Александр Борисович Пушко
Капитан и Хранители Души
Глава 10. Русский Икар.
Рождённый ползать – летать не может! (с)
Максим Горький.
Человек всегда смотрел в небо. Ну, то есть не конкретный человек, а… ну, вы поняли. Хотя и вполне конкретные люди тоже мечтали летать, как птицы.
Именно таким был и Тима Разя. Ну, тот самый Тимофей из хорошо известной нам деревни у церкви. Вы уже поняли, что был он праправнуком того самого Симона и Татьяны, а Тимофеем его назвали как раз в честь купца, что храм построил в деревне. Ну, а Разя от клички, что Симон взял за фамилию, чтобы обмануть того самого Тимофея, которого братом наречённым потом называл. Такая вот Санта-Барбара в русской глубинке, сам чёрт их не разберёт.
И отца его звали Тимофей, и деда, и прадеда. Конечно, Тима не узнает, но много поколений в его семье будут ещё Тимофей Тимофеевичи. Семейное предание говорило, что без помощи купца не выжила бы их прапрабабка Татьяна, когда прапрадед пропал, поэтому в семье и чтили его, как покровителя и спасителя. Более того купца этого, за то что он храм этот построил, и умер в нём, чуть ли не великомучеником чтили в деревне.
Жил он вместе с вдовой мачехой Анной и сводным братом Никифором. Дело в том, что были мужики в роду Разя все крепкими и долгожителями, точнее даже не столько долгожители, а просто и пятидесяти лет часто жён своих детьми награждали. Да только и приключений не боялись они до седых волос и смерть свою в постели никогда не принимали. Чуть где, какой кипеж, снимались с места навстречу испытаниям, два раза звать не приходилось. Так и с Тиминым отцом приключилось. Говорили, правда, что здоровье это им давала как раз церковь, что предок их расписывал. Правда или нет, а и этот Тима с детства любил в этой церкви под куполом запрятаться, особенно когда летом окна слюдяные вынимали, чтобы воздух свободный церковь наполнял. Глядел он тогда подолгу, забравшись под роспись на потолке, на просторы родной стороны, на бескрайние поля и горизонты. Бывало, пока все четыре стороны по часу не проглядит, не уйдёт.
А ещё в детстве видел он часто сны необыкновенные, о людях необыкновенных. Люди эти были суетны, как муравьишки и жили в громадных муравейниках, выше даже церкви в деревне. Всё они куда-то спешили, были среди них ещё необыкновенные существа, не то предметы, не то животные. Внутри некоторых люди неслись куда-то, причём нисколько не боялись, что были они внутри существ этих, а с некоторыми, маленькими как зеркальце, говорили как с людьми, а самое странное, что и те им отвечали речью человеческой. Чудно. Бывало, говорил он с людьми этими, а только и говорили эти люди быстро, словно вот-вот сорвутся в бег и слова их были во многом непонятны.
А один сон поразил его больше других. Видел он в том сне землю далеко внизу под собой, как если бы он был орлом наверно. Так высоко, что и людей не различить, если были они там внизу, различались только реки, горы, озёра. Потом кто-то окликнул его, а обернувшись, он увидел, что сидит в телеге какой-то, только очень уж большая она была, как изба светлая. Шибко запал ему этот сон и с тех пор стал он мечтать о том, чтобы самому летать научится.
Сначала он думал о крыльях, которыми бы он мог махать и за счёт этого взлететь, делая умозаключения, как и любой обычный наблюдатель за птицами. Но обладая особой крестьянской смекалкой, помноженной на свой природный талант, он прикинул вес курицы, которая, как известно не птица, и вес человека, и понял, что размер крыльев для человека должен быть просто огромным. Он откинул этот вариант. Другой человек, может, заодно откинул бы вообще идею о полётах, но Тима помнил о своих снах, в которых огромные блестящие птицы – стрелы, с замершими и вытянутыми в стороны, как лезвия, крыльями, внутри которых сидели люди, всё же летели. И точно помнил он, что птицы эти крыльями не махали.
