Аидфин
Туманные дни
Фёдор целует Ирину, устало улыбаясь, она наливает в кружку воды и уходит в спальню. Он оглядывает их маленькую кухоньку в пять шагов длинной, бросая тоскливые взгляды на с десяток раз перешитые занавески, пустой стол и паутину на единственной полке. Вспоминаются далёкие дни, когда ещё удавалось иногда достать старые краски и сделать несколько этюдов, а иногда и неплохую картину. И так хочется изобразить Ирину: её усталость, улыбку, смех и хитрый прищур, зацелованные уста. Но перед глазами всплывают испуганные лица, копыта, кровь и вспоминается, что рисовать как раньше он вряд ли когда-нибудь сможет. А пейзажи на стенах – единственное, что осталось целого, неперебитого, непеределанного десять раз, одним своим присутствием не дают забыть теперешнюю действительность.
Ирина не ждёт его, знает: не придёт, пока она не уснёт, не пересилит, не простит себя. Старые часы своим тиканьем быстро убаюкивают, а от проникающего в комнату холодного ветра хочется спрятаться хотя бы во сне. Фёдор с трудом пересажтвается на стул, стоящий вблизи маленького окошка, где вместо стекла была натянута старая простыня. Он снимает один край с гвоздя, чтобы смотреть на улицу. Под свисающей до полы простынёй стояла бутылка, приберегаемая для тех вечеров, когда мучит бессонница. Она спит лицом к холодной стене. Он глотает холодный спирт на кухне. Ей снятся горькие сны, ему виден горький застывший за окном туман.
Туман, тяжёлый, серый, окутывает город, добирается до каждой щёлочки, пропитывает своей почти мистической атмосферой. Смотреть нельзя без уныния, горечью так сильно веет, что бежать хочется. Но некуда бежать, и не может теперь Фёдор бежать. Горькие, горькие сны, пропитанные безрадостной картиной будущности, ностальгическими светлыми моментами, будто разрывающими изнутри.
Фёдор роняет голову на сложенные на столе руки, пустая кружка с глухим звоном падает и катится полукругом. В полудрёме он ещё осознает это, но когда кружка перестала катиться, полностью отключается. Сны накидываются на него, прибавляя в свои сюжеты безграничное чувство вины, будто придавливающее к столу ещё сильнее.
Сон у обоих чуткий, еле держащийся, но глубоко поглощающий, нельзя вырваться. Горечью пропитана вся квартира. Свет Божий давно не заглядывает сюда. Сны словно пропитываются морозящим кожу туманом.
На реку опускается густой туман, заполняя не только всё пространство, но и время. Цвета постепенно уходят, оставляя после только черновато-синий и густо-серый. Каждый листок, каждая пылинка кажутся одушевлёнными, живущими своей жизнью, и только пустой причал полностью неподвижен, лишён этого мистического дыхания. К одному из столбов привязана плохенькая бечёвка, на другой её конце закреплёна разбитая лодка. Она кажется ещё более старой и разваливающейся, чем бечёвка.
Безлюдный причал, полная тишина, безлунная ночь. Всё вместе это превращается в сплошное, беспрерывное чувство полной пустоты. И тут в самом воздухе появляется ощущение неправильности. Это же повторяется снова и снова. Самообман. А вырваться нельзя. Кульминация ещё впереди.
