Александр Дюма
Белые и синие

XXIII. ПОБЕДА

В этом месте сражение действительно было ужасным.

Едва Морган, сгоравший от нетерпения, услышал голос Даникана, который был еще очень далеко позади него и кричал: «Вперед!», как он обрушился на войско Карто с быстротой лавины.

Маневр был таким быстрым, что солдаты не успели взять ружья на плечо и открыть прицельный огонь. Они стреляли наугад и встретили Моргана и его людей штыками.

Пользуясь неожиданностью, нападавшим едва не удалось захватить батарею на балконе Карла IX.

Секционеры были уже менее чем в десяти шагах от жерла орудий, когда канониры опустили фитили и непроизвольно открыли огонь.

Невозможно описать страшную кровавую брешь, что проделали в рядах теснившихся людей три одновременно грянувшие орудия.

Эта брешь напоминала пробоину в стене.

Натиск секционеров был столь стремительным, что даже залп орудий их не остановил. Но в это время колоннада Лувра ощетинилась стрелками, принявшимися обстреливать секционеров.

Между тем по всей площади Лувра шел рукопашный бой.

Таким образом, секционеры оказались на мосту между двух огней: окна всех домов на улице Пули, улице Рвов Сен-Жермен-л'Осеруа и улице Священников, выходящие на сады Инфанты, изрыгали смерть.

Морган пообещал себе взять Карто в плен; он приблизился к нему, но тот укрылся за штыками своих солдат.

Некоторое время по всей линии фронта шел поединок не на жизнь, а на смерть.

Секционеры, отброшенные штыками, отступив на шаг, перезаряжали свои ружья и стреляли в упор; они брали оружие за стволы и наносили удары прикладами, пытаясь прорвать железное кольцо, окружившее их.

Но ничто не могло его сокрушить.

Внезапно Морган почувствовал, что ряды за его спиной дрогнули. Артиллерия, продолжавшая грохотать, разрубила пополам колонну, которая должна была повернуть направо, чтобы поддержать его на площади Лувра.

От выстрелов между Монетной улицей и Новым мостом стало светло как днем; секционеры не решались больше атаковать набережную Лувра и укрывались за домами на Монетной улице, а также за парапетом Нового моста.

Моргану пришлось отступить.

Однако в тот момент, когда он подходил к середине Нового моста, показался Костер де Сен-Виктор во главе тысячи своих людей, приближаясь ускоренным шагом по улице Генего.

Молодые люди узнали друг друга, закричали от радости и, увлекая за собой солдат, обрушились с невиданной яростью на набережную Лувра, которую они вынуждены были покинуть.

Возобновилась прежняя бойня.

Меры защиты, столь великолепно предусмотренные Бонапартом, превратили Лувр в неприступную крепость.

Артиллерия, ружья и гранаты сеют повсюду смерть.

Лишь безумцы могут упорствовать в подобном бою.

Карто замечает колебания в рядах секционеров, что и вправду держатся лишь благодаря мужеству двух людей; он приказывает своим солдатам дать последний залп, построиться в колонну и двинуться в атаку на противника.

И вот секционеры уничтожены.

Более половины их лежат на мостовой; Морган, который держит в руке лишь обрубок сломанной шпаги, и Костер де Сен-Виктор, перевязывающий носовым платком рану от пули, пронзившей его бедро навылет, отходят назад, подобно двум львам, вынужденным отступить перед охотниками.

В половине седьмого все было кончено!

Все колонны были смяты, разбиты, рассеяны. Лишь два часа понадобилось Бонапарту, чтобы нанести неприятелю сокрушительное поражение.

Из пятидесяти тысяч секционеров, принявших участие в сражении, от силы тысяча человек, укрывшихся в церкви святого Рока, во дворце Эгалите, за баррикадой на улице Закона и за окнами домов, еще продолжают борьбу; поскольку сгустившийся сумрак мешает ускорить развязку, Бонапарт приказывает стрелять вдогонку секционерам в сторону моста Менял и бульваров из орудий, заряженных только порохом.

Паника так велика, что грохота выстрелов достаточно, чтобы обратить секционеров в бегство.

В семь часов Баррас с Бонапартом возвращаются в Конвент, к депутатам, которые откладывают в сторону оружие и аплодируют им.

– Старики-новобранцы, – говорит Баррас, – ваши враги уничтожены! Вы свободны, и родина спасена!

