Аким Волынский
Литературные заметки. Статья II. Д. И. Писарев
Рецензия о «Сборнике стихотворений иностранных поэтов» была только первым дебютом Писарева в критическом отделе «Русского Слова». За нею последовали две небольших статьи, довольно близких по содержанию, об «Уличных типах» А. Голицынского и разных книжках для простого народа. Обе эти статьи написаны с литературным жаром. Писарев возмущается, в заметке о книге Голицынского, всяким бесплодным обличением нравов, если оно не проникнуто живою любовью к человеку, если оно не обнаруживает уменья разглядывать настоящую физиономию народа за его случайною, «историческою маскою». Необходимо, чтобы обличение не было клеветою на жизнь, говорит Писарев. Необходимо, чтобы оно было не «камнем, брошенным в грешника, а осторожным и бережным раскрытием раны, на которую мы не имеем права смотреть с ужасом и отвращением». Если писатель смеется над тем, что в каждой гуманной личности должно возбудить чувство грусти, сострадания или ужаса, тогда мы в праве сказать, что такой смех – кощунство. «Это – гаерство, которому нужен канат и дурацкая шапка, чтобы развлекать публику, а не любовь и симпатия к народу». В статейке о народных книжках он выступает горячим поборником самого широкого народного образования и полного сближения интеллигенции с простою массою. Он хотел-бы, чтобы велась разумная поэтическая и педагогическая пропаганда в среде народа – такая пропаганда, которая без всякого грубого насилия освободила-бы простого русского человека от угнетающего его невежества. Мы можем возвратить себе доверие народа, говорит он с полным убеждением, «только тогда, когда станем к нему снисходительными братьями». При этом Писарев не возлагает никаких надежд на разные дешевые издания, за которые берутся обыкновенно люди без настоящего таланта. Грошовою книжкою, говорит он, нельзя вылечить народ от вековых предрассудков. Пересмотрев целый десяток брошюр, он пришел к твердому, но мало утешительному убеждению. Это – «топорные произведения промышленного пера», которые не могут принести никому никакой пользы. Но дело русской народности не стоит однако на одном месте: его двигают не грошовые издания, его выносят на своих плечах настоящие публицисты, ученые и художники, вырабатывающие и проводящие в общественное сознание новые понятия и новые идеалы[16]…
Две статьи: «Идеализм Платона» и «Схоластика XIX века» открывают перед нами в первый раз настоящего Писарева. В них он является перед читателем во всеоружии своего молодого диалектического таланта, с цельным и законченным мировоззрением, писателем, горячо симпатизирующим философским идеям Чернышевского, но не лишенным и своей собственной оригинальной черты. С этими статьями «Русское Слово» вышло на новую дорогу и, при видимом согласии с некоторыми либеральными журналами, заняло совершенно особое место среди других органов петербургской и московской печати. В резких фразах Писарев провозглашает свое вероучение. Не преклоняясь ни перед какими авторитетами, он уверенно и твердо ставит свои собственные теоремы рядом с философией Платона, неудовлетворяющею современного человека. Он проповедует индивидуализм и эгоизм, как решительное средство выйти на свежий воздух и сбросить с себя невыносимую тиранию «общего идеала». Его учение основано на неискоренимых требованиях живой человеческой личности. Прогрессивные стремления должны быть выражением индивидуальной воли, освобожденной от ненужных цепей какой-бы то ни было нравственной философии. С неустрашимою смелостью Писарев защищает свою мысль на сотню различных ладов. Не отступаясь ни перед какими теоретическими трудностями, он каждым новым своим доводом стремится придать своим словам рельефность и яркость настоящего литературного манифеста. С какой-то дикою силою он обрушивается на Платона и, даже не изучив серьезно его системы, имея о ней самое поверхностное, школьническое представление, по бесцветным компиляциям русских популяризаторов, он подвергает ее жестокому бичеванию за отсутствие логической простоты и убедительных научных доказательств. Легендою веков Сократ и Платон поставлены на высокий пьедестал перед всем человечеством. Их идеи считаются святынею, их философия служит предметом благоговейного изучения для множества ученых. Писарев не намерен развенчивать «почтенных стариков», но он не пойдет и по следам разных немецких критиков, которые не могут говорить об этих «генералах от философии» иначе, как с самыми низкими поклонами. «Доктринерство» Платона возмущает его душу. Именно Платон воспел в своих философских сочинениях болезненный разлад между материей и духом, между низшими и высшими потребностями человека, ту самую болезнь, которая, спустя много веков, породила «наших грызунов и гамлетиков, людей с ограниченными умственными способностями и с бесконечными стремлениями»[17]. Платон говорит о какой-то абсолютной, для всех обязательной истине, об идеях, стоящих выше земной жизни, но «пора же, наконец, понять, господа, что общий идеал так же мало может предъявить прав на существование, как общие очки, или общие сапоги, сшитые по одной мерке и на одну колодку»[18]. Вся философия Платона не вытекла живою струею из его непосредственного чувства, не была вызвана условиями и обстановкою его жизни, а выработана путем одних только логических умозаключений. Он не был верен своему учению. Грек, гражданин свободного народа, «здоровый и красивый мужчина, к которому по первому призыву соберутся на роскошный пир друзья и гетеры», он старался доказать в своих сочинениях, что в этом мире все зло. Он говорил против очевидности. Воздвигая гонение на земное начало, он платил обильную дань не только наслаждениям, но и порокам своего времени. В этом мире все есть зло? А полная чаша вина при звуках нежной лиры? А ласка женщины? А звучный гекзаметр? А дружба, которая, но мнению греков, была выше и чище любви? Нет, Платон грубо ошибался в своих отвлеченных философских рассуждениях, выдавая «фантастические бредни» за вечную истину. Он брался за решение практических вопросов, даже не умея их поставить как следует, и его политические размышления «распадаются в прах от самого легкого прикосновения критики». Он вдавался в заблуждения, которых нельзя было-бы простить теперь «любому студенту»[19].
Разделавшись с Платоном, Писарев печатает обширную статью, направленную против современной русской журналистики и критики. Первая половина этой статьи появилась в майской книге «Русского Слова», вторая – в сентябрьской. Но обе части связаны между собою единством основной мысли, при чем последние главы статьи имеют чисто полемический характер. Мы уже касались этих шумных страниц в наших прежних работах. Вмешавшись в борьбу Чернышевского с «Отечественными Записками», Писарев на практике показал, какие выводы можно получить, если приложить его теорию индивидуализма и эгоизма к живым фактам современной литературы. Статья Чернышевского об «Антропологическом принципе» показалась ему неразрушимою в своих научных доводах и, не говоря вслух об источнике, он в немногих рассуждениях набрасывает целое материалистическое учение в тех самых скандально-грубых чертах, в каких оно выражено было знаменитым публицистом «Современника». Возражения Юркевича, конечно, ничего не стоят в глазах Писарева. Материализм неопровержим, потому что за него простая, незамысловатая логика здравого смысла. В практической жизни мы все материалисты, все идем в разлад с нашими теориями. Самый крайний идеалист, садясь за письменный стол, сразу попадает в условия, имеющие очевидно материальный характер. Осмотревшись кругом, он ищет начатую работу, шарит по разным углам, и если тетрадь или книга не попадется на глаза, отправляется искать в другое место, хотя-бы сознание говорило ему, что он положил ее именно на письменный стол. Самое твердое убеждение разрушается при столкновении с очевидностью, потому что свидетельству наших чувств мы всегда придаем больше значения, нежели соображениям рассудка. «Проведите это начало, говорит Писарев, во все сферы мышления, начиная от низших до высших, и вы получите полнейший материализм: я знаю только то, что вижу или вообще в чем могу убедиться свидетельством моих чувств». Повторив в этих фразах знаменитые в своем роде аргументы Чернышевского, Писарев затевает легкий философский спор с Лавровым и затем, в последней половине статьи, горячо схватывается с сотрудниками «Отечественных Записок», которые усомнились в достоинствах и солидности «Полемических красот».
