Аксель Мунте
Легенда о Сан-Микеле
Глава 5. Пациенты
Мне очень не хватало воскресных ужинов в Сен-Жерменском предместье. Недели через две после моего разговора с аббатом графиня с обычной импульсивностью вдруг решила, что ей необходимо переменить обстановку и сказала, что поедет с графом в Турен. Это было полной неожиданностью для всех нас, и только аббат как будто об этом кое-что знал: в последнее воскресенье, когда я там обедал, его старые умные глаза поблескивали весело и хитро.
Графиня была так любезна, что еженедельно извещала меня о своем здоровье, а кроме того, мне иногда писал и аббат. Все идет прекрасно. Граф каждое утро ездит верхом, не спит днем и курит гораздо меньше. Графиня снова занялась музыкой, усердно посещает деревенских бедняков и совсем не жалуется на колит. Аббат сообщил мне хорошие новости и о маркизе, поместье которой находилось не более чем в часе езды от замка. Она чувствует себя прекрасно. Вместо того чтобы сидеть весь день в печальном одиночестве и думать о своей глухоте, она утром и вечером долго гуляет по саду ради Лулу, который совсем растолстел и которому необходимо двигаться.
«Это маленькое чудовище, – писал аббат, – сидит у нее на коленях, ворчит и рычит на всех и уже два раза укусил горничную. Все его терпеть не могут, но маркиза обожает своего Лулу и нянчит его весь день напролет. Вчера во время исповеди пса внезапно стошнило прямо на прекрасное платье его хозяйки, и она впала в такое волнение, что пришлось прервать исповедь. Маркиза, кстати, просит спросить у вас, не начинается ли у него колит и не пропишете ли вы ему что-нибудь, так как, по ее мнению, никто не способен так хорошо разобраться в болезни собачки, как вы».
В этом случае маркиза была недалека от истины: я уже приобретал репутацию хорошего собачьего доктора, хотя еще не стал, как впоследствии, знаменитым консультантом по собачьим болезням и непререкаемым авторитетом для всех любителей собак среди моих пациентов.
Я знал, что мнение о моих способностях как врача человеческого было отнюдь не единодушным, но беру на себя смелость утверждать, что моя репутация надежного собачьего врача никогда и никем не ставилась под сомнение. Я не настолько тщеславен и не буду отрицать, что отчасти это объяснялось отсутствием завистливых конкурентов, в то время как в прочих моих занятиях профессиональная зависть играла значительную роль.
Чтобы быть хорошим собачьим врачом, надо любить собак, а кроме того, и понимать их – совершенно как с людьми, но с той только разницей, что понять собаку легче, чем человека, и полюбить ее тоже легче. Не забывайте при этом, что мышление одной собаки отлично от мышления другой. Так, например, бойкий ум, сверкающий в подвижных глазах фокстерьера, отражает совсем другой мыслительный процесс, чем безмятежная мудрость, которой светятся спокойные глаза сенбернара или старой овчарки. Ум собак вошел в пословицу, но умны они по-разному, и это заметно уже у едва открывших глаза щенят. Среди собак попадаются даже глупые, хотя и намного реже, чем среди людей. В общем, понять собаку и научиться читать ее мысли не так уж трудно.
Собака не умеет притворяться, обманывать и лгать, потому что не умеет говорить. Собака – святая. Она прямодушна и честна по своей природе. Если в редких случаях отдельная собака и несет печать наследственного греха, восходящего к ее диким предкам, которым в борьбе за существование приходилось полагаться на хитрость, то печать эта легко стирается, едва опыт показывает такой собаке, что мы с ней неизменно честны и справедливы. Если же хорошее обращение ее не исправляет, что случается крайне редко, значит, эта собака ненормальна, она нравственный урод, и ее следует безболезненно умертвить.