Крики «Да здравствует Баррас!» звучат со всех сторон. Но он, качая головой и жестом призывая к тишине, говорит:

– Не мне, граждане депутаты, мы обязаны победой, а быстрым и искусным мерам моего молодого коллеги Бонапарта.

Когда весь зал разразился восторженными криками «Ура!», настолько же пылкими, насколько велик перед тем был испуг; луч закатного солнца, проскользнувший под своды зала, очертил пурпурно-золотой ореол вокруг головы юного победителя; его смуглое лицо было невозмутимо.

– Ты видишь? – спросил Шенье Тальена, усмотрев в этом свете предзнаменование, и сжал его руку. – Если бы Брут был здесь!

В тот же вечер Морган, чудом оставшийся живым и невредимым, незаметно миновал заставу и отправился в путь по безансонской дороге, в то время как Костер де Сен-Виктор явился просить убежища к прекрасной Орелии де Сент-Амур, полагая, что нигде не найдет лучшего укрытия, чем в доме любовницы Барраса.

XXIV. ШПАГА ВИКОНТА ДЕ БОГАРНЕ

В результате событий, подобных тем, о которых мы только что поведали, когда пушки грохотали на всех перекрестках, и кровь рекой текла по улицам столицы, любое общество приходит в состояние величайшей растерянности, и некоторое время не может от нее оправиться.

Несмотря на то что хватило одного дня, 14 вандемьера, чтобы убрать трупы и устранить самые явные следы сражения, парижане в течение еще нескольких дней продолжали обсуждать подробности этого грозного дня: его оказалось достаточно, чтобы вернуть подвергшемуся угрозе Конвенту – то есть Революции и ее творцам – авторитет, необходимый для тех нововведений, страх перед которыми привел к рассказанным нами событиям.

Уже четырнадцатого утром Конвент ясно осознал, что вернул себе всю полноту власти, и почти перестал интересоваться судьбой секционеров; к тому же те исчезли, не оставив после себя никакого следа, кроме крови, которую удалось стереть всего лишь за день, если не из памяти граждан, то хотя бы с уличных мостовых.

Конвент ограничился тем, что расформировал штаб национальной гвардии, распустил гренадеров и егерей – большая часть из них были молодыми людьми с косичками, – поставил во главе национальной гвардии Барраса, точнее, его коллегу Бонапарта, кому Баррас уступил трудоемкую часть работы, а также приказал разоружить секцию Лепелетье и секцию Французского театра и, наконец, образовал три комиссии для суда над главарями секционеров, хотя почти все они скрылись.

На протяжении еще нескольких дней люди рассказывали друг другу истории, связанные с этим днем, которому было суждено оставить в сердцах парижан столь долгую и кровавую память. Торжественные слова, слетавшие с уст раненых или скорее исходившие от их красноречивых ран в этот великий патриотический день, повторялись и воодушевляли всех. Рассказывали, как жены и дочери депутатов, ставшие сестрами милосердия, трогательно ухаживали за ранеными, привезенными в Конвент, где так называемый зал Побед был превращен в госпиталь.

Не забывали ни о Баррасе, сумевшем столь удачно, с первого взгляда, подобрать себе заместителя; ни о его заместителе, вчера еще безвестном человеке, что внезапно вознесся над всеми, как божество посреди грома и молний.

Сойдя со своего объятого пламенем пьедестала, Бонапарт остался генералом внутренней армии и, чтобы не удаляться от штаба, находившегося на бульваре Капуцинок, где прежде располагалось министерство иностранных дел, поселился в двухкомнатном номере гостиницы «Согласие», на Новой улице Капуцинок.

Здесь же, в одной из комнат, служившей кабинетом, ему доложили о том, что пришел молодой человек, представившийся как Эжен Богарне.

Хотя Бонапарта уже осаждали просители, он еще не проводил среди них строгого отбора.

К тому же имя Эжен Богарне навевало ему лишь приятные воспоминания.

Поэтому он приказал пропустить юношу.

Для тех наших читателей, перед которыми Эжен предстал тремя годами раньше в Страсбуре, нет нужды повторять, что это был изящный и красивый молодой человек; теперь ему было шестнадцать-семнадцать лет.

У него были большие глаза, длинные темные волосы, алые полные губы, белые зубы, аристократические руки и ноги. Последнюю особенность юноши тотчас же подметил генерал, так же как и его приятную застенчивость, неотделимую от смущения первой встречи, застенчивость, столь подобающую юности, особенно когда она оказывается в роли просительницы.

