Алекс Феби
Город мертвого бога
Беллоуз двинулся вперед, разрезая носом воздух, словно лодка, рассекающая воду. Не дойдя до Натана нескольких шагов, он вновь остановился.
– Неужели вонь девочки была такой сильной, что должна была заглушать это?
Решив, что Беллоуз направляется к нему, плакса разревелся еще сильнее, но внимание служителя было направлено на Натана. Остановившись перед ним, он слегка приподнял свой нос, словно винодел, готовящийся оценить свежеоткупоренную бутылку вина. Когда нос оказался под нужным углом, произошел свистящий вдох, ноздри Беллоуза раздулись, раскрывшись перед Натаном двумя черными дырами. Тот непроизвольно отпрянул.
– Беспрецедентно! Такая насыщенность! Да, здесь не может быть сомнений.
Беллоуз положил руку Натану на плечо, и тот был выведен из шеренги и помещен отдельно сбоку.
– Ты, плачущий. Полагаю, тебе известно о могущественных свойствах слез в приготовлении определенных составов? Вполне возможно, что ты тоже будешь избран.
И плакса также оказался в стороне.
– В толстяке надобности не будет. Тебя окружает зловоние гуано и прокисшего пота. Господин не захочет тебя видеть. Из остальных я замечаю лишь двоих, которые могут на что-то сгодиться; возможно, во вспомогательной роли. – Беллоуз по очереди положил ладонь на каждого из них. – Те, кого я не назвал, возвращайтесь в свои жилища с радостью в сердцах! Вы побывали на расстоянии в несколько комнат от Господина Мордью! Вам посчастливилось разделить с Ним свое существование, и хотя вы, скорее всего, больше никогда сюда не вернетесь, в вас навсегда останется хотя бы частичная память о том, какое величие скрывает в себе этот мир. Какие чудеса! Пусть эта мысль утешает и поддерживает вас на протяжении вашего дальнейшего прискорбного существования. Если вы когда-нибудь почувствуете себя несчастными, вспомните этот день и не забывайте, какая честь была вам оказана, когда вас допустили сюда. А теперь постарайтесь удалиться как можно быстрее, чтобы вы могли поскорее восхититься выпавшей вам удачей, сравнив ее с унылой грубостью жизни во внешнем мире!
Повинуясь указаниям Беллоуза, служители поспешно увели тех, кто не был избран, так что остались только четверо.
– А теперь вы, мальчики мои. Вы не можете себе представить, насколько вам повезло, поскольку у вас пока что просто нет никакого способа это понять. Однако не пройдет и часа, как вы будете находиться в одной комнате с Господином! Как знать, возможно, на вашу долю выпадет даже нечто большее!
Натан попытался разглядеть, куда служители увели девочку, но его пихнули вперед, заставив вместе с другими последовать за Беллоузом, который проворно и размашисто шагал по коридору, не переставая восклицать:
– О, как я вам завидую, мужские дети! О, это восхитительное состояние нервного возбуждения! Предвкушать появление легенды (нет, полубога!), пока еще даже не понимая, насколько мало Его репутация отдает Ему должное! Насколько Он превосходит даже самые преувеличенные слухи, какие могли до вас доходить. Вы приближаетесь к божеству, сколь бы нечестивой ни объявили подобную идею ваши ведуньи. Однако что они могут знать? Ведь они никогда Его не видели. Если бы они узрели Господина, то, несомненно, тут же отбросили бы свои ошибочные верования и поклонились бы Ему! Так же, как это сделал я… Некогда я был таким же, как вы, – несознательным, неподготовленным; и если бы не мощь Его бесконечного великолепия, безграничного в своей способности поражать, то я бы в одно мгновение вернулся к этому состоянию, чтобы еще раз вкусить Его чудеса с позиции того, чьи глаза никогда не были открыты. С точки зрения слепого крысеныша, впервые видящего солнце. Итак, трепещите, готовясь в полной мере вкусить Его изумительность!
В дверном проеме Беллоуз остановился и обернулся к ним. Мальчики застыли как вкопанные. Чудовищный нос вновь принялся их обнюхивать, в то время как руки по обе стороны совершали приглашающие движения.
– Смелее! За этой дверью находится вестибюль, в котором Господин проявит Себя.
Мальчики не шевелились.