Собака с радостью признает превосходство своего хозяина, он для нее – незыблемый авторитет, но, вопреки мнению многих любителей собак, в ее преданности нет ничего рабского. Ее подчинение добровольно, и она ждет, что ее скромные права будут уважать. Она видит в своем хозяине царя, почти бога, и понимает, что бог может быть строгим, но знает, что он должен быть справедливым. Она знает, что бог может читать ее мысли и поэтому бесполезно их скрывать. А может она читать мысли своего бога? Несомненно. Что бы ни утверждало Общество психических исследований, телепатическая передача мыслей между людьми еще не доказана, тогда как передача мыслей между человеком и собакой получает одно подтверждение за другим.
Собака умеет читать мысли хозяина, чувствует перемены его настроения, предвидит его решения. Она инстинктивно понимает, когда может помешать, и часами лежит тихо и неподвижно, пока ее царь усердно трудится, как это в обычае у царей – или, во всяком случае, должно быть в обычае. Но если ее царь грустен или озабочен, она понимает, что настал ее час, и, украдкой подойдя к нему, кладет голову на колени: «Не печалься! Пусть они тебя и покинули, но ведь я здесь, с тобой, я заменю тебе всех друзей и буду защищать тебя от всех врагов! Ну, утешься же! Пойдем гулять и забудем обо всем».
Как странно и трогательно ведет себя собака, когда ее хозяин болен. Безошибочный инстинкт научил ее бояться болезни и смерти. Собака, много лет спавшая в ногах хозяина, покидает привычное место, стоит ему заболеть. И даже те немногие псы, которые не следуют этому общему правилу, уходят от хозяина, когда приближается смерть, и, жалобно скуля, забиваются в угол. Случалось, что я узнавал о приближении смерти именно по поведению собаки больного. Что знает она о Смерти? Во всяком случае не меньше нас, а может быть, и больше.
Пока я писал эти строки, мне вспомнилась одна бедная женщина в Анакапри; в деревне она была чужой и медленно умирала от чахотки – так медленно, что это надоело двум-трем кумушкам, которые ее посещали, и они оставили ее на произвол судьбы. Ее единственным другом была дворняжка, которая составляла исключение из вышеупомянутого правила и никогда не покидала своего места в ногах больной. Впрочем, в жалкой лачуге с земляным полом, где жила и умирала бедная женщина, не нашлось бы другого сухого местечка.
Однажды, заглянув к ней, я застал у нее дона Сальваторе, единственного из двенадцати священников нашей деревни, который проявлял некоторый интерес к бедным и больным. Дон Сальваторе спросил меня, не пора ли дать ей последнее причастие. Женщина выглядела как обычно, пульс не ухудшился, она даже сказала, что последние дни чувствует себя несколько лучше – предсмертное улучшение, сказал дон Сальваторе. Я не раз дивился упорству, с которым больная цеплялась за жизнь, и сказал священнику, что она может протянуть еще неделю или две. Поэтому мы решили отложить последнее причастие.
Когда мы уже собирались уйти, собака вдруг завыла, спрыгнула с кровати и, поскуливая, забилась в угол. Лицо женщины почти не изменилось, но, к моему удивлению, пульс совсем не прощупывался. Она делала отчаянные усилия что-то сказать, но я ничего не мог понять; тогда, глядя на меня широко раскрытыми глазами, она протянула исхудалую руку и указала на собаку. Я понял, и, мне кажется, она поняла меня, когда я, наклонившись к ней, сказал, что позабочусь о собаке. Она радостно кивнула, глаза ее закрылись, и покой смерти разлился по лицу. Еще один глубокий вздох, две-три капли крови просочились в уголках рта, и все было кончено. Непосредственной причиной смерти, по-видимому, было внутреннее кровоизлияние. Но как собака могла узнать это раньше меня?