С тех пор как он вошел, Бонапарт смотрел на него с величайшим вниманием, что лишь усугубляло замешательство Эжена.

Неожиданно, точно стряхнув с себя недостойную робость, юноша поднял голову и принял уверенный вид.

– В конце концов, – промолвил он, – я не вижу причины, помешавшей бы мне обратиться к вам с просьбой, честной и благородной одновременно.

– Я слушаю, – сказал Бонапарт.

– Я сын виконта де Богарне.

– Гражданина генерала, – мягко поправил его Бонапарт.

– Гражданина генерала, если вам угодно, или, если тебе угодно, – продолжал юноша, – в том случае, если вы настаиваете на обращении, введенном правительством Республики…

– Я ни на чем не настаиваю, – ответил Бонапарт, – лишь бы слова были четкими и ясными.

– Итак, – продолжал юноша, – я пришел попросить у вас, гражданин генерал, вернуть мне шпагу моего отца, Александра де Богарне, – он был генералом, как и вы. Мне шестнадцать лет, мое военное обучение почти завершено. Теперь настал мой черед послужить родине. Я надеюсь когда-нибудь повесить на пояс шпагу, которую носил мой отец. Вот почему я пришел просить вас об этом.

Бонапарт, любивший четкие и ясные ответы, с удовольствием слушал эту уверенную и разумную речь.

– Если бы я попросил вас, гражданин, дать мне более подробные сведения о вас и вашей семье, – спросил он юношу, – вы бы приписали эту просьбу любопытству или интересу, что вы у меня вызвали?

– Я предпочел бы думать, – ответил Эжен, – что слух о наших несчастьях дошел до вас и что именно вашим интересом объясняется благосклонность, с которой вы меня принимаете.

– Ваша мать тоже была в заключении? – спросил Бонапарт.

– Да, и она спаслась только чудом. Мы обязаны ее жизнью гражданке Тальен и гражданину Баррасу.

Бонапарт на миг задумался.

– Каким же образом шпага вашего отца оказалась у меня? – спросил он.

– Я не утверждаю этого точно, генерал, но имею в виду другое: вы можете приказать, чтобы мне ее вернули. Конвент приказал разоружить секцию Лепелетье. Мы живем в нашем прежнем особняке на Новой улице Матюринцев: нам возвратили его по распоряжению генерала Барраса. К моей матери явились солдаты и потребовали отдать им все оружие, имеющееся в особняке. Мать приказала отдать им мое двуствольное охотничье ружье, одноствольный карабин, купленный мной в Страсбуре, с которым я воевал против пруссаков, а также шпагу отца. Я не сожалел ни о двуствольном ружье, ни о карабине, хотя у меня с ним связано славное воспоминание, но, признаться, я жалел и жалею об этой шпаге, доблестно сражавшейся в Америке и во Франции.

– Если вам предъявят эти предметы, – спросил Бонапарт, – вы их, вероятно, узнаете?

– Безусловно, – ответил Эжен. Бонапарт позвонил.

Явился унтер-офицер и замер, ожидая приказа.

– Проводите гражданина Богарне, – сказал Бонапарт, – в комнаты, куда сложили оружие секций. Вы позволите ему взять принадлежащие ему предметы, на которые он укажет.

С этими словами он протянул юноше руку, которой суждено было вознести Эжена столь высоко. Не ведая о будущем, юноша бросился к этой руке и сжал ее с благодарностью.

– Ах, гражданин, – произнес он, – моя матушка и сестра узнают, сколь добры вы были ко мне и, поверьте, будут вам столь же признательны, как и я.

В то же мгновение распахнулась дверь и без доклада вошел Баррас.

– Вот как, – сказал он, – я вижу знакомые лица.

– Я уже рассказал генералу Бонапарту, чем я вам обязан, – отозвался Эжен, – и рад повторить в вашем присутствии, что без вашей поддержки вдова и дети Богарне скорее всего умерли бы с голода.

– Умерли с голода! – усмехнулся Бонапарт. – Значит, не только командирам батальонов, отставленным гражданином Обри, грозит подобная участь?

– В самом деле, я не прав, – сказал Эжен, – ведь я служил у столяра и зарабатывал там на пропитание, а моя сестра – у хозяйки бельевого магазина, где из жалости ей платили столько же.

