Ахат Мушинский
Запах анисовых яблок

– Брось ты этот отчёт, – советую я. – Лучше чаю попьём.

– Это не отчёт, – возражает она, не отрываясь от машинки.

– Всё равно брось, – настаиваю.

– Залей пока самовар, – вздыхает она.

Я повинуюсь и замечаю мимоходом:

– Общие интересы сближают больше, чем постель.

Она будто не слышит. И уж когда пьём чай, молвит полувнятно сквозь вишнёвые ягодки варенья в зубах:

– Очень часто общие интересы и ведут к постели. – Кидает в блюдечко обсосанные косточки. – Мясистая у вас вишня.

– Вишня у нас хорошая, – соглашаюсь я.

– А варенье кто варил?

– Мама.

– Ма-ма, – передразнивает она. – В твоём возрасте «мать» надо говорить. Коротко и по-мужски.

– Ну-у, ты же у нас стилист!

– А ты маменькин сыночек.

– Это плохо?

Она не находит что ответить и замахивается чайной ложкой. Так и работаем. А чего? Весна. Кифоз мой притих на время. А когда боли нет, её и не помнишь, будто и вовсе не знаешь, что это такое. Стараюсь держаться как можно прямее. Мне кажется – получается.

– Чай у тебя великолепный, – позваниваю ложечкой, щурюсь – комната на солнечной стороне, и целый день у неё светло и празднично.

Восшествие

В начале лета сбылось то, что она предрекала в начале прошлой осени, когда мы зашли к ней со Штабс-Капитаном по пути к директрисе рынка. На высокое жёлтое кресло в кабинете на третьем этаже взошёл Хеопс IV. Первая фраза его при встрече была:

– Ты что такой скрюченный, будто мешком из-за угла пришибленный? Разогнись, распрямись, жизнь прекрасна и удивительна.

– Да, удивительна, – только и ответил я.

На другой день собрал в конференц-зале всеобщее собрание с повесткой: о совершенствовании структуры подразделений Конторы (все наши конторы стали всего лишь подразделениями его одной всеобщей Конторы) и мерах по наведению порядка в коллективе. И мы узнали, что, «несмотря на определённые достижения», у нас «отсутствует продуманная концепция действий», что «многие сотрудники слабо представляют суть конкретных задач, поставленных перед ними, проявляют неосведомлённость и некомпетентность в своей проблематике». (Прошу простить невольный канцеляризм.)

Ёжимся в продуваемом едкими сквозняками зале пятью кучками, пятью «подразделениями», слушаем, на ус мотаем.

А Пузу не узнать – Хеопс IV во всём блеске, Демосфен, Цицерон, Жан Поль Марат, вместе взятые. Речь держит страстно, вскакивает со своего вертящегося кресла, жестикулирует, цитирует свои литературно-критические произведения, рекомендует взять для более тщательного ознакомления (одной сотруднице настоятельно советовал прихватить несколько его газетных публикаций в дорогу – та в отпуск собиралась).

Вещает и себя слушает. Слушает, вдохновляется и вновь вещает. Но что поразительно, маленькие, свиные глазки его мирно спят. Сперва думаю, похмелился Хеопс с утра пораньше. Или укололся. А может, травки нюхнул? Встречал таких, страстных, с застывшим взором. Всяк по-своему с ума сходит. На меня вот в ответственные моменты зевота нападает, на Штабс-Капитана – медвежья болезнь (желудок расстраивается). А у этого глазки заволакиваются какой-то предохранительной жижей, какой-то противозачаточной пеленой затягиваются, которая застилает от него мир сущий со всеми его особенностями, со всеми нашими недоумёнными мордами. Растолкуй младенцу: это так, а это эдак, а вот это и произносить смешно, и он поймёт, а этот… Толковали, толковали, о специфике, об особенностях наших напоминали. Нет, подавай ему концепцию – и баста! Какую концепцию? Хрен его знает, до сих пор не пойму.