Когда вечером ее отнесли на кладбище, покойницу провожала только ее собака. На следующий день могильщик, старик Пакьяле, в то время уже мой близкий друг, сказал мне, что собака все еще лежит на могиле. Весь день и всю следующую ночь шел проливной дождь, но наутро собака по-прежнему лежала там. Вечером я послал Пакьяле с поводком, чтобы он привел ее в Сан-Микеле, но собака на него яростно зарычала и не двинулась с места. На третий день я сам отправился на кладбище, и лишь с большим трудом мне удалось заставить ее пойти за мной домой – впрочем, она меня уже хорошо знала.
В Сан-Микеле в то время жили восемь собак, и я был несколько озабочен тем, как они встретят новую гостью. Но все сошло благополучно, потому что Билли, павиан, по какой-то непонятной причине с первого взгляда проникся благосклонностью к новой пришелице, и когда она немного пришла в себя, они с Билли стали неразлучными друзьями. Все мои собаки ненавидели силача-павиана, самодержавно правившего в саду Сан-Микеле, и боялись его. Поэтому даже Барбаросса, большой пес из Мареммы, скоро перестал рычать на новую соседку, и она, благополучно прожив еще два года, была похоронена под плющом, рядом с другими моими собаками.
Собаку можно научить почти всему с помощью ласки, терпения и лакомства – в награду за прилежно выученный урок. Никогда не сердитесь и не пускайте в ход силу. Телесное наказание, которому подвергают умную собаку, – позор для ее хозяина. И к тому же психологическая ошибка. Это мое твердое убеждение. Однако я должен добавить, что непослушного щенка, как и ребенка, еще не достигшего разумного возраста (но не позднее!), порой полезно и отшлепать, если он упрямится и не желает следовать основным правилам хорошего поведения.
Сам я никогда не обучал своих собак всяким трюкам, хотя знаю, что многие собаки с большим удовольствием их проделывают. Представления в цирке – дело другое и унижение для умной собаки. Впрочем, с дрессированными собаками – из-за денег, которые они приносят, – обращаются лучше, чем с их необученными товарищами в зверинцах.
Больная собака вытерпит даже болезненную операцию, если ей ласково, но твердо объяснят, что это нужно и почему нужно. Никогда не принуждайте больную собаку есть – если она послушается вас, то вопреки инстинкту, который подсказывает ей, что она должна поголодать, а часто только это и может ее спасти. И не тревожьтесь: собаки, как и младенцы, могут несколько дней обходиться без пищи, нисколько от этого не страдая.
Собака способна мужественно переносить боль, но, конечно, ей приятно, если ее жалеют. Тем, кто любит собак, может быть, будет интересно узнать, что, по моим наблюдениям, собаки менее чувствительны к боли, чем считается обычно. Больную собаку лучше всего оставить в покое. Ваше несвоевременное вмешательство может только помешать природе-целительнице. Все животные предпочитают, чтобы их оставили в покое, когда они больны и когда они умирают.
Увы! Жизнь собаки коротка, и каждому из нас приходилось оплакивать потерю верного друга. Похоронив его в саду под деревом, вы искренне поклянетесь никогда больше не заводить собаки, потому что никакая другая собака не заменит умершую, никакая другая собака не сможет стать для вас тем, чем была эта. Но вы будете неправы. Мы любим не собаку, а собак. Они, в сущности, все похожи, все готовы любить вас и заслуживать вашу любовь. Все они – образчики самого достойного любви и, с этической точки зрения, самого совершенного создания природы.
Если вы любили умершего друга по-настоящему, то не сможете обойтись без замены ему. А потом вам придется расстаться и с этим новым другом, ибо те, кого возлюбили боги, умирают молодыми. Но когда настанет его час, вспомните то, что я скажу теперь. Не отсылайте его в «камеру смерти» и не просите знакомого врача усыпить его, чтобы он не страдал. Эта смерть вовсе не безболезненна – она мучительна. Собаки часто с душераздирающим упорством сопротивляются смертоносному действию ядовитых газов и наркотиков. Получив дозу, которая сразу убила бы взрослого человека, собака нередко живет еще несколько долгих минут, испытывая физические и душевные муки. Мне несколько раз приходилось присутствовать при таких казнях в «камерах смерти», я сам убивал собак с помощью наркотиков и знаю, что это такое. Больше я этого не делаю. Найдите среди своих знакомых человека, который любит собак (это условие обязательно), пусть он пойдет с вашей старой собакой в парк, даст ей кость и, пока ваша собака ест, выстрелит ей в ухо из револьвера. Эта смерть быстра и безболезненна: жизнь гаснет, как задувается свеча. Многие мои собаки, состарившись, умирали так от моей руки. Они все похоронены у башни Материта под кипарисами, и над их могилами стоит античная колонна.
Там лежит и другая собака, которая двенадцать лет была верным другом одной высокопоставленной дамы: несмотря на то, что является «матерью» целой страны, моей родины, дама эта обладает таким большим сердцем, что не забывает принести букетик цветов на могилу собаки каждый раз, когда приезжает на Капри.
Волею судьбы самые милые из всех животных являются в то же время носителями самой ужасной из всех болезней – бешенства. В Институте Пастера я был свидетелем первых боев бесконечной войны между наукой и этим страшным врагом и – блистательной победы науки. Но куплена она была высокой ценой. Во имя этой победы пришлось принести в жертву несметное количество собак, а может быть, и несколько человеческих жизней. Сначала я посещал обреченных собак, чтобы хоть немного облегчить их участь, но это было так мучительно, что одно время я перестал бывать в Институте Пастера.
Однако я ни на минуту не усомнился, что там вершится благое дело и что иного пути нет. Я был свидетелем нескольких неудач, видел, как пациенты умирали и до и после нового лечения. Пастер подвергался свирепым нападкам не только со стороны невежественных и мягкосердечных любителей собак, но и со стороны многих коллег. Его обвиняли даже в том, что он своей сывороткой убил нескольких больных. Несмотря на все неудачи, Пастер бесстрашно шел своим путем, но те, кто видел его тогда, знают, как он сам страдал от мучений, которым подвергал собак. Ведь он их очень любил. Я не знал другого такого доброго человека. Как-то он сказал мне, что у него не хватило бы духу застрелить птицу.
Были приняты все меры, чтобы как-то уменьшить страдания подопытных собак. Даже сторож при клетках на Вильнев де л’Этан – бывший жандарм по фамилии Пернье – был выбран на этот пост самим Пастером потому, что слыл большим любителем собак. В клетках содержалось шестьдесят собак, которым были сделаны прививки, а затем их время от времени отправляли в Лицей Роллен для опытов с укусами. Там находилось сорок бешеных собак. Работать с этими обезумевшими, брызжущими ядовитой слюной животными было очень опасно, и я поражался мужеству всех, кто принимал в этой работе участие. Сам Пастер не знал страха. Однажды я видел, как он брал пробу слюны у бешеной собаки – он всасывал смертоносные капли в стеклянную трубочку прямо из пасти бешеного бульдога, которого удерживали на столе два ассистента, чьи руки были защищены толстыми кожаными перчатками.
Почти все лабораторные собаки были бездомными бродяжками, которых полицейские ловили на улицах Парижа, однако некоторые из них, несомненно, видели лучшие дни. Здесь они страдали и умирали в безвестности, безымянные солдаты в битве человеческого разума с болезнью и смертью. А неподалеку – в Ля Багатель – на элегантном собачьем кладбище, основанном сэром Ричардом Уоллесом, покоились сотни болонок и других комнатных собачек, и на мраморных надгробьях любящими руками были начертаны даты их роскошной и бесполезной жизни.