– Полно! – воскликнул Баррас. – Дурные дни миновали, а доброе время вернулось. Что же привело тебя сюда, мой юный друг?

Эжен сообщил Баррасу о причине своего визита.

– Почему же ты не обратился ко мне, – спросил Баррас, – вместо того чтобы беспокоить моего коллегу?

– Потому что мне хотелось познакомиться с гражданином генералом Бонапартом, – ответил Эжен. – Возвращение шпаги отца казалось мне счастливым предзнаменованием.

Поклонившись двум генералам, он вышел из комнаты вместе с фурьером, чувствуя себя гораздо увереннее, чем вначале, когда пришел к Бонапарту.

XXV. КАРТА МАРЕНГО

Два генерала остались одни. Оба с интересом смотрели вслед молодому человеку, пока за ним не закрылась дверь.

– У этого ребенка золотое сердце, – сказал Баррас. – Представьте себе, что в тринадцать с половиной лет – тогда я его еще не знал – он в одиночку отправился в Страсбур в надежде разыскать там документы, которые оправдали бы его отца в глазах Революционного трибунала.

Но Революционный трибунал не стал ждать: пока сын собирал документы, отцу отрубили голову. К тому же Эжену пора было возвращаться домой, ибо, если бы не Сен-Жюст, которого он встретил в Страсбуре, я даже не знаю, что бы с ним стало. В разгар спектакля он бросил вызов одному из заправил города, председателю клуба, великану по имени Тетрель.

Если бы люди, видевшие, как в этот день мальчик стрелял по пруссакам, не встали открыто на его защиту, бедняжка погиб бы.

– Я полагаю, – сказал Бонапарт с присущей ему лаконичностью, – что вы потрудились прийти сюда не для того, чтобы рассказывать мне об этом юноше, поскольку не подозревали о его визите ко мне.

– Нет, – ответил Баррас, – я пришел, чтобы преподнести вам подарок.

– Мне?

– Да, вам, – сказал Баррас.

Направившись к двери прихожей, он открыл ее и подал кому-то знак. Вошли двое мужчин. Они несли вдвоем на плече, как плотники носят доски, огромный свернутый холст, перевязанный веревкой.

– Господи! Что это? – спросил Бонапарт.

– Разве вы не говорили мне много раз о своем желании воевать в Италии, генерал?

– Вы хотите сказать, – прервал его Бонапарт, – что Франции придется рано или поздно решать там австрийский вопрос.

– Так вот, Карто, придерживающийся того же мнения, что и вы, давно заказал самую подробную в мире карту Италии. Я выпросил ее в военном министерстве, где сначала хотели мне отказать, но наконец все-таки дали, и теперь я ее вам вручаю.

Бонапарт схватил руку Барраса.

– Вот это настоящий подарок! – вскричал он, – особенно если эту карту преподносят мне как человеку, который должен ею воспользоваться. Разверните ее, – обратился он к мужчинам, что принесли карту.

Встав на колени, они развязали веревки и попытались расстелить карту, но для того, чтобы разложить ее полностью, требовалась в два раза большая комната.

– Что ж! – сказал Бонапарт, – вы заставите меня выстроить дом, чтобы разместить там эту карту.

– О! – воскликнул Баррас, – когда настанет время ею воспользоваться, вы, возможно, будете жить в достаточно просторном доме, чтобы пришпилить ее на стену между двумя окнами. Ну, а пока поглядите на развернутую часть: нет ни одного ручейка, ни единой реки, ни холма, которые бы на ней не значились.

Носильщики приоткрыли карту, насколько это было возможно. Участок, представший перед ними, простирался вдоль Генуэзского залива от Алассио до Савоны.

– Кстати, – спросил Бонапарт, – там, в Червони, должны находиться Шерер, Массена и Келлерман?

– Да, – ответил Баррас, – это так; сегодня ночью мы получили от них известия; как же я позабыл рассказать вам об этом? Ожеро наголову разбит в Лоано; Массена и Жубер, которых Келлерман оставил в армии невзирая на то, что Комитет общественного спасения их разжаловал, проявили там бесподобную храбрость.

– Не там, не там, – пробормотал Бонапарт. – Что значат удары по конечностям? Ничего. Надо разить прямо в сердце. Бить по Милану, по Мантуе, по Вероне. Ах! Если когда-нибудь…

– Что? – спросил Баррас.

– Ничего! – ответил Бонапарт.