Понимаю, конечно. Пресловутая концепция необходима была для того, чтобы разобраться в малознакомом деле, понять, куда и как топает его Контора, и поудобней затем устроиться в жёлтом кресле.

После обеда опять собирает – руководителей и заведующих отделами у себя в кабинете. И что бы вы думали, опять двадцать пять: должна быть концепция! И те же самые страстность и красноречие. Лишь одно изменение – с глаз пелена спала. Разглядывает всех с головы до ног и о себе не забывает, одёргивает пиджак, поправляет неожиданно после резкого движения выбившуюся из штанов рубаху и дальше шпарит. Битый час отсиживаем задницы. За окном начало лета, жизнь. Наконец отпускает всех, а нам с ней:

– Останьтесь.

С нами он по-свойски, как со старыми друзьями, устало откидывается в кресле, расслабляет узелок галстука:

– Ну как?

Что ну как? – не могу понять. То ли как мы поживаем, то ли как он дуплетом выступил?

– Нормально, – нейтрально отвечаю я.

Беседу прерывает телефонный звонок. Потом ещё… Пузо принимает поздравления, благодарит, разъясняет. Урывки фраз свидетельствуют, что борьба за кресло была упорной, и до последнего момента было неясно, чья возьмёт.

– Мы пойдём, – говорю я, когда Пузо прерывает себя, чтобы послушать, что ещё скажут на том конце провода. Он жестом, не отрываясь от трубки, отпускает мою заведующую отделом, смотрит ей вслед ниже пояса, а меня просит остаться и продолжает трепаться по телефону.

– Пойду, – опять напоминаю о себе.

Пузо зажимает трубку ладонью – она у него большая, предназначенная для полевых работ, шепчет (начальство на проводе):

– Посиди…

– Тороплюсь, – развожу я руками, постукиваю пальцем по ручным часам: – Встреча назначена. – И ухожу.

Зачем задержал нас? Показать себя в новом интерьере? Продемонстрировать, кто есть кто: ты иди, а ты останься? И как часто всё это теперь будет повторяться?

Уже утром следующего дня опять сижу у него в кабинете, приглашённый задушевным, отеческим голосом по телефону. Начинает издалека – о сложности нынешней жизни, о сиюминутном и вечном, о непреходящих ценностях, среди которых литература, безусловно, занимает одно из самых весомых мест. Умные слова, соответствующий кабинет, какие могут быть возражения? Потом говорит, что мы пашем на одной пашенке, возделываем одну культуру, что надо помогать друг другу, и просит по-дружески, доставая из стола беленькую папочку, отредактировать несколько его рассказов для публикации в новом литературно-художественном журнале. Вольно отредактировать («концовка там у первого рассказа что-то не получается»), он полагается на мой вкус и профессионализм. По службе вопросов пока нет, ему всё ясно и понятно. Для приличия, однако, опять повторяет всё, что сказал до своей дружеской просьбы.

Затем, после моего ухода немного погодя вызывает мою заведующую отделом. И вновь – сама доброжелательность, открытость. Предлагает чашечку кофе или «чего-нибудь покрепче из бара?»… Искренне огорчается, услыхав отказ, мурлычет что-то, пытается объяснить, в глаза заглядывает… и кладёт руку ей на колено. Она молчит и очень аккуратно поправляет на его столе пепельницу. На первый раз хватает.

Она так удивлена и взволнована. Я думала, говорит, после той, у Штабс-Капитана, пепельницы он понял моё отношение к нему, раз и навсегда…

Конечно понял, поэтому и полез, не может простить унижения, отыграться захотел. Ведь всё в жизни у него получается, чего ни возжелает, а тут какая-то малявка провинциальная и с гонором!