Беллоуз кивнул, торжественно склонив свой нос:
– Совершенно верно. Теперь вы сомневаетесь, достойны ли вы. Вы сомневаетесь, имеете ли вы право – в своей грубости, своем невежестве, своей нищете – предстать перед Ним! Позвольте мне вас заверить, что ваши опасения обоснованны. Вы действительно слишком грубы. Вы поистине чересчур невежественны. Вы в самом деле ужасно бедны. В вас нет ничего, что заслуживало бы внимания Господина. И все же некогда то же самое можно было сказать и обо мне!
Беллоуз нагнулся над ними, так что его нос оказался на одном уровне с мальчишечьими головами. Ноздри сжимались и вновь расслаблялись, что, очевидно, говорило о великом сдерживаемом волнении.
– Некогда я был таким же, как вы! Маленьким. Бесполезным. Я тоже считал, что не имею никакой ценности. Я тоже трепетал при мысли о том, чтобы поступить на службу к Господину. Однако посмотрите на меня теперь! – Он распрямился и воздел стиснутый кулак, задрав нос к потолку. – Господин сумел преобразовать низменный металл моего существа в чистейшее золото! Он возвысил меня, подняв из грязи и заставив служить высшей цели! Поэтому, мужские дети, вы должны гордиться – не тем, кто вы есть, ибо сейчас вы ничто, но тем, кем вы можете стать по милости Господина!
Вопреки призыву Беллоуза, мальчики вовсе не выглядели гордыми, совсем наоборот, но Беллоуз, кажется, этого не замечал. Он открыл перед ними дверь, отступил в сторону и принялся подгребать их к проему растопыренными, похожими на сучья пальцами.
VIII
Вестибюль был огромен и настолько полон пространства и белизны, что было трудно понять, где находится другой конец. Натан моргал и крутил головой, надеясь, что какая-нибудь невидимая деталь появится на свет или что от перемены угла что-то разъяснится, однако ему по-прежнему казалось, будто они вступили в новый мир, белый, чистый и пустой. Когда Беллоуз затворил за ними дверь, иллюзия стала окончательной: теперь с любой стороны от Натана не осталось абсолютно ничего, что могло бы привлечь его внимание. Разве что, может быть, на краю зрения то здесь, то там возникала некая размытость, однако было невозможно понять, что именно там размыто.
– Это помещение Господин создал, чтобы отделить Свое жилище от мира обычных людей. В него только один вход, и уйдет немало минут на то, чтобы добраться до другой стороны. Заклинаю вас, мужские дети, не пытайтесь в своем нетерпении пересечь его самостоятельно! Через эту комнату ведет лишь одна тропа, и она отмечена не теми знаками, которые может увидеть любой, но теми, которые доступны лишь посвященным.
Нос Беллоуза прошелся из стороны в сторону, он медленно кивнул.
– Вполне можно понять ваше желание поскорее кинуться к лестнице, ведущей к Его двери; но если вы поддадитесь ему, то в одно мгновение обратитесь в прах! В большей части этой комнаты Господин разместил волоски невероятной тонкости, настолько тонкие, что даже свет не берет на себя труд их освещать, но проходит мимо с обеих сторон. Случись вам пересечь такой волосок, и вы окажетесь в той же позиции, что очищенное вареное яйцо в яйцерезке: вы окажетесь мертвы прежде, чем успеете понять, что с вами происходит… Здесь возникает интересный вопрос: если человек не осознает своей смерти, значит ли это, что он продолжает чувствовать себя живым? Если вы желаете найти на него ответ, вам достаточно лишь попытаться пересечь это помещение без посторонней помощи. Здесь есть проход, и я могу воспринимать его со всей ясностью – но это знание доступно лишь мне одному.
Натан протер глаза подолом своего балахона. В комнате, несомненно, имелась какая-то размытость. Когда он отводил взгляд от окружающего пространства и фокусировал его на кончике носа Беллоуза, описывавшего неспешные восьмерки на протяжении речи, если он при этом, не отвлекаясь, сосредотачивался исключительно на нем, то становилась видна тоненькая паутина или что-то очень похожее, тянувшееся через всю комнату.