Затем резко повернувшись к Баррасу, он спросил:

– Вы уверены, что избраны одним из пяти членов Директории?

– Вчера, – ответил Баррас, понизив голос, – депутаты Конвента собрались, чтобы обсудить кандидатуры будущих членов Директории. Некоторое время они совещались; наконец после первого голосования остались следующие имена: мое, затем – Ребеля, в третьих – Сиейеса, наконец, Ларевельер-Лепо и Летурнера, но один из пяти наверняка откажется.

– Кто же этот честолюбец? – спросил Бонапарт.

– Сиейес.

– Говорят ли о том, кто его заменит?

– По всей вероятности, это будет Карно.

– Вы ничего от этого не потеряете. Но почему бы не ввести в состав этих штатских лиц кого-нибудь, кто представлял бы армию, такого человека, как Клебер, Пишегрю, Гош или Моро?

– Конвент побоялся давать слишком большую власть военным.

Бонапарт рассмеялся.

– Что же! – сказал он, – когда Цезарь овладел Римом, он не был ни трибуном, ни консулом; он только что вернулся из Галлии, где выиграл восемьдесят сражений и подчинил триста народов. Именно так поступают диктаторы. Но ни одному из людей, которых вы назвали, не по плечу роль Цезаря. Если будут назначены те пятеро, о которых вы говорите, дело, возможно, пойдет. Вы пользуетесь популярностью, вы инициативны и деятельны; естественно, вы станете главой Директории. Ребель и Летурнер – это труженики, они будут делать черную работу, в то время как вы будете представлять правительство. Ларевельер-Лепо умен и честен; он будет всех вас поучать. Что касается Карно, я не представляю, какое дело вы ему поручите.

– Он продолжит составлять планы и готовить победу, – сказал Баррас.

– Пусть он составляет сколько угодно планов. Если из меня что-нибудь выйдет, не трудитесь посылать мне хотя бы один из них.

– Почему же?

– Потому что битвы выигрывают не с помощью карты, циркуля и булавок с головками из красного, голубого или зеленого воска. Их выигрывают с помощью интуиции, зоркого глаза и таланта. Хотел бы я знать, посылали ли Ганнибалу из Карфагена планы сражений у Треббии, у Тразименского озера и при Каннах. Ваши планы заставляют меня лишь пожимать плечами. Знаете, что вам следовало бы сделать? Вам следовало бы сообщить мне полученные подробности о сражении при Лоано, и, раз карта развернута в этом месте, мне было бы интересно проследить движение наших и австрийских войск.

Баррас достал из кармана депешу, составленную с краткостью телеграфного сообщения, и протянул ее Бонапарту.

– Терпение, – сказал он, – у вас уже есть карта; быть может, за ней последует и пост командующего.

Бонапарт жадно прочел депешу.

– Хорошо, – произнес он, – Лоано – это ключ от Генуи, а Генуя – это кладовая Италии.

Затем, продолжая читать послание, он сказал:

– Массена, Келлерман, Жубер – какие люди! Чего только нельзя совершить вместе с ними?.. Тот, кто сумел бы их объединить, связать их между собой, стал бы Юпитером Олимпийцем, повелителем молнии.

Затем он прошептал имена Гоша, Клебера и Моро и лег на огромную карту (лишь один уголок ее был приоткрыт), с циркулем в руке.

Он принялся изучать марши и контрмарши войск, предшествовавшие прославленной битве при Лоано.

Бонапарт едва заметил уход Барраса, когда тот попрощался с ним, настолько он был увлечен стратегическими комбинациями.

– Должно быть, не Шерер, – размышлял он вслух, – задумал и осуществил этот план. И не Карно… слишком много неожиданностей в наступлении. Вероятно, это очень сильный человек. Без сомнения, Массена.

Он уже почти полчаса изучал карту, что отныне принадлежала ему, когда дверь открылась и слуга доложил:

– Гражданка Богарне!

Поглощенному своим занятием Бонапарту послышалось: «Гражданин Богарне!», и он решил, что юноша, которого он уже видел, пришел поблагодарить его за оказанную любезность.

– Пусть войдет, – вскричал он, – пусть войдет!

В тот же миг на пороге показался не молодой человек, с которым он встречался, а очаровательная женщина лет двадцати семи-двадцати восьми. Удивленный Бонапарт приподнялся, и, стоя на одном колене, впервые увидел перед собой вдову Богарне Марию Розу Жозефину Таше де ла Пажери.