Не будем из-за бабы ссориться

Его «художественную прозу» до ума я довёл. Тут же при мне прочитал – доволен. Достал из бара бутылку коньяка, закуску заморскую… Я вежливо отказался. Мне думалось, что, несмотря на новую выходку с Пацанкой и после недвусмысленного отпора с её стороны, Хеопс образумится. И положение, и возраст (скоро сорок), да и моё, её покровителя, существование, ежедневное присутствие не просто на земле грешной, а под носом, под одной крышей, должны были по здравому смыслу остудить пыл наглеца. Наконец, горячие заверения в дружбе и слова его после того, как занёс ему поправленные рассказы: «В долгу не останусь» – давали основание надеяться на взаимную порядочность. Недооценил его лицедейских способностей. Да, он сдерживал себя в моём присутствии, хоть и этажом ниже квартировался я в Конторе. Но я не всегда бывал на месте. Раз, когда мотался в командировке, буквально после того, как занёс ему отредактированные рассказы, пригласил он её к себе в кабинет, защёлкнул за её спиной дверной замок и – напропалую, в ближний бой… Еле убежала она. Узнав такое, я зашёл разобраться – щерится: с чего взял? не было ничего подобного… поэтесса… воображение богатое… и «давай из-за бабы не будем портить наших добрых отношений». Много чего я нёс сказать – расплескал по пути. Да и ведь – конденсатор общественного сознания! – как он сам себя называет. Поднатаскался в словесных манипуляциях, как клубок не поймаешь за ниточку, так его на слове, перевернёт всё, передёрнет, сам в дураках и останешься. И в тот раз мои тщательно подобранные обличительные слова, после которых он должен был поднять руки, невероятным образом ушли в песок. Осмеянный и деликатно униженный, только и смог сказать: двуликий ты. А он: кто у нас одноликий-то, покажи, ты, что ли?

Постепенно отношения наши с Пузом сошли на «привет» и «до свидания». Служебные дела он приноровился решать через моих замов и завов, которых то дешёвыми подачками, то щедрыми посулами одного за другим переманил на свою сторону. Казалось, верные ребята были. Верные не мне – идее, что, впрочем, думаю, одно и то же. Новенькая, самая неподкованная и неподготовленная, плохо ориентирующаяся в служебно-чиновнических играх литераторов, оказалась на удивление самой стойкой. Она одна практически не поддалась всепожирающей Хеопсовой рже. С какого только бока он не подкатывался к ней – и на шашлыки пригласит, и якобы просто отдохнуть где-нибудь прилично и укромно после трудового дня… Персональный автомобиль для этих целей у него постоянно на ходу, бухгалтер с наличкой, зам по хозчасти с выпивкой и закуской… Нет, ни в какую. Не взять её было, чем можно было взять любую другую. Не от мира сего создание, что поделать!

Но тут возник квартирный вопрос. Невмоготу ей стало с некогда любимой тёткой – благочестивой и правильной женщиной, прожившей всю жизнь одна, без мужа, без детей, по своему жёсткому доморощенному уставу. Сестра матери, в детстве осыпавшая любимую племянницу поцелуями и подарками и в любой, казалось, тупиковой ситуации находившая выход, такой, что вся семья готова была носить её на руках, оказавшись с любимицей на общей и крохотной жилплощади и столкнувшись с недетскими и во многом иными, нежели у неё, взглядами на жизнь, вдруг превратилась в свою противоположность – маленькую и сварливую старушенцию, из ничего создающую проблемы, и уж какое соломоново решение можно было теперь от неё ожидать? Лишь одно… Однажды вечером она сказала своей любимой племяннице: пост у тебя высокий и ответственный… тебе обязательно должны дать отдельную квартиру… проси, настаивай…

– Намёк недвусмысленный, – прокомментировал я слова старой квартиросъёмщицы.