Тогда произошел ужасный случай с шестью русскими крестьянами, которых искусали бешеные волки: крестьян прислали в Институт Пастера за счет русского царя. Лица и руки мужиков были искусаны страшным образом, и надежды на их спасение почти не было. Уже тогда знали, что бешенство у волков гораздо опаснее, чем у собак, и что укушенные в лицо всегда умирают. Пастер знал это лучше кого-либо другого, и не будь он тем, кем был, он наверняка отказался бы их принять. Мужиков положили в отдельную палату в больнице Отель-Дьё под надзор профессора Тилло – самого выдающегося и человечного хирурга Парижа тех лет и одного из самых бесстрашных помощников и лучших друзей Пастера. Каждое утро Пастер приходил в палату вместе с Тилло, они делали прививки и с волнением наблюдали за больными день за днем.
Однажды во второй половине девятого дня я пытался влить каплю молока в горло одного из мужиков, великана с почти полностью разодранным лицом, когда вдруг какой-то дикий огонь загорелся в его глазах. Его челюсти судорожно разжимались и сжимались со щелкающим звуком, из изрыгающего пену рта раздался страшнейший крик, какого я никогда не слышал ни от человека, ни от зверя. Он предпринял дикое усилие вскочить с постели и почти опрокинул меня, когда я пытался его удержать. Его руки, сильные, как у медведя, зажали меня в тиски. Я чувствовал его тошнотворное дыхание у своего рта, ядовитая слюна текла мне на лицо. Я схватил его за горло, повязка, закрывающая ужасную рану, съехала, и когда я отдернул руки – они были красные от крови. Его тело затряслось в судороге, хватка ослабела. Я дотащился до двери, чтобы раздобыть самое сильное средство дезинфекции, какое мог найти.
В коридоре сидела сестра Марта и пила свой послеобеденный кофе. Она с ужасом взирала на мои окровавленные руки, когда я схватил и выпил ее кофе, теряя сознание. Ни на лице, ни на руках моих не было ни царапины. Сестра Марта была моим другом и сдержала слово – насколько мне известно, никто не узнал о случившемся. У меня были основания держать происшествие в тайне, так как было дано указание не впускать к мужикам никого постороннего. Позднее я сам рассказал обо всем профессору и получил по заслугам здоровую оплеуху, однако он имел ко мне некоторую слабость, а потому быстро простил, что случалось и раньше, когда я делал разного рода глупости.
– Чертов швед, ты бешенее мужика! – пробормотал он.
Вечером того же дня привязанного к железной кровати мужика перенесли в отдельный павильон и изолировали от других. Я зашел к нему на следующее утро вместе с сестрой Мартой. В комнате царил полумрак. Повязка закрывала все лицо, были видны только глаза. Я никогда не смогу забыть его взгляд, он преследовал меня много лет. Его дыхание было прерывистым и нерегулярным, с длительными перерывами, как дыхание Чейна – Стокса – известный предвестник смерти. Он быстро-быстро что-то бормотал, иногда издавая дикий вой, от которого я весь содрогался. Никто не понимал ни слова. Я стал прислушиваться к потоку непонятных звуков, тонувших в слюне, и постепенно различил одно и то же повторяемое в отчаянии слово:
– Креститься! Креститься! Креститься!
Я всматривался в его добрые, кроткие, молящие глаза.
– Он в сознании, – прошептал я сестре Марте. – Он чего-то хочет. Если бы я только мог его понять. Послушайте!
– Креститься! Креститься! Креститься! – кричал он, не переставая.
– Бегите за распятием! – сказал я монашенке.
Мы положили распятие на кровать. Поток слов немедленно прекратился. Мужик лежал совершенно тихо, глаза были прикованы к распятию. Его дыхание становилось все слабее. Неожиданно мускулы огромного тела застыли в последней судороге, и сердце остановилось.
На следующий день появился безошибочный признак боязни воды еще у одного мужика, а через три дня бешенство охватило их всех. Их вой был слышен по всей больнице Отель-Дьё, говорили даже, что было слышно на площади Нотр-Дам. Вся больница была вверх дном. Никто не хотел близко подходить к палате, даже отважные сестры в ужасе сбежали.
Я как сейчас вижу белое лицо Пастера, когда он переходил от постели к постели и смотрел на приговоренных к смерти взглядом бесконечного сострадания. Потом он опустился на стул и закрыл лицо руками. Несмотря на то, что я привык видеть его каждый день, я только тогда заметил, каким он выглядит больным и усталым, и по еле уловимому колебанию в голосе и легкому дрожанию руки догадался, что он уже получил первое предупреждение о том, что его скоро постигнет.
Тилло, за которым послали во время операции, вбежал в палату в окровавленном переднике. Он подошел к Пастеру и положил ему руку на плечо. Они безмолвно посмотрели друг на друга. Добрые синие глаза великого хирурга, привыкшие видеть так много несчастья, оглядели палату. Его лицо стало белым как полотно.
– Я этого не вынесу, – прокричал он надорванным голосом и выбежал вон.
В тот же вечер оба врача держали совет. Не многие знают, к какому решению они пришли, но это решение было единственно правильным и делает честь им обоим. На следующее утро в больнице царила тишина. В течение ночи обреченным мужикам была дана возможность умереть без мук.
Происшествие вызвало в Париже невероятную сенсацию. Все газеты были заполнены наиужаснейшими описаниями смерти русских мужиков, и в течение многих дней ни о чем другом и не говорили.
Неделю спустя, поздно вечером, ко мне на авеню Вилье прибежал в страшном волнении известный норвежский художник-анималист. Его укусила за руку любимая собака, громадный бульдог, хотя и очень свирепый на вид, но чрезвычайно добродушный и большой мой приятель – его портрет кисти хозяина за год до этого случая был выставлен в Салоне. Мы сразу же поехали в мастерскую на авеню де Терн. Собаку заперли в спальне, и норвежец попросил меня тотчас ее застрелить – у него самого на это не хватало духу. Бульдог то бегал из угла в угол, то, рыча, заползал под кровать. В комнате было так темно, что я решил подождать до утра и спрятал ключ в карман. Продезинфицировав и забинтовав рану, я дал художнику снотворное.
На следующее утро я долго следил за поведением собаки и решил пока ее не убивать, так как, вопреки очевидности, не был уверен, что она бешеная. Бешенство в начальной стадии заболевания распознается не очень легко. Даже классический симптом – водобоязнь – далеко не надежен. Бешеная собака вовсе не боится воды; я часто видел, как такие собаки с жадностью пили воду из миски, которую я ставил им в клетку. Этот симптом верен только в отношении заболевших бешенством людей.
Множество собак, убитых по подозрению в бешенстве, на самом деле страдали какими-то другими, далеко не такими опасными болезнями. Но убедить в этом укушенного чрезвычайно трудно, даже если вскрытие покажет, что собака бешенством не болела, – а ведь на десяток врачей и ветеринаров едва ли один сумеет сделать такое вскрытие. И страх перед ужасной болезнью остается. А страх бешенства так же опасен, как и сама болезнь. Правильнее всего держать подозреваемую собаку под замком, кормить и поить ее. Если через десять дней она будет жива, значит, она не бешеная и можно ничего не опасаться.
На следующее утро, когда я, приоткрыв дверь, посмотрел на бульдога, он завилял обрубком хвоста, а выражение его налитых кровью глаз было дружелюбным. Однако, едва я протянул руку, чтобы его погладить, он зарычал и спрятался под кровать. Я не знал, что и думать. Художнику я сказал, что это вряд ли бешенство, но он ничего не желал слушать и вновь потребовал, чтобы я немедленно застрелил бульдога. Я отказался наотрез и объяснил, что следует подождать еще день.
Художник всю ночь расхаживал по своей мастерской, а на столе лежал медицинский справочник, где перечисление симптомов бешенства у людей и собак было подчеркнуто карандашом. Я бросил справочник в топящийся камин. Сосед художника, русский скульптор, которого я попросил не оставлять его одного ни на минуту, вечером рассказал мне, что художник отказывался пить и есть, постоянно вытирал с губ слюну и говорил только о бешенстве.
Я дал ему чашку кофе. Он посмотрел на меня с отчаянием и сказал, что не может глотать. К своему ужасу, я увидел, что его челюсти конвульсивно сжимаются, по его телу прошла дрожь, и он с безнадежным криком опустился в кресло. Я впрыснул ему большую дозу морфия и заверил, что собака здорова и я готов войти к ней (вряд ли, однако, у меня хватило бы на это мужества!). Морфий начал действовать, и я ушел, оставив художника дремать в кресле.
Поздно вечером, когда я вернулся, русский скульптор сообщил мне, что весь дом в волнении, что домовладелец прислал швейцара с требованием немедленно убить собаку, и он только что застрелил ее через окно. Собака подползла к двери, где он ее прикончил второй пулей. Она лежит там в луже крови.
Норвежец сидел в кресле и смотрел в одну точку, не говоря ни слова. Что-то в его взгляде вселило в меня беспокойство, и, взяв со стола револьвер, в котором оставался еще один патрон, я спрятал его в карман. Затем зажег свечу и попросил скульптора помочь мне перенести убитую собаку в экипаж. Я намеревался отвезти ее в Институт Пастера для вскрытия. У двери я увидел большую лужу крови, но собаки не было.
– Закройте дверь! – вдруг крикнул позади меня русский, и бульдог со страшным рычанием бросился на меня из-под кровати. Из его разинутой пасти сочилась кровь. Уронив свечу, я выстрелил наугад в темноту, и собака упала мертвой у самых моих ног. Мы перенесли ее в экипаж, и я поехал в Институт Пастера. Доктор Ру, ближайший помощник Пастера, а впоследствии его преемник, увидев, что случай очень скверный, обещал немедленно произвести исследование и тотчас же известить меня о результатах.
Когда я на следующее утро приехал на авеню де Терн, то встретил скульптора у дверей мастерской. Всю ночь он провел со своим приятелем, который, не смыкая глаз, ходил по комнате в большом волнении и лишь час назад заснул. Скульптор воспользовался этим, чтобы сбегать в свою мастерскую умыться. Но когда он за минуту до меня подошел к двери, оказалось, что она заперта изнутри.
– Слышите? – сказал он, словно извиняясь за то, что ослушался моего приказа ни на минуту не оставлять своего приятеля одного. – Ничего не случилось, он еще спит. Слышите, как он храпит?
– Помогите выломать дверь, – крикнул я, – это не храп, это хрип!
Дверь подалась, и мы ворвались в мастерскую. Художник лежал на кушетке и хрипел, а в его руке был все еще зажат револьвер. Он выстрелил себе в глаз. Мы отнесли его в мой экипаж, и я со всей поспешностью отвез его в больницу Божон, где его немедленно оперировал профессор Лаббе. Револьвер, из которого он стрелялся, был меньшего калибра, чем тот, который я у него отобрал, и пулю извлекли. Когда я уходил, он был еще без сознания. В тот же вечер я получил от доктора Ру письмо, в котором он сообщал, что вскрытие дало отрицательный результат – собака не была бешеной. Я тотчас же поехал в больницу Божон. Художник бредил. «Прогноз наихудший», – сказал знаменитый хирург. На третий день началось воспаление мозга. Но он не умер – через месяц он выписался из больницы слепым. Когда я в последний раз получил о нем известие, он находился в одном из сумасшедших домов Норвегии.
Моя роль в этой печальной истории не делает мне особой чести. Я принял все меры, какие мог, но их оказалось недостаточно. Случись все это на два-три года позднее, художник не стал бы стреляться. Я знал бы, как справиться с его страхом, из нас двоих я был бы сильнейшим – как не раз бывал впоследствии, когда останавливал руку, хватавшуюся за револьвер из страха перед жизнью.
Когда только противники вивисекции поймут, что их требование безоговорочного запрещения опытов над животными невыполнимо?! Пастеровская прививка против бешенства свела опасность смерти от этой ужасной болезни до минимума, а противодифтеритная сыворотка Беринга ежегодно спасает жизнь сотням тысяч детей.
Разве одного этого не достаточно, чтобы доказать близоруким покровителям животных, что открыватели новых миров, вроде Пастера, или целительных средств против прежде неизлечимых болезней, вроде Коха, Эрлиха и Беринга, должны иметь возможность беспрепятственно заниматься своими исследованиями? К тому же, подобных людей очень немного, а для других, без сомнения, должны быть введены самые строгие ограничения, если не полный запрет. Однако я пойду еще дальше.
Один из самых веских аргументов против многих экспериментов на животных – то, что практическая ценность результатов значительно снижается из-за фундаментальных физиологических и патологических различий между организмами животных и людей. Так зачем ограничивать эксперименты проведением их только на животных, почему не проводить их на людях? Почему бы не предложить прирожденным преступникам и неизлечимым криминальным индивидам, приговоренным к пожизненному тюремному заключению, бесполезным и опасным для себя и других, почему бы не предложить подобным неисправимым преступникам уменьшить наказание, если они будут согласны на проведение на себе под наркозом медицинских экспериментов на благо человечества? Если судья перед зачитыванием смертного приговора был бы вправе предложить убийце выбор между виселицей и несколькими годами подобного наказания, в желающих не было бы недостатка. Почему бы, например, некоему доктору Вороноффу, какую бы практическую пользу ни имело его открытие, не разослать по тюрьмам списки, в которые могли бы записаться желающие заменить бедных подопытных обезьян?
А что касается защитников животных, почему бы им не сосредоточить свои усилия на борьбе против показа зверей в цирках и зверинцах? Пока наши законы терпят этот позор, будущие поколения вряд ли будут считать нас цивилизованными людьми. Достаточно войти в бродячий зверинец, чтобы понять, какие мы варвары. Жестокий дикий зверь там не тот, кто сидит в клетке, а тот, кто стоит перед ней.
Кстати, что касается обезьян и зверинцев, мне хотелось бы со всей скромностью сказать здесь, что в свое время я был и хорошим обезьяньим доктором. Это чрезвычайно трудная специальность: обезьяньего врача подстерегают всяческие неожиданные осложнения и ловушки, и от него требуется большая быстрота суждения и хорошее знание человеческой природы. Мнение, будто главная трудность, как и при лечении маленьких детей, заключается в том, что пациент не умеет говорить, – полная чепуха. Обезьяны говорят, когда хотят, и говорят прекрасно. Нет, главная трудность в том, что они слишком умны для нашего медлительного мозга. Пациента-человека можно обмануть, – к сожалению, обман составляет неотъемлемую часть нашей профессии, так как правда часто бывает слишком печальной и ее нельзя сказать больному.
Можно обмануть собаку, которая слепо вам верит, но обезьяну обмануть нельзя, так как она видит вас насквозь. Зато обезьяна может провести вас, когда захочет, – и нередко предается этому занятию просто потехи ради. Мой приятель Жюль, старый павиан в парижском Зоологическом саду, кладет руки на живот с чрезвычайно страдальческой гримасой и показывает язык (обезьяну гораздо легче заставить показать язык, чем маленького ребенка), говоря, что у него нет никакого аппетита и мое яблоко он съел только из любезности. Но, прежде чем я успеваю открыть рот, чтобы выразить сочувствие, он уже хватает мой последний банан, съедает его и швыряет кожуру мне в голову из-под самого потолка клетки.