Мусса пока раскачается и ехать уже никуда не надо будет.
– Погоди, не спеши, – осадил её Дмитрий. – Как это «китайский»?
– Очень просто: муж – Чина! Теперь понял?
– Хорошо, – недовольно кивнул Дмитрий. – Но ты так и не сказала, куда едем.
Объяснила только, что Мусса-де знает, что он довезёт. Даже если я найду транспорт, куда мы поедем? На деревню к дедушке Константин-Макарычу? Время пока есть, так что не гони волну, не создавай суматоху. А если твой татарин не явится, мало ли – транспорт не заводится – то завтра с утра и отправимся, только скажешь где и куда.
– Понимаешь, я сама не знаю где это и что это, – попыталась объяснить Наташа. – Знаю только, что в одной из крымских пещер я могу найти то, что ищу.
– А что ты ищешь? – обалдело захлопал глазами Дима. – Надеюсь, не какой-нибудь древний клад, закопанный отважными аргонавтами, побывавшими здесь в мезозойский период?
– Не спрашивай пока, – отмахнулась девушка. – Потом расскажу. Всему своё время. Просто случайно выяснилось, что Мусса давно уже слышал о том месте, которое я ищу, поэтому обещал сегодня подкинуть меня туда. Дескать, всё равно по дороге. Он туда по каким-то своим делам должен поехать.
– Вот и не ёрзай, – подытожил Дмитрий. – Совсем необязательно впереди паровоза бежать, теряя белые тапочки. Приедет твой знакомый, если только мотоцикл заведётся.
Тут со стороны болгарской деревни послышался утробный рёв мотоцикла и на дороге показался Наташин знакомый. Через несколько минут он подкатил, и друзья принялись усаживаться в поданное «ландо». Вещей у них было не много: у Димы ничего, а Наташа захватила всё-таки небольшой рюкзачок.
В поход девушка собиралась капитально, потому что кроме джинсового костюма на ногах у неё красовались настоящие горные ботинки. И где только откопала? Но у ЦеКовских хозяйственников пансионата, наверное, ещё и не то можно отрыть при желании.
Дмитрия поразило больше всего транспортное средство татарина. Внушительный немецкий мотоцикл «Цундап» с мощным двухцилиндровым мотором, пригнанный в Россию из Германии ещё во времена Великой Отечественной войны, потому что на люльке, где сидела Наташа, сохранилась настоящая турель! Может быть, у Муссы и пулемётик где-то лежит, солидолом смазанный. Вдруг пригодится хохлов из Крыма выгонять!
Мотоцикл хоть и громко, но безотказно урча, отмерял киммерийские километры. Дорога, поднимаясь к вершинам, скоро вывела их к посёлку ничем не отличавшемуся от десятков других, разбросанных по Черноморскому побережью.
– Эй, молодёжь, прибыли, – окликнул их Мусса. – Прибыли. Грушевка.
Он слез с мотоцикла, помог девушке выбраться из люльки. Достал её сумку и полез зачем-то в заднюю часть люльки, служившую багажником и имеющую специальный люк.
– Ну, здравствуй, Старый Крым, – картинно раскинул руки Дмитрий, встав в позу рядом с мотоциклом.
– Лучше бы выбраться помог! – заворчала Наташа. – А то оставил меня на шофёра. Вот и всё ваше мужское рыцарство!
Дима сконфуженно попытался что-то промямлить, но решил бросить это грязное дело. Никуда не денется, простит. А не простит, так не судьба, значит. Никогда Господь не даст того, что ни поднять, ни унести. По всей вероятности где-то в безоблачной канцелярии услышали это деланное бесшабашие, и прощение было отпущено вместе с дамским кулачком в бок.
– Ой!
– Вот те ой, – Наташа ещё раз попыталась ткнуть в бок своего незадачливого рыцаря. – Назвался груздем…
Дима поймал её руку, притянул к себе.
– Наташенька! – миролюбиво прошептал Дима. – Тебе вовсе не идёт домашний дисциплинарный порядок, а я не владею кухонным боксом.
Лицо её оказалось так близко, глаза такие весёлые, а мускатный запах волос, кружащий голову, точно карусель, так запутывал мысли, что Дима естественно сделал то, что положено рыцарю – отвесил поклон. Представляете? Вот и я тоже не представляю. Зато всё представила Наташа. Она просто без реверансов поцеловала Диму. Сама. А когда он, одумавшись и опомнившись, попытался всё повторить, в его опомнившихся руках оказался только обломок пустоты. Девушка ловко избавилась от опасной близости. Наверное, опасной телесная близость была сейчас для обоих, потому что ничто человеческое никому не чуждо.
– Пещера здесь недалеко, – вернул воркующую парочку на землю Мусса. – Вон та тропа выведет вас прямо к обрывистому склону. Пещера высоко. Надо уметь по скалам лазать, либо на верёвке сверху спускаться. Я вот нашёл тебе, Наташка, в багажнике альпинистский шнур капроновый. Держи, пригодится. Но назад в пансион уже сами добирайтесь. Я не знаю, когда вы и когда я освобожусь.
– Ничего, Мусса, мы разберёмся, – кивнула девушка, подхватив увесистую бухту капронового каната.
– На всякий случай запомните, – промолвил тот на прощание. – Человеку на земле, кроме любви, вовсе ничего не надо. Не надо и всё. Хотя нет, нужна ещё надежда, чтоб верить в «Ничего не надо». Если надежды нет, то сразу появляются миллионы претензий не только к окружающим, а и к самому Богу.
– Не знаю, может, вы и правы, – Наташа задумчиво взглянула в глаза татарину. – Может, всё в этом мире гораздо проще, чем мы выдумываем? Не знаю.
– Ну, герой, – обратился Силкан к Дмитрию. – Девушку на тебя оставляю. Не потеряй, смотри!
Татарин некоторое время глядел вслед удаляющейся парочке потом, воровато оглянувшись, перекрестил их вслед, как делают только русские бабушки и жёны, крестя вослед уходящих на войну сыновей. В этом не было ничего необычного, если бы уходящих не перекрестил мусульманин Мусса Силкан.
Тропа огибала несколько новых кирпичных домов, отгроханных по запросам «новорусской архитектуры», ныряла меж одиноких глинобитных домов, оставляя в стороне настоящие сакли – а как же в горах без этого! – и мимо кипарисов, зелёным забором окруживших тютину,[9] убегала дальше в горы. Наташа взяла Дмитрия за руку, потянула на тропинку:
– Ну что, идём, блуждающий странник? – улыбнулась она. – Вместо всех известных крымских экскурсоводов вашим вниманием, уважаемая публика, завладею я на некоторое время. Надеюсь, вы не против?
Публика была нисколько не против, поэтому оба, весело болтая, пересекли Грушевку и вышли в дикий Старый Крым, где не ступала нога человека. Ну, или хотя бы не ступала. В Крыму, конечно, невозможно найти «белого пятна», но очень хотелось верить в обратное. Подъём к ожидаемому пещерному зеву не стал от них долго прятаться, не понадобилось даже дорожных указателей на белое пятно планеты.
– Спасибо тебе, Дима, – прозвучал голос девушки.
Это было так неожиданно, что тот поперхнулся каким-то недовысказанным словом. В скитаниях по киммерийским кущам ничего удивительного не было. Именно поэтому слова благодарности прозвучали какой-то диковиной, если не дикой музыкой.
– За что спасибо? – подозрительно взглянул Дмитрий. – За то, что я тащусь с тобой как верный цепной друг?
– Конечно, – улыбнулась Наташа. – Ты, не спрашивая ни о чём, действительно потащился за мной на край света…
– В небольшую горную вылазку, – поправил он.
– …пусть так. Но ты ничего не знаешь об известной, казалось бы, пещере. Ещё в Москве мне про это место рассказывали удивительные вещи.
– Мне тоже.
– Ин-те-рес-но, – голос спутницы звучал немного по-другому. – Что это тебе рассказывали и где?
– Где, где, – проворчал Дима. – В «Моисеевой бороде» – есть такой новомосковский ресторанчик на Старом Разгуляе. Не слышала? А напрасно. Так вот, говорят, что совсем недавно из этой пещеры, – он рукой показал чёрную дыру, красующуюся на боку скалистого обрыва, куда они направлялись. – Из этой дыры спустился на верёвке мужик, прибежал ночью в Грушевку, постучал в окошко сакли на окраине и спрашивает у хозяина: «Гамарджёба, генацвали. В Ялте на рейде фашистских крейсеров много?» Хозяин сакли сделал квадратные глаза и отвечает: «Да что ты, дубина! Война шестьдесят пять лет уж как кончилася!» «Ничего себе! – чешет немытую башку партизан. – А я всё это время диверсии устраивал, дома взрывал, склады с горючим…». Так что про эту пещерку давно всё известно. Не удивлюсь, ежели там Беничка Ладен с одесскими шмуликами прячется. Америкосы его по всему миру ловят, а он, скорее всего, в Старом Крыму виноград кушает.
– Про Ладена – ничего, сойдёт, – кивнула Наташа. – А про партизана – анекдот с бородой до пояса, то есть постарел не по годам. И ты вместе с ним. Кстати, знаешь, за что аборигены съели капитана Кука?
– Нет.
– За то, что рассказал бородатый анекдот, – подытожила девушка. – Но мы действительно уже добрались.
Яркий скалистый обрыв не предвидел людское посещение, поэтому не запасся никакими тайными тропами, а жаль. Во всяком случае, наша парочка от удобной тропиночки точно бы не отказалась. Альпинизмом ни тот, ни другой не увлекались, так что усиленно пришлось искать обходные пути. К счастью, в этом государстве всегда и везде найдутся какие-нибудь обходные пути. Нашлись они и здесь.
– Нормальные герои всегда идут в обход, – профальшивил Дмитрий известную бармалейскую песенку.
– Ох, куда нас только понесло, – отозвалась запыхавшаяся Наташка. – Меня то есть. Знала бы, ни за что б не согласилась в скалолазки записываться.
