Аким Волынский
Литературные заметки. Статья II. Д. И. Писарев
Придя с помощью Молешота, Фохта и Бюхнера к этим превосходным выводам, Писарев обращается к прогрессивной части русской публики с несколькими юношески самодовольными словами. Он надеется, что эти новые идеи будут иметь благотворное влияние на молодое поколение, сбрасывающее с себя «оковы рутинного фразерства и подавляющего мистицизма». Легче дышать, когда вместо призраков видишь «осязательные явления». Веселее жить, когда знаешь, с какими силами приходится считаться, над какими фактами надо получить господство. «Я беру в руки топор и знаю, что могу этим топором срубить себе дом или отрубить себе руку. Я держу в руке бутылку и знаю, что налитое вино может доставить мне умеренное наслаждение, или довести меня до уродливых нелепостей». В каждой частице материи лежит и наслаждение и страдание. Все дело в том, чтобы пользоваться её свойствами так, как мы пользуемся топором и вином…
За статьями, излагающими разные популярные книги по естествознанию, последовал ряд критических очерков о Писемском, Тургеневе и Гончарове. С развернутым знаменем убежденного индивидуалиста Писарев кинулся в горячую битву с отживающими, консервативными элементами русской жизни. Разбирая произведения новейшей литературы, он уже не вдается более ни в какие эстетические оценки, но пользуется богатым художественным материалом для того, чтобы в резких выражениях заклеймить пошлую рутину житейских обычаев и взглядов. Не сосредоточиваясь на поэтической картине, созданной творческим талантом, он обсуживает самую жизнь, в её нестройном виде, с её действительными изъянами и пороками. Законы искусства его не интересуют. Отражение жизни в художественном зеркале, психологические и нравственные мотивы творческого процесса, великая тайна выражения идей в определенных поэтических формах – все то, на чем по преимуществу останавливается настоящая литературная критика, совершенно отодвинуто Писаревым в сторону. Он анализирует только взаимные отношения между мужем и женою, между родителями и детьми, и в этом анализе он видит свою прямую задачу. Самыми ядовитыми словами бичует он старые поколения за их ретроградные тенденции в вопросах личной морали. С холодною злостью предает он открытому поруганию бессильные, дряхлые понятия полуинтеллигентной черни – в целом потоке фраз, отличающихся удивительною яркостью. Агитатор, настоящий агитатор проснулся в Писареве, и никогда еще русская журналистика не оглашалась таким удалым призывом к полной нравственной и умственной эмансипации. Отбросив всякие условные стеснения, Писарев заговорил с читателем теми словами, которые должны быть понятны всем и каждому. Ненавидя полумеры, он потребовал коренной ломки тех условий жизни, в которых развиваются молодые поколения. Ничто не избегло его беспощадной критики. Отдаваясь прогрессивному течению времени, он, без ярких философских идей, с ограниченным запасом научных сведений, инстинктивно стал наносить меткие удары русскому патриархальному быту во всех его типических проявлениях. Его публицистические тирады, озаренные огнем, в статьях предназначенных дать критическое освещение важнейшим произведениям русской литературы, производят сильное и продолжительное впечатление, несмотря на то, что часто не только не облегчают, но даже затрудняют понимание того художественного явления, о котором идет речь. Мешая правильному критическому анализу, они, тем не менее, органически сливаются с другими его рассуждениями, образуя наиболее патетические места в его лучших статьях, написанных в этот период его литературной деятельности.
Такой характер имеют важнейшие очерки Писарева, напечатанные в «Русском Слове» 1861 и 1862 годов. Совершенно извратив свою критическую задачу, он наполнил их публицистическими размышлениями на самые передовые темы. Только иногда, давая передышку утомленным силам оратора, Писарев в немногих фразах старается показать типические свойства разбираемого писателя, и тогда перед нами, как молнии, вспыхивают смелые, яркие метафоры, говорящие о настоящем критическом таланте. Все внимание Писарева сосредоточено на публицистической теме, которую он разрабатывает с полным увлечением. Вопросы поэзии вдруг получили у него иную постановку, и до неожиданности новая эстетическая теория, представляющая однако прямой логический вывод из философских идей Чернышевского, стала с необычайною помпою развертываться в его критических статьях, угрожая разрушительными парадоксами и целым, небывалым еще в русской литературе, походом на искусство.
Рассмотрим по порядку эти критические очерки Писарева и отметим все то, что выдается в них по литературному таланту или блеску публицистического красноречия. В октябре месяце Писарев напечатал обширный разбор одного из лучших произведений Писемского «Тюфяк». О самом Писемском мы находим в этой статье только несколько отрывочных фраз, удачно передающих характерные особенности его огромного дарования. Это – неполное, мимолетное определение его художественной манеры, но, мелькая между многочисленными и слегка монотонными рассуждениями о любви и женской самостоятельности, счастливая характеристика писательской личности производит отрадное, богатое впечатление. Сопоставляя Писемского с Гончаровым, Писарев указывает на яркое различие этих двух художников. Между ними очень мало сходства. При всей своей объективности, Гончаров должен быть назван лириком но сравнению с Писемским. В произведении Писемского нет ни единой черты субъективного отношения автора к своим героям. Грязь жизни остается у него грязью, сырой факт – бьет в глаза. Он рисует не выдающихся людей, стоящих над уровнем массы, а дюжинных лицедеев русской жизни, задыхающихся в её смрадной атмосфере. Этим Писемский отличается между прочим и от Тургенева. Читая Тургенева, мы забываем ту почву, на которой выросли второстепенные лица его повестей и романов и следим с особенным вниманием за самостоятельным развитием его главных героев. У Писемского мы ни на минуту не можем забыть, где происходит действие. «Почва постоянно будет напоминать о себе крепким запахом, русским духом, от которого не знают, куда деваться, действующие лица, от которого порою и читателю становится тяжело на душе[24]». Вот и все, что мы находим по части эстетического объяснения таланта Писемского в статье Писарева, носящей название «Стоячая вода». Все прочее в ней – сплошная публицистика, с постоянными взрывами злого смеха над современными житейскими нравами. Писарев возмущается тем обществом, которое не выносит ничего яркого – ни ярких пороков, ни проявлений сильной страсти, ни живых движений мысли. Горячее слово, сказанное в защиту женской личности, может упрочить за вами, в глазах этого общества, репутацию развратного и опасного человека. Ни одна идея не доступна ему в полном своем объеме. Все истинно широкое и прекрасное встречает его тупое недоверие и наглую насмешку. Пресмыкаясь в ничтожестве, общество это живет по правилам своего узкого, мещанского кодекса, удовлетворяясь мелким либерализмом, эмансипирующим личность до известных пределов, мелким скептицизмом, допускающим критику ума только в известных границах. Излагая различные перипетии рассказа, Писарев повсюду выдвигает на первый план мысль, что женщина должна быть совершенно свободна в своей любви и привязанностях, и с пафосом молодого демагога накидывается на лицемерную житейскую мораль, которая угрожает ей позором за малейшее уклонение от бездушных правил устарелого семейного устава. Он не видит в русской жизни ничего достойного пощады в этом отношении. Надо сжечь все корабли, чтобы не было возврата к прошедшему, восклицает Писарев. Надо идти смелее вперед, шагая через развалины «прежних симпатий, верований, воздушных замков». Надо идти вперед без оглядки, без сожаления, не унося с собою «никаких пенатов и реликвий, не раздваивая своего нравственного существа между воспоминаниями и стремлениями[25]». Герои Писемского возбуждают в Писареве негодование своим безволием и неумением выйти из под гнета патриархального строя. В них нет настоящего прогрессивного духа, того протестующего эгоизма, который ведет к полному освобождению личности.