– Если Господин отметит вас Своим знаком, я буду сопровождать вас до этой двери. Не отходите от меня ни на шаг! Ширина прохода достаточна лишь для трех человек, идущих бок о бок; если вы замешкаетесь или начнете баловаться или в нетерпеливом восторге захотите побежать вперед, от вас не останется ничего, что могло бы пожалеть об этом!
Теперь Натан видел проход. Если он поворачивал голову, чтобы посмотреть прямо, видение рассеивалось, но, глядя в сторону, он мог краем глаза проследить тропу, вилявшую то вправо, то влево через весь вестибюль.
– Я довольно ловок, – продолжал Беллоуз, – но ловкость моя далеко не та, что прежде, а долгие годы, проведенные в удовлетворении потребностей Господина, лишили меня способности понимать ту животную хитрость, какой вы, мужские дети, обладаете. Я не пытаюсь искать себе оправдание. Если, вопреки доводам рассудка, вы попробуете бежать, я постараюсь вас остановить и удержать, ради вашей собственной пользы и ради блага Господина, но я не могу гарантировать, что моя попытка увенчается успехом. Лишь вы сами можете быть гарантами собственной безопасности. Когда Господин появится перед вами, сдерживайте свои чувства, а также сдерживайте ваши движения!
Словно по сигналу, на другой стороне комнаты отворилась дверь, видимая лишь как силуэт на белом фоне. Беллоуз судорожно вздохнул полной грудью:
– Это Он!
В дверном проеме показалась тень. Хотя расстояние было огромным, тень очень ясно выделялась по контрасту с однообразием помещения. Это был мужчина. Он остановился на пороге, поддергивая рукава и оправляя на себе сюртук. Его руки не обладали необычайной длиной, и суставы гнулись в нужную сторону. Положив ладонь себе на голову, он пригладил волосы. На нем не было ни цилиндра, ни жесткого воротничка. Когда он поднял руки, чтобы поправить галстук, в его движениях не было ровным счетом ничего необычного.
А затем, в одно мгновение, он оказался перед ними – очевидно, для него не было необходимости преодолевать промежуточное пространство с помощью прохода.
– Добрый день, – проговорил он.
Его голос звучал спокойно и благожелательно, словно голос доброго дядюшки. На нем был самый обыкновенный костюм, скроенный по стандартному образцу, респектабельный и неброский. Мужчина был примерно одного возраста с Натановым отцом, хотя значительно лучше сохранился.
Беллоуз склонился так низко, что ткнулся кончиком носа в пол перед собой. Когда Господин попросил его выпрямиться, он вытер испачканное место носовым платком.
– Право же, Беллоуз, вовсе нет необходимости в таких формальностях!
Господин повернулся к мальчикам. У него было приветливое лицо, открытое, с пытливым выражением глаз. Он уделил первому мальчику в шеренге – им оказался плакса – не меньше внимания, чем можно ожидать от кого бы то ни было в отношении любого человека независимо от важности его положения.
– Молодой человек, – произнес он, – что мы можем сделать, чтобы вас развеселить, как вы считаете?
Плакса, с блестящими от слез щеками, поднял голову. Господин улыбнулся, и мальчик поглядел ему в глаза.
– Ну вот, и вовсе незачем плакать, верно? Все не так уж и плохо. Как насчет леденца? – Господин протянул ему леденец на палочке, хотя откуда тот взялся, Натан не мог бы сказать. Мальчик не двинулся с места, но облизнул губы. – Берите, берите! Я никому не скажу.
Мальчик протянул руку. В этот момент в воздухе что-то мелькнуло, слишком стремительно, чтобы уследить, но когда лакомство оказалось в руке мальчика, его щеки уже были совершенно сухими. Натан моргнул, но никто другой, кажется, ничего не заметил. Плакса, который больше не плакал, засунул леденец себе в рот. Господин улыбнулся и кивнул Беллоузу.
– Видите, Беллоуз, – заметил он, – мои леденцы – превосходное лекарство от хандры! К счастью, у меня их неисчерпаемый запас.
Доказывая его правоту, в его руке появились еще четыре. Сунув один себе за щеку, Господин предложил другой следующему мальчику в ряду.
– А вы, сэр, кто будете?
– Роберт, – отозвался тот, беря леденец.
– Что же, Роберт, надеюсь, вы из тех парней, которые любят приключения?
– Смотря какие, – сказал Роберт.
Господин улыбнулся и снова кивнул Беллоузу.
– Готов поспорить, что любите! И у меня есть предложение как раз для вас. Как бы вам понравилось служить на моем корабле, а? Думается мне, эта работенка придется вам в самую пору!
– Всяко может быть, – сказал Роберт.
– Разумеется! – И вновь промелькнуло что-то – неуловимое для глаза, оно измерило мальчика в высоту, затем в ширину и в глубину. – Да, я думаю, вы превосходно подойдете для этого места, и в леденцах у вас недостатка не будет!
И здесь Господин не замешкался даже на долю мгновения, и никто не отреагировал ни малейшим образом. Движение было того же порядка, что и паутина, – его нельзя было увидеть прямо. Натан устремил взгляд на далекий дверной проем и намеренно сосредоточил его там, когда Господин обратился к следующему мальчику:
– А вы? Не доводилось ли вам задумываться о том, чтобы посвятить себя садоводству? У меня здесь имеются очень редкие цветы, которым необходим уход. Вы кажетесь мне мальчиком, который разбирается в растениях. Могу я взглянуть на ваши руки?
Мальчик протянул ему руки – Натан увидел это и теперь. За какую-то долю секунды Господин вынул из сюртука иглу и уколол ею ладонь мальчика. Проступила капля крови, Господин подцепил ее кончиком ногтя и поднес к губам – а затем его руки оказались на прежнем месте, словно ничего не произошло.
– Чудесно! Я вижу в вас большой потенциал. Вы обладаете всем необходимым, чтобы со временем стать главным садовником, это совершенно ясно! Если вы целиком посвятите себя этому занятию, я уверен, что мои растения будут процветать. Ну а вы…
Он повернулся к Натану – и замер с приоткрытым ртом на середине непроизнесенного слога. Затем его лицо словно бы оплыло, совсем чуть-чуть, но в достаточной мере, чтобы все черты слегка провисли – складка губ, щеки, веки… Господин кашлянул, и все вернулось на надлежащие места.
– Беллоуз, – проговорил он голосом, в котором было нечто, напоминающее кваканье, некая лягушачья хрипотца, словно его глотка вдруг оказалась слишком тесной. – Кто это тут у нас?
Беллоуз придвинулся вперед, склонившись уже не настолько низко, как прежде, но в неизменной согбенной позиции.
– Боюсь, сэр, что мы с этим мальчиком не были представлены друг другу. Я ощутил в нем благоухание Наследственности. Очень сильное! Чрезвычайно любопытный экземпляр.
Господин кивнул, продолжая смотреть на Натана. Он не отводил от него взгляда ни на секунду, даже чтобы моргнуть.
– Откуда его привезли?
– Он прибыл вместе с вашим Поставщиком с Юга, как и все они.
– Понимаю… Молодой человек, назовите мне ваше имя.
Господин наклонился вперед. У него были внимательные карие глаза, но красные прожилки усеивали белки. Его лицо было припудрено, но в тех местах, где пудра осыпалась, из-под нее проглядывала серая кожа – кожа человека, которого одолевают заботы или который слишком мало спит. Воротник его рубашки был слегка потерт, и теперь он гораздо больше напомнил Натану отца – осунувшийся, нездоровый.
– Меня зовут Натан…
Господин поднял руку.
– Тривз… – закончил он.
Натан кивнул, но Господин уже отвернулся от него.
– Беллоуз. Для этих троих я могу найти применение. Последний… мне не подходит.
– Но, сэр! – Натан ухватил Господина за рукав. Тот обернулся, и Беллоуз застыл, охваченный ужасом. Господин воззрился на руку Натана так, словно перед ним было нечто поистине необыкновенное. Натан поспешно отдернул ее. – Я должен у вас работать! Так сказала мама. Папа очень болен, и если не будет денег на лекарства, он умрет! У нее не хватит хлеба на нас обоих!
Господин пристально разглядывал Натана.
– Как ты, уже искришь? – спросил он.
Натан молчал, испуганно думая о том, что этот человек каким-то образом вызнал его секрет. Ему хотелось ответить отрицательно, чтобы скрыть свой позор; он даже попытался сделать это, но его голова кивнула помимо его воли.
– Ну так прекрати это делать, – резко проговорил Господин, – если тебя хоть немного заботит твое благополучие. Беллоуз! Уведите его.