– Это не намёк, это открыто и категорично…

Я впервые видел её растерянной. Она держала в руках заявление с просьбой о выделении жилья. Понимала: шансов никаких. Времена давно не те, когда… Да что объяснять! Но она любила. А любовь, как известно, наделяет своего избранного несуществующими достоинствами. Она смотрела на меня с надеждой, а я, понимая безнадёжность ситуации – не в моей компетенции решать такие задачи, – упорно не отводил в сторону глаз, лихорадочно соображая, что предпринять. Жениться? Но я зарёкся. С меня достаточно. Пойти с поклоном к Пузе? Пузран быстро освоился в новом кресле, которое, как волшебный ковёр-самолёт, вознесло его, талантливого и лёгкого на такого рода подъёмы, под самое солнце щедрое, приблизило к высшему начальству, к сильным мира сего, в чьих руках было всё, кроме вечности, – и движимое, и недвижимое. Пузо бравировал новым положением, умножая ряды своих сторонников и выбивая из моего немногочисленного круга последних друзей. Каждый божий день приносил мне потери и разочарования. Я даже как-то перестал удивляться предательствам, не говоря уже о мелких пакостях, всевозможных подвохах, скрытых подножках, наушничествах, злорадству по отношению к тому, кто тебя «за уши в люди вытащил» (не мои слова – благодарного протеже моего). Верно заметил Мэтр: сделал человеку добро, беги от него подальше. Но куда бежать? И я каждый день, как листы календаря, отрывал от сердца всё новые и новые имена, с кем ещё вчера доверчиво и весело товариществовал. Не думал я, что так легко и просто меняются люди. Грустно всё это. Недаром, значит, запомнилась печальная фраза одного милого, в не по времени и моде малиновом галстуке-бабочке поэта:

 
Голуби гадят, взлетая, с небес на людей.
Глупые птахи, на что вы тратите крылья?
 

Пузо выслушал меня с отеческим вниманием и попросил не в службу, а в дружбу отредактировать две главы его нового, ещё не законченного романа для литпередачи на радио. Куда деваться, согласился. Убил несколько своих вечеров на его галиматью, которая с прозой и рядом не ночевала. Какая проза! – так, конспект, наспех переписанные архивные документы, связанные неумным домыслом. Нет, слишком умным домыслом. Горе автора, как я определил для себя, от ума и отсутствия таланта. Автору моя работа понравилась. Он вытащил из стола две толстые папки, похвалился, взвесив на ладони: во сколько наработано, до пуда совсем малость не хватает! Я сказал поощрительно и без задней мысли, но, может быть, не подумав, машинально: вавилонский труд. А он прицепился: что я этим хотел сказать, ведь Вавилонскую башню строил не один человек, и она, как известно, развалилась. Непросто было закруглить тему и вернуться к тому, ради чего я, презрев самолюбие, явился к нему. Пузо ещё раз, смакуя положение, выслушал меня и ответил кратко между двух серьёзных разговоров по телефону: пусть сама зайдёт. Зашла… Я метался в своём кабинете, как тигр в клетке, разве что не рычал от сознания беспомощности и чувства омерзительной униженности. Еле дождался, ну что? А что спрашивать было, и без её ответа понятно – что. Обещал, подлец, ковром расстелился, только дай, мол…

– Как быть? – спрашивает, оглаживая нервно юбку и не спуская с меня преданных глаз.

– А чёрт его знает!

Глава шестая

Земеля

Земеля встал и запустил пустую бутылку в воду. Круги пошли. Я сидел на брёвнышке, опустив босые ноги в тихую, неподвижную прохладу затона. Первый круг коснулся меня, второй…

Вообще, вся жизнь моя – сплошные круги, точно срез дерева с его годовыми кольцами, с той лишь разницей, что мои круги – не только пометы времени.

И у Данте, помните, круги?..

И у Эмерсона: «Жизнь – это саморасширяющийся круг». У него же: жизнь – лишь подтверждение той истины, что вокруг любого круга можно описать ещё круг; что природа бесконечна, и всякое завершение есть не что иное, как очередное начало; что уже в ночь занимается утро следующего дня, а в непостижимых глубинах открывается ещё большая глубина.

Красиво, не правда ли? И обнадёживающе.