Подобное он видел у ласточек и стрижей, за которыми он начал наблюдать часами. Видел он, как ласточка, вываливаясь из гнезда, превращала, с помощью своих вытянутых буквально вдоль тела крыльев, крутое падение в стремительный полёт над водой. Только где ж взять такие крылья. Поймав ласточку, он долго и с завистью рассматривал перья, а потом, отпустив, мечтательно смотрел, как ошарашенная ласточка исчезала в небе. Он подолгу ещё мечтал, как люди начнут летать как в его снах, как прекрасна будет земля с высоты птичьего полёта, как благодаря ему дороги станут не нужны.
Начал он делать, как по-современному говоря, модели. Расщепит длинный прут, вставит по обе стороны гусиных перьев и запускает как копьё. Летит такая конструкция, да только перья под весом прогибаются, не могут опереться о воздух. Да и если в масштабе под человека такое соорудить, чем перья заменить? Гусей-то таких не бывает. А из дерева шибко тяжело получается. Придумал из бересты оперенье сделать, Она тоньше и легче. Только, как её сделать длинной и чтоб не сворачивалась? А кто больше всего знает о бересте, правильно, сборщик её для берестяных грамот. Начал их расспрашивать, а один поведал ему о бумаге, она, мол, и длинным свитком бывает, и легче бересты, и ровнее.
Только вот о бумаге, как массовом материале для письма, всерьёз тогда на Руси никто ещё и не думал, и хоть она уже начала появляться из Италии, а иногда французская, но была ещё редкостью. Везли её из Феодосии, и была она чудом чудным. Разузнал он, что у барина есть картинка, на бумаге сделанная. В ноги кланялся он тому, чтобы дозволил глянуть. Барин гордился своим приобретением, показал с гордостью. Только на рисунок Тима и смотреть не стал, а повертел рамку в руках, да ещё и пальцем проверил её на прочность. Погнали его взашей со двора. Но зато идею о растягивании материала на раме запомнил Тима.
Так он дошёл и до пергамена для письма – искусно выделанной телячьей кожи. Именно на этом материале остановил свой выбор Тимофей. Кабы её натянуть в каркас прочный – самое то, и не так недостижимо, как бумага эта редкостная, и прочнее. Устроившись работать в городе к кожевнику, он досконально изучил выделку кожи. Родные радовались, парень наконец-то взялся за ремесло, а не об облаках мечтает день напролёт.
Он довольно быстро научился выделывать даже негожую коровью шкуру до толщины буквально неощутимой, как шёлк. Однако и пергамен был достаточно дорогим удовольствием, пришлось ему полгода проработать прежде, чем набрал, ну можно сказать, наэкономил, достаточно для двух крыльев. Не хотел его мастеровой отпускать, уж больно спорый парень, но и неволить, не смел. Тима вернулся в деревню.
Соорудил он крыло на каркасе по типу лука с натянутой тетивой, только натягивал он её не от рукояти лука, а к нему. Потом обшивал пергаментом, а когда тетиве давал обратно свободу, она так натягивала материал, что он аж звенел как кожа на барабане. Посередине, прямо как у лука стрелу, прикрепил перекладину, к которой и крепился. Начал он прыгать с крыши амбара, да только полёта не получалось, затяжной прыжок максимум. Да только прямо как по божьему замыслу, раз стоял он на изготовке на крыше, и подул ветер дюже добрый, так его прямо чуть в воздух и не подняло метров на пять. Упал он, правда, чуть ноги не поломав. Понял он, что нужна скорость ему, ну прямо, чтобы как те ласточки, когда из гнезда на обрыве вываливаются, набрать её от падения с высоты. А где ему такую норку взять на высоте? Правильно, с его любимого окна под куполом! На какие хитрости он пошёл, чтобы пронести и собрать своё крыло на церкви, мы уже не узнаем. Хотя вездесущие пацаны, которые уже можно сказать, фан-клуб организовали и ни одного испытания не пропустили, ждали этого полёта и жарко спорили, рухнет, полетит, шею сломает или поп прибьёт.
Произошло всё в воскресный день, даже вроде праздник какой-то церковный был. Тима уже с утра был под куполом, чтобы позже никто из пономарей ничего не заподозрил. Как и в самом раннем детстве, чувствовал тут Тимофей особую свободу и умиротворение, что помогало ему сейчас настроиться на свой безумный поступок. Ну-ка сигануть с нескольких десятков метров, это тебе не с амбара. Думал он, глядя на роспись, и о Симоне, сколько старания и терпения тот вложил, чтобы такую красоту сотворить. Взять облако это под Господом, от настоящего не отличишь. Да и Бог, словно живой смотрит на него, вроде, как и одобряюще, а вроде, и спрашивает: «А сдюжишь ли, не подведёшь?»
–Не боись, не подведу! – то ли себя приободрил, то ли на немой вопрос Бога с росписи ответил Тима.
Вот народ на службу потянется к церкви, а тут до деревни чуть ли не полверсты, растянутся по дороге, а тут я над ними, как птица! – мечтательно думал он.
Завидев первый народ, тянущийся к церкви, Тимофей перекрестился, подвязал пояс к жерди центральной и, протиснувшись, оттолкнулся что есть мочи, вытягивая тело в струнку. Засвистел ветер в ушах, изогнулся Тима, так что аж спину свело, и рухнул вниз как камень. Уже попрощался он с жизнью своей, толком не успевшей начаться, как вдруг словно подхватила его сила какая, крылья надулись и пике его, прервавшись, подкинуло его от самой земли вверх метров на десять и перешло в планирование, точь в точь как у ласточек, которыми любовался он в детстве. И полетел он над толпой односельчан, разинувших рты, кто в ужасе, а кто в восторге. И взмыли руки вверх, показывая на диковинную птицу. А пацаны бежали со свистом, крича с восторгом: «Это Тима, Тима Разя. Это он летит!»
Ветер развивал волосы Тимофея и трепал его рубаху. Он раскрыл широко глаза, пытаясь запомнить каждое мгновение своего полёта. До чего же красива земля их русская! Простор и свобода. А над ним летело, неизвестно откуда взявшееся и как прицепившееся маленькое облачко, некоторым даже показалось именно оно, дотащило его до деревни, где снизившись, русский Икар врезался в дровни в ближайшем дворе.
–Какие милые ангелочки и звёздочки, совсем как настоящие! – подумал, очнувшись, Тима. Это была толпа пацанов, бежавших с криками и гиканьем за летящим Тимой, и теперь наконец, добежавших до места его крушения, и склонившихся с интересом над ним.
Когда он открыл глаза, один из них радостно закричал: «Живой, живой!»
И только ребятня перестала двоиться у него в глазах, раздался другой голос: «А это ненадолго!» Это появились мужики во главе с Никодимом, деревенским иподиаконом, славившимся своей набожностью. И были они не восторженны Тимофеевым полётом, вопреки его ожиданию, а как раз наоборот.
***
Задолго до полёта братьев Монгольфье в 1783 году, был да Винчи, создавший идею и чертежи аппарата для полёта человека. Был и турок Хезарфен, перелетевший Босфор, на самодельных крыльях собственной конструкции спрыгнув с вершины Галатской башни. Однако религиозные лидеры посчитали опасным держать такого человека в столице Османской империи. Сослали его в Алжир, где он и умер, не дожив даже до возраста Христа.
И на Руси при Иване Грозном холоп Никита на крыльях из дерева и кожи, сиганул с Распятской колокольни. Пробыл он в воздухе якобы довольно долго, перелетел высокую стену, и, полетав вокруг Александровской слободы, приземлился на берегу реки. Народ ликовал, но царь, заподозрив недоброе, распорядился: «Человек – не птица, крыльев не имать. Аще кто приставит себе аки крылья деревянна, противу естества творит, за сие содружество с нечистой силой отрубить выдумщику голову, тело окаянного, пса смердящего, бросить свиньям на съедение, а выдумку после священная литургии огнём сжечь».
Позже при Петре был случай, мужику по его просьбе из государевой казны выдали 18 рублей – по тем временам сумма немалая. Тот на эти деньги соорудил себе слюдяные крылья. В назначенный день созвал бояр, перекрестился, стал махать крыльями, да не поднялся. Выбившись из сил, сказал, что крылья тяжелы, надо делать другие – из замши. На замшевые крылья дали ему ещё 5 рублей – и опять неудача: бегает мужик по двору, машет крыльями, что есть мочи, а взлететь не может. Тогда велено было бить дурака батогами и продать его имущество, чтобы хоть отчасти вернуть государевы деньги. Что манило простых людей ввысь? Наверное, то же, что и любого из нас – жажда безбрежной свободы, которую олицетворяет для человека полёт. Как у сейчас всем известной Катерины: «Отчего люди не летают так, как птицы? Знаешь, мне иногда кажется, что я птица». Только именно этого и не могли принять люди стоящие над ними, желания свободы. Не самой свободы даже, а просто желания и мечты о ней.
Такая вот незавидная судьба была у первых воздухоплавателей.
Так и с Тимофеем случилось.
– Ты это ж что удумал, паршивец, церковь нашу осквернить, херетик! Тащи, мужики, его, батогов ему надобно.
–Да разве ж можно без суда!?– заступился было один.
–А когда батюшка службу закончит, так и калёного железа ему мало будет! – не унимался Никодим. – Ты ему на ноги садись, а ты на голову! А ты, пёс, с каждого удара кричать должон «виноват», а не то всю душу из тебя выбью!
Да только нанёс первый удар, второй, третий, а не только стона не услышал, а рубец на спине было образовавшийся, затягивался на глазах. Вскочили мужики с наказуемого, и Никодим выронил батога: «Истинно бес, чур, меня! Запираем его в амбаре! Это дело батюшке решать, по мне так сжечь беса, чтобы неповадно было другим!»
Когда ушли они, услышал вдруг Тима, как упал засов, отпёр дверь Макарка, один из пацанов. «Беги дядя Тима – сказал – Али лети, ежели можешь. Слышал я, как мужики шептались, не жить тебе!» И убежал.
Вышел Тимофей, поглядел на сожжённые мужиками крылья свои и пошёл. Вспомнил о негласном законе, что знали на Руси все угнетённые и обиженные: «С Дона выдачи нет!» Вспомнил и рассказы о вольной жизни, о воинской славе, которую может добыть тот, кто храбр, силен и ловок, кто умеет обращаться с саблей, кто, как ветер, скакать на лихом коне горазд. На Дон собирались беглые крепостные крестьяне, холопы, городская беднота, ратный люд, доведённый до отчаяния тяжкой царской службой. В донские края пробирались группами и поодиночке, целыми деревнями и семьями. Вспомнил он и про ощущение свободы, которое он испытал в коротком своём полёте.
Вся дальнейшая жизнь его прошла в казачьей службе: в жестоких схватках с крымцами и злых сечах с турками, где снискал он почёт и славу за проявленную доблесть, за отвагу, за кровь и раны, полученные в боях. В одном из походов захватил Тимофей в плен молодую турчанку, которая стала ему женой. Стал Тимофей «домовитым» казаком, известным в Черкасске человеком. От прозвища, данного его предку Симону за пытливый ум, образовалась фамилия Разин. Но главной своей удачей считал он четырёх своих сыновей: Ивана, Степана, Фрола и Тимофея. Дети научились от матери турецкому языку, легко понимали татарский, а от отца досталось им здоровье, сила и отвага редкостная, да ещё это самое чувство жажды свободы.
А сына своего Стёпу выделял он больше среди других. Попросил крестной матерью Степана быть русскую женщину Матрёну, по прозвищу Говоруха. Была она набожной, а только и знахаркой слыла и приговоры, и отвары знала. Говорят, от неё Степа был заговорённым. Крестным же попросил быть войскового атамана Корнилу Яковлева. И представить не мог он тогда, что повезёт тот потом Степана в Москву на казнь.
Как известно, казаки не отличались набожностью, только когда сыновья подросли, собрал он их на богомолье в родную церковь к чудотворной росписи, предком их сделанной. Сыновей своих хотел отвести, чтобы и их посетило знамение божье, и любовь Бога на них обратить. Может, поэтому и чтят до сих пор сына его Степана Разина на Руси, как символ свободы и несгибаемой воли.
Когда схватили Степана, по Москве слухи пошли, что тот заколдован и смеётся над любыми пытками наперекор боярам. Только знал Степан, что над ним Бог, и никого окромя его, как и над отцом его в тот самый день памятный полёта его.
Глава 11. Политрук.
Весьма вероятно наступление невероятного (с).
Агафон (V-IV века до н.э.).
Чёрт бы побрал всех этих штабных крыс! Понятно, что военные сейчас не знают порой даже того, что происходит в соседней части. И это отчасти работа его и его коллег, думал Василий Крелин, командир секретного подразделения Отдельного отряда особого назначения НКВД СССР. По сути его подразделения ни для кого и не существует, официальные приказы Наркомата об их формировании выйдут только 26го июня. Но послать в место временной дислокации его подразделения, выполняющего особое задание, роту желторотых юнцов, проходящих курс молодого бойца в палаточном лагере, это уже слишком! Ну ладно, их начальники, растяпы, но наши то, как могли такое прошляпить! Кто-то же согласовал месторасположение их лагеря.
Ладно, обо всём по порядку.
Когда его ночью подняли из постели и повезли на встречу с Самим, он был спокоен. Василий не раз уже приезжал вот так, полночным гостем, к самым разным, и порой к очень даже высокопоставленным, а заодно, и высокомерным лицам. Он на такие операции ездил в форме общевойсковой и невысокого ранга, и потому гневу таких лиц давал излиться на себя сполна. Знал он, и, что происходило потом, и как эти же лица буквально через несколько часов с трудом можно было узнать. И в душе понимал, что люди эти просто попали между молотом и наковальней, и, что и сам он может в один обычный день, вот так до кучи, оказаться в таком же положении. И тогда, примеряя к себе такую ситуацию, невольно думал, что быстрая смерть при попытке к бегству иногда может быть гуманной и желанной. Хотя о способах побега, о том, как залечь на дно, как быть незаметным на виду у всех, он знал всё, абсолютно всё.
Но ещё он отлично знал, что если Сам решит, то никто, даже сам Бог, его не спасёт, и предпринимать что-либо будет уже бесполезно. Ни оправдаться, ни спрятаться не получится.
Трое крепко сбитых ребят, наверняка уже прошедших подготовку, конечно, смотрели на уже начинающего стареть Крелина без опаски. Они не могли и предположить, что эта сцена в едущем по ночной Москве «воронке», скорее похожа на сказку «волк и три поросёнка», чем на арест.
На секунду Василий даже чётко увидел в голове картинку, как на очередной ямке машина подпрыгивает, и в момент, когда зад его соседа ещё не разместился обратно на скамье, его шея с хрустом ломается. И прежде, чем сидящий напротив осознал природу этого неприятного звука, его переносица уже переместилась в самый центр головы, превращая мозг в кашу. Третий конвоир, Семён, выверенным движением поднимает плечо, выхватывая из кобуры пистолет, только вот плечо его продолжает движение вверх, ломая ключицу, а локоть врезается в крышу. Кисть же его, управляемая этим неприметным сухим человеком с ничего не выражающими глазами, невероятно точно послала по две пули в шофёра Дёму, друга Семёна ещё с детства, и в сидящего справа от него Николая.
И так чётко Василий представил эту картинку, что даже испуг пробежал на мгновение по его лицу от мысли, что он и вправду совершил непоправимое. Семён же, с целой ключицей и лежащим на месте в кобуре табельным оружием, истолковав это по своему, сказал: « Не боись, не на допрос. Собирают много ваших, совещание, вроде как».
–А мне нечего, молодой человек, бояться, – ответил пассажир, хотелось бы сказать, улыбнувшись, да только от улыбки этой, многие бы заплакали, – Только вот когда я тебя повезу, ты будешь лбом в скамью всю дорогу, и пятки в гору поднявши. Так, на всякий случай, чтобы ситуацию оценить не мог – и так цыкнул слюной меж зубов, одарив Семена ставшим вдруг колким холодным взглядом, что мурашки пробежали по спине всех троих.
Сбор прошёл чётко и методично. Все собрались вокруг круглого стола покрытого зелёным сукном в помещении без стульев с единственным светильником, бьющим ровно в центр стола, так что лица людей вокруг лишь слегка угадывались. Но Крелин все равно выхватил пару лиц старых знакомых, ещё с гражданской войны. Причём один из них давно уже числился погибшим. Что ж, служба такая, иногда лучше быть призраком.
Потом пришёл Сам. Он был краток.
–Товарищи, у Партии есть для вас важное задание. Ваша задача – создание небольших мобильных оперативных групп, которые смогли бы в тылу потенциального врага в короткий срок создать укреплённую точку, базу, для снабжения и поддержки дальнейшей диверсионной работы, ведения сбора данных, с тем, чтобы в случае необходимости максимально облегчить продвижение в вашем направлении основных сил наших войск. У вас неделя на подбор и проверку кандидатов на нашей базе на стадионе «Динамо». В вашем распоряжении будет самое новое вооружение и амуниция. Для ваших семей с этого дня и до конца операции, а это пока август, вы на учениях. Никакой связи. Сейчас вам дадут пакеты с более конкретными указаниями и развезут по конспиративным квартирам. Удачи, товарищи, – и предупредительно махнув рукой – «тишина», ещё раз блеснул пенсне, обведя оперативников взглядом, словно вдруг ещё кое-что вспомнил, но так и ничего не добавив, удалился. Словно было это не самое секретное собрание этого вечера в Москве, а может и во всём мире, а просто шёл человек от одного столика в кафе к другому и подошёл поздороваться, заметив старых коллег.
Крелин был опытным оперативником, и поэтому первое, о чём он позаботился, выйдя из машины, это чтобы Семён, так просто поделившийся информацией “… собирают много ваших, совещание, вроде как”, делал уже завтра свои наблюдения в одном из лагерей в Сибири. Охранником, для начала.
«Ну, в конце концов, я ж не зверь, чтобы сразу по другую сторону колючки заслать, парень то вроде по доброте душевной. Только добрых, наша служба и не любит, – подумал Крелин – от них все беды».
Василий сразу понял, что это за потенциальный враг, понял и о какого рода «учениях» идёт речь. Последнее время он инспектировал много воинских частей на западных рубежах. Видел недоумение не умевших сложить картинку из мозаики фактов оперативников, почему подтягивают к границе аэродромы, делая их более уязвимыми, переносят туда же склады, отпуска на лето не дают. Списывали это на безусловное доверие к дружественной Германии после подписанного Пакта.
Вспомнил Василий и об инженере танкового завода, сетовавшего на глупый запрос о возможности быстрого переоснащения танков с гусениц на колеса с шинами, для увеличения скорости. «И где они у нас найдут дороги, чтоб кататься на этих колёсах, по Красной площади, если только, совсем ум потеряли». Василий тогда быстро нашёл довод перевести говорливого инженера из машиностроения в лесную промышленность, на заготовки леса. В барак.
Теперь картинка сложилась окончательно. Значит этим летом. Правильно, уж больно сильным становится разрастающийся западный сосед. Если бы не внутренняя контра, то ещё в 18-м были бы в Берлине красные флаги мировой революции.
И вот теперь, полтора месяца спустя, когда он с двумя десятками лично им отобранных бойцов, за три недели июня создал прямо на окраине леса в указанном в задании месте укреплённый скрытый опорный пункт, и ждал уже инспекции для оценки, в ста метрах от него устроили пионерский лагерь! Ну ладно, не пионерский, палаточный городок курса молодого бойца курсантов военного училища. Три десятка юнцов и пара-тройка командиров. Посланный им боец посоветовал под предлогом намечающихся учений молодому летёхе сменить дислокацию, но тот сказал, что у него тоже есть свой приказ и своё командование, хлопнув по своему нагрудному карману.
По-хорошему, стало быть, не хотят. Хорошо, будет, по-вашему.
Быстро родился план операции. Ночью снимаем стоящих на часах, без членовредительства, конечно. Потом скручиваем лейтенанта и второго командира. Отводим в деревню, оставляем привязанными к столбу и обещаем, что так будет каждую ночь, только с каждой следующей ночью, привязывать будем всё дальше в лесу. Заодно и тренировка по ведению сбора информации с помощью взятия в плен «языка».
Сказано – сделано. Проследили за расположением, посчитали курсантов. Кроме лейтенанта, был ещё, какой-то, видимо, отставной, лет шестидесяти. Крелин вышел взглянуть на лагерь соседей только один раз, минут на пятнадцать. Отставной ходил неспеша по лагерю, останавливаясь то у одной группки, то у другой, видимо поучая, а может, просто травя байки. Что-то неуловимо знакомое показалось в нём и, наблюдая за стариком, он почувствовал грызущее чувство – хочешь, не хочешь, а наступит день, и будет он тоже на пенсии молодёжь поучать. Надо ребятам сказать, со стариком помягче. Назначив операцию на два по полуночи, он пошёл вздремнуть. Когда встал, все задействованные были наготове. В лагере курсантов всё стихло. Утомлённые занятиями с перерывами на пробежки и упражнения по военной подготовке, да ещё и на свежайшем местном воздухе, курсанты попроваливались в свои мальчишечьи сны мгновенно, только вот старик пропал из вида ещё раньше до заката, наверно утомился и прилёг.
Один из часовых решился дара речи, когда прямо перед ним из земли вырос один из бойцов Крелина, на голову выше часового, а когда он, наконец, решился открыть рот, в него аккуратно встал кляп. Второй часовой и вовсе спал. С лейтенантом тоже всё прошло тихо. А вот второе место в палатке командиров было пустое, более того уже холодное. Вынеся лейтенанта из лагеря и вынув на секунду его кляп Крелин спросил: “ Кто второй и где он? И не говори, что в деревню ушёл на постой к бабе, к которой он утром ходил. Мы его с вечера вели, из лагеря он не уходил”.
От ближайшей берёзки вдруг отделилась тень: « А второй, Вася, политрук. Политрук Корнев. А теперь ты мне объясни, что, чёрт побери, тут происходит?! Я твоих лазутчиков ещё вечером пересчитал и стреляю, если ты ещё помнишь из любого положения. Так что скажи бойцам своим без резких движений, мы все в РККА служим».
***
Спустя полчаса Крелин сидел со своим старым, ещё по чапаевской дивизии, командиром у костра.
–Ты извини, Тимофей Петрович, я не могу тебе всего сказать, но у нас тут даже не учения, дела посерьёзнее. Твои пацаны нам тут совсем не к месту.
–Да понял я, понял. Знаю куда ты ушёл, рекомендации у меня на тебя запрашивали, словно в Совнарком берут, с пристрастием. Завтра запрошу передислокацию у начальника училища, думаю, он вопросов, что да почему, задавать не будет. Я ведь сам это место выбрал. Корни у меня с этих мест, дед мой тут жил, тоже Тимофей кстати. Легенда какая-то у нас в семье с именем этим связана. Дед говорил, что эту вот церковь, Церковь Тимофея Апостола, наш предок Тимофей и построил, представляешь? Я тут в детстве-то часто гостил, все эти окрестности знаю сызмальства. Кстати, про преемственность, у меня в воспитанниках Вовки Миллера сын, помнишь Вовку то? Хороший пацан.
–Да как не помнить, помню. Вроде он хорошо по службе пошёл после гражданской. Живой хоть? Сейчас с такой фамилией всяко бывает, в армии особенно.
–Жив-здоров. Сын его Ваня поступал к нам, так навещал он меня. Не то чтобы хлопотать о поступлении, нет, парнишка грамотный, толковый. Сам Володя после гражданской в разведке служил. Они ж в семье язык немецкий до сих пор с детства передают, ну он в Японии за немца-то и сходил, до поры до времени. Пока после удачно выполненного задания ориентировки на каждом столбе с его портретом не развесили.
Семья в Москве, а сам по-прежнему на Дальнем Востоке служит, воевал с самураями в Манчжурии, да и сейчас неспокойно там, говорит. Так что разрывается на два фронта. А фамилия, фамилия нормальная, они ж из немцев-то ещё при Петре на службу России приехали. Он рассказывал во время Первой мировой, с немцами, когда воевали, родственники его поменяли на украинский лад фамилию в Мельник. Только вот сейчас показалось кому-то, такая скрытность подозрительной и определили их во врагов народа, на всякий случай. Так что неважно, как зовут, главное за что бьют.
–М-да, на Дальнем Востоке неспокойно говоришь, а где сейчас спокойно – задумчиво проговорил Крелин. – Ты лучше скажи, как ты бойцов-то моих вычислил, где прокололись?
…Наступало утро, утро 22го июня 1941 года.