И Беллоуз увел Натана прочь, прежде чем тот успел произнести еще хоть слово.
IX
Ветер разыгрался, и в Морскую стену с грохотом бились волны. Облака соленых брызг накатывали словно туман, приправляя воздух своим вкусом, застилая трущобы поземной пеленой, так что казалось, будто они живут на какой-нибудь горной вершине, а не в вонючей грязной яме у подножия города. Огненных птиц не было (в шторм они не летали), но море так громко билось в сооруженный Господином волнолом, что было невозможно расслышать ничего другого. Отступая на короткое время, волны с шипением уходили в гальку, и тогда их шум сливался с воем ветра, врывавшегося в лачуги сквозь щели между досками.
Натан уже видел впереди свой дом: крошечный, отвоеванный у Живой Грязи пятачок, границы которого отмечали куски размокшей древесины и гнилых веревок, объединенные в нечто целое при помощи нескольких горстей смоляного вара, который удалось наскрести из бочек, принесенных волнами из порта. В многочисленные дыры просачивался свет уличных фонарей, жидкий и болезненный, словно даже свет здесь не мог оставаться здоровым. Дверь была подперта колышком с одной стороны и завязана с другой; Натан развязал петлю и протиснулся в открывшееся отверстие.
Мать сидела, уставясь в угли очага. Услышав его, она не подняла головы – только напряглась и сжалась, словно кошка, почувствовавшая приближение собаки. Не отрывая взгляда от огня, она собрала волосы сзади и подвязала их веревочкой, оставляя на шее полосы сажи. Потом наклонилась и подобрала с края очага хрупкий кусочек перегоревшей древесины размером с горошину. Она раздавила его между большим и указательным пальцами и растерла в порошок. Когда порошок оказался достаточно мелким, она закрыла глаза и запрокинула голову, так что лицо обратилось к потолку. Ее губы слегка раздвинулись – они были полными, но почти синими, словно ей не хватало воздуха, чтобы дышать. Кончиками пальцев она растерла порошок по векам, размазала вдоль ресниц.
– Что вам угодно? – спросила она. Ее голос звучал тихо и покорно.
– Мама, это я.
Она подскочила, словно ужаленная, широко раскрыв глаза, потом яростно стерла с них угольную пыль рукавом. Она заморгала: немного порошка попало ей в глаз. Натан подошел к ней, смочил слюной собственный рукав и уголком ткани промокнул и протер, где было необходимо.
– Все, больше нет, – сказал он.
Если это было и так, мать не стала открывать глаз. Наоборот, стиснула веки еще плотнее.
– Мой мальчик… Мой прекрасный мальчик… – проговорила она, качая головой и покачиваясь всем телом, сжав кулаки так же крепко, как глаза.
Натан положил руку ей на плечо. Мать взяла ее и поцеловала в ладонь, по-прежнему не раскрывая глаз, вдохнула в себя его запах.
– Мой милый мальчик, – повторила она.
Натан стоял, не зная, что делать дальше.
– Мама, все хорошо. Я вернулся.
Она открыла глаза.
– Почему?
Натан наклонил голову.
– Он меня не взял.
– Ты ему объяснил?
– Конечно.
– Так он знает?
Поднявшись, она обхватила его руками и притянула к себе.
– Глупый, глупый ребенок! Что же мы теперь будем делать? – Она оттолкнула его. – Что мне теперь придется делать?
Она дала ему пощечину. Он не реагировал. Она шлепнула его еще раз.
– Я пытался, но ничего не вышло.
– Что же нам теперь делать?..
Пощечины сыпались одна за другой, все более яростные и сильные, но и беспорядочные – более частые, но менее болезненные. Она раз за разом повторяла одну и ту же фразу, выпуская слово то тут, то там, пока не осталось только «Что?..», которое она произносила снова и снова.
Из другого угла комнаты раздался кашель.
– Ну вот! Ты его разбудил! Что, если кто-нибудь войдет?
– Я пригляжу за ним.
Натан отодвинул простыню и протиснулся в темноту, куда не проникал свет от очага. Здесь все было скрыто тенью – заменявшие мебель ломаные поддоны, подобранные в Конюшенных рядах ломаные лампы, кучи распоротых тряпок, ожидавших, пока их сошьют заново. Натан стоял в темноте, стараясь дышать потише, чтобы расслышать ритмичное сипение, которое бы означало, что его отец по-прежнему спит. Он стоял не шевелясь, прикрыв глаза и вслушиваясь изо всех сил, в надежде что-нибудь различить.