Но можно ли не вокруг любого круга, а внутри начертать ещё круг? И ещё? И сколько всего?

Круг интересов, круг друзей, круги на воде… Из круга в круг… Всё понятно. Но меня больше интересует возвращение в круги (на круги своя) – возвращение, которое в определённом саморасширяющемся круге у меня наступает всегда и неизменно, будто киноленту после просмотра обязательно в обратную сторону включают.

День выдался прохладный. Конец августа. Солнце в дымке. Сидим с Земелей на полудиком пляже, каких полно в нашем городе, потягивая винцо и вспоминая былое. В осоке полузатопленная лодка вверх дном, ни ветерка, ни шороха, ни души вокруг, только чайка низко-низко над мелководьем режет тишину душераздирающим вскриком да потрескивает маленький костерок у ног Земели, который он сложил из небольших сухих палок, вынесенных в половодье рекой, и разжёг своей никчемной газовой зажигалкой. Когда костерок надёжно разгорается, он протягивает зажигалку мне со словами: всё равно не курю. Я замечаю, что и я ведь некурящий, но от презента дружеского не отказываюсь. Люблю подарки. И дарить люблю, и получать. Есть в каждой безделушке тепло руки дарящего.

Земеля нагрянул, как с неба ухнулся, свалился с какого-то заоблачного далёка, из безвозвратного прошлого, из воспоминаний: вот он я.

Он ли? Конечно, он! Та же крутолобая дельфинья голова… И не он. Лицо рубцами-морщинами исстёгано, под глазами отёчные подковки, и нет той пружины во взгляде, от которой когда-то и я напружинивался, и многие, кто был с ним рядом. Не холила жизнь моего Земелю после армии, нет, не холила.

Поначалу гражданка для него была вполне безоблачной. Отдохнув чуток, устроился, как и намеревался, в школу, вплотную взялся за рукопись своей будущей книги, осуществил мечту – купил ружьё, приобрёл охотничьего пса и стал лазить по лесу… Но одну вещь наполеоновская голова Земели не могла предугадать: коллектив школы, не считая сторожа-истопника, был поголовно женским, на пятьдесят процентов незамужним и на пятьдесят из тех пятидесяти – молодым, можно сказать, юным, только-только со студенческой скамьи. И началась на забредшего в заповедник оленя дикого охота! Победила учительница пения, выпускница музыкального училища, штучка, по словам Земели, на первый взгляд утончённая, возвышенная, романтическая, а на самом деле… «Все они одинаковые, одним инстинктом мазанные. Сперва Бетховен, Бах, Вивальди, а потом…»

Потом наш учитель, писатель, художник, охотник и идейный холостяк стал простым безыдейным и очень ревнивым мужем.

Трагедия грянула в первую же брачную ночь. Оказывается, философствовать о любви, браке, верности, ревности – это одно… Оказалось, во-первых, что Земеля у своей жены – мужчина не первый, а во-вторых, что он страшно ревнивый человек, мнительный, болезненно подозрительный, занудливый, вспыльчивый, даже психованный и многое другое, нехорошее, чего в себе учитель словесности раньше и подозревать не мог.

И забился мой Земеля ошарашенной рыбиной, пойманной на примитивную блесну. Рукопись, школа, охота… – всё побоку. Натянулась леса, ни вправо, ни влево, ни в глубину не уйти. Стал Земеля чёрный рок свой в горькой топить. Да только усугубил болезнь. Уж всё подряд, ну всё-всё – и кино по телевизору, если про это, и любая задержка её на работе, в очереди ли в магазине – всё вызывало приступы жгучей ревности, которая, по словам Земели, натурально душила его, сдавливала грудной жабой сердце. Я так и не понял, имелись основания для ревности или же виной всему – больное воображение моего друга, возбуждаемое его творческой фантазией и усугубляемое алкоголем?

– Основания? – переспрашивает он меня. – Вот буквально месяц назад вынимает из сумочки французