Аидфин
Туманные дни
Слышится тихий всплеск воды, видно чуть заметное шевеление. Несильно бьются зелёные волны, постепенно сходя на нет. Минутная тишина. И слишком громкое для этой пустоты пение. Грудной голос медленно нарастает, забирая в себя целый мир. Даже ветер не смеет шевелить листы: на камне поёт русалка. Это не история в её словах (их и не разобрать), не эмоции в голосе, а лишь одно, единое, объединяющее – печаль. Оторваться от ее голоса нельзя, закрыть уши, убежать, вообще сдвинуться с места – запретно. Возможно лишь одно на этом свете – слушать её печаль. Повтор. Повтор. Русалка поёт громче. Ничего этого нет. Самообман.
Ирина трясёт его за плечо, стараясь не выдавать своё волнение. Фёдор в панике оглядывает кухню, а после быстро понимает, что дома и снова напугал её.
– Прости… – он жалостливо заглядывает ей в глаза, брови как всегда мило морщатся, Ирина не может не улыбаться, глядя на него.
– Ты не виноват, ангел мой, – «ни в чём» она не решается добавить.
– Я не ангел, – с усмешкой склоняет голову к груди, – У ангела не бывает сломанных частей и дьявольского побуждения для других.
Ирине нечего возразить не потому, что Фёдор прав, а только потому, что он всё равно не примет ни одного довода.
Остаток ночи Фёдор проводит у окна, наблюдая за тягуче плывущими облаками. Ирина спит до двенадцати дня. Собирается она под пристальным взглядом Фёдора, он как-то ревниво следит за чулками и ночным платьем, подозрительно оглядывает яркий платок, что носит Ирина вместо тёплой одежды. Как будто эти наряды были причиной и следствием всех их бед и несчастий. Ирина знает истинную причину столь внимательного взгляда: Фёдор хочет, чтобы она ушла, но также подсознательно хочет её удержать.
– Животное не влюбится в хлыст, что бьёт его по горбу, – Ирина улыбается ему как ребёнку.
– Я не… – он, словно очнувшись, пытается скрыть свои эмоции.
– Не надо, Федь, не произноси вслух слова, которые, мы оба знаем, заведомо ложны.
– Ты читаешь меня лучше всех.
– Поэтому мы и остались.
Фёдор выходит из спальни, перечеркивая все её попытки жирным словом нет. Он никогда не согласится на жертву Ирины (пусть и принимает её каждый день). Она целует его перед выходом, долго-долго прижимаясь к слишком прохладной груди. Фёдор спит почти до самого её прихода, и только потом они ужинают.
– Ирина, – утро выдалось на редкость счастливое, был завтрак, светило солнце. Они долго сидели на кухне, говорили и не размыкали ладоней. Сейчас она с улыбкой заглядывает в его помутневшие глаза, ища там то самое голубое небо, что когда-то пленило её.
– Мы не переживем эту зиму.
– Что? – она смеется, самообман.
– Мы не переживем зиму. Вдвоем.
Мосты медленно сгорают и рушатся у них на глазах. Назад больше не вернуться. Фёдор сказал те слова, что оба старательно прятали, обманывая себя час за часом. Но произнесённого не вернуть обратно – мосты сожжены, они сами бросили спичку.
Фёдор больше не говорит. Ирина словно маленький жаворонок порхает по кухоньке и щебечет обо всём неважном, что только вспоминается. И эта жизнь – сплошной самообман. Сидят, молчат, целуют, говорят, молчат и смеются над всем вышесказанным – и повтор, снова и снова повтор.