Сначала все было тихо, но потом послышался звук какой-то возни, шуршание, скрип деревянных досок, на которых лежал матрас. Натан взял с верхушки перевернутой коробки свечной огарок и зажег его.
Отец стоял на четвереньках в постели, его сорочка отвисла, зияя отверстием ворота, простыня сбилась комками. Сперва Натан подумал, что он отдыхает, набираясь сил для тяжелой работы по слезанию с кровати, но затем увидел, как натянута кожа его рук на костяшках пальцев – сухожилия проступили полосами, так крепко он вцепился в матрас. На глазах Натана краснота разлилась по лицу его отца и дальше вниз, по шее, где под кожей тоже натянулись стальные жилы. Его рот был полуоткрыт, как у заики, который тщетно пытается что-то сказать; нижняя челюсть дрожала от напряжения. На несколько секунд он раскрыл глаза, выкаченные и налитые кровью, но тут же снова закрыл их, так ни на что и не посмотрев, словно боялся, что от этого они могут лопнуть.
Он передвинулся на несколько дюймов, так что теперь его руки сжимали край матраса. Раздался звук. Сначала очень тихий, и Натан даже понадеялся, что звук исходит из его собственного тела, а не из отцовского: сипящее, пузырящееся, натужное исхождение воздуха, словно воздушный шар сдувался через проколотое крохотное, почти не существующее отверстие. Отцовский рот широко раскрылся, кожа на губах натянулась и побелела так же, как и на костяшках, на лбу, на проявившихся сквозь кожу костях черепа.
Он пытался выкашлять червя – но уже очень скоро ему будет нужно снова вдохнуть.
Натан подошел к отцу, как всегда не зная, чем ему помочь. Ему хотелось похлопать отца между лопатками, но тот казался таким хрупким, его ломкий хребет так явственно выпирал сквозь заношенную ночную сорочку, кожа выглядела настолько тонкой, что он не осмелился. Вместо этого он просто положил туда ладонь и мягко потер, словно это могло хоть что-то изменить. Отец наклонил голову, бессильно опустился на кровать, словно получив позволение сдаться, и в его гортань со свистом ворвался поток воздуха – который, впрочем, немедленно был исторгнут обратно с приступом мучительного кашля, исходившего откуда-то из глубины живота и сотрясавшего его, как пес трясет зажатую в зубах крысу.
Натан пытался утихомирить содрогания отца, но тот оттолкнул его и, невзирая на продолжающийся кашель, вновь поднялся на четвереньки – и все началось заново, вот только на этот раз с его трясущейся нижней губы свисала тоненькая струйка слюны. Он задрал вверх заднюю часть тела, выпрямил ноги, обеспечивая себе упор против того, с чем боролся внутри себя, и сипящий, клокочущий, натужный звук раздался снова, уже громче. Теперь к нему добавилось рычание – упрямое, гневное. Отец впился пальцами в матрас так, что тот лопнул, и в его кулаках оказались комки серовато-черной набивки. Его рот был раззявлен, жилы на шее натянуты, кошмарный звук становился все громче и громче…
Вскоре он уже выгнулся над кроватью дугой, только что не сложившись пополам; его ноги распрямились полностью, жилы дрожали, как натянутая тетива. Звук превратился в жуткое клокотание, словно он пытался выдавить через рот собственные внутренности. Натан отступил на шаг и, к своему стыду, был вынужден заткнуть пальцами уши: он не мог себя заставить это слушать. Когда, несмотря на пальцы, звук все равно проник внутрь, он принялся мычать (не какую-то определенную мелодию, он не мог сейчас вспомнить ни одной), и если бы мычанием он мог ослепить себя, то сделал бы и это, однако он не мог перестать смотреть. Слишком много страха, слишком много любви…
Натан смотрел и мычал во весь голос, параллельно мыча мысленно у себя в голове, чтобы изгнать из памяти саму память об этом звуке. Внезапно его отец застыл еще больше – больше, чем можно себе представить; стал абсолютно неподвижным, словно обратившись в камень. Через его нижнюю губу скользнул маленький, тонкий, черный легочный червь, длиной с фалангу пальца. Извиваясь, он упал на простыню перед отцом Натана, который тут же рухнул на кровать бесформенной кучей, словно марионетка, которой перерезали нитки. Натан бросился вперед и подобрал червя, зажав двумя пальцами.
Возле постели стояла эмалированная жестяная миска, похожая на перевернутый шлем. Натан кинул в нее червя. Миска была полна на две трети – копошащаяся черная масса, сотни блестящих извивающихся тел. Натан взял миску и вытряхнул содержимое в Живую Грязь, встретившую червей бешеными всплесками.
– Ты в порядке, па? – спросил Натан, но отец то ли спал, то ли был без сознания.
– Ему нужно лекарство.
Мать стояла за его плечом.
– Знаю. У нас есть хлеб?
– Осталась одна корка, и это все.
– Где?
Мать вытащила хлеб из деревянного ларца с защелкой, куда прятала съестное от палтусов. Натан взял корку и подошел к отцу. Он опустился на колени возле постели. Хлеб был твердым, сухим, словно наждак, таким же шершавым (вероятно, опилок в нем было не меньше, чем муки) и совсем без запаха. Натан разломил кусок пополам: посередине мякиш был получше, и он выковырял оттуда немного, скатав в шарик.
– Папа, – шепнул он.
Ответа не было.
– Папа, – повторил Натан.
Лицо отца было неподвижным, лишь колышущиеся тени от свечи создавали впечатление движения. Его губы были раздвинуты, будто бы в улыбке, однако запавшие глаза и глубокие морщины, врезавшиеся в кожу вокруг, утверждали обратное. Натан поднес хлебный катышек к его лицу.
– Папа, тебе надо поесть.
– Оставь его. Он спит.
– Он же не может есть во сне, верно?
– И когда выкашливает червей, тоже не может, верно?
– Ему надо поесть. Папа! Просыпайся!
Но отец не просыпался. Он продолжал лежать абсолютно неподвижно. Натан поднес шарик к собственным губам, взял в рот, немного пожевал. Потом вынул – теперь хлеб стал мягче, словно размокшая бумага. Он снова поднес его к губам отца, протолкнул внутрь.
– Папа! Постарайся это проглотить.
– Он не может. Он не шевелится.
– Папа?..
– Его уже нет, правильно?
– Папа!
Встревоженный, Натан протолкнул хлеб еще дальше, до зубов. Неужели отец действительно умер? Он взял отца за челюсть, принялся двигать ею, совершая жевательные движения.
Отец рывком поднялся и вцепился в его руку, пронзая его воспаленным взглядом:
– Никогда… Натан… Никогда не делай этого!
Его дыхание было кислым; от него пахло червями, как от кишащего личинками сырого мяса. Натан попытался высвободиться, но костяные пальцы отца крепко вцепились в его запястья, держа их мертвой хваткой.
– Лучше умереть… Лучше совсем пропасть, чем использовать эту силу! Ты уже большой… Ты понимаешь меня, сынок?
Натан энергично закивал, не столько соглашаясь, сколько из желания закончить все это, дать отцу то, что он хочет, чтобы он снова лег. Но отец не ложился. Как Натан ни отодвигался, отец дюйм за дюймом подтаскивал себя следом, так что это ужасное, обтянутое пергаментной кожей лицо по-прежнему оставалось перед ним, а воняющее смертью дыхание продолжало обжигать щеки.
– Она развратит тебя… Погубит тебя… Под конец ты сам начнешь губить то, что любишь… не зная. Не зная и наслаждаясь! Ты понимаешь, Натан, дорогой мой мальчик? Понимаешь, о чем я говорю? Я буду тебе помогать, пока я жив… Сдерживать эту силу, держать ее в себе, пока могу… Но ты должен стать сильным. Потому что, когда я умру…
Приступ кашля накатил на него волной, начавшись от поясницы и пройдясь по всем костям, с хрустом, словно купец, разминающий пальцы. Только теперь отец ослабил хватку и принялся шарить в поисках ножки стула, доски – чего угодно, за что можно схватиться. Натан отпрыгнул назад, так что, когда он снова согнулся пополам, Натан уже спрятался за мать.
– Ему нужно лекарство. Я пойду.
Она схватила его, пытаясь удержать, но Натан вывернулся из ее рук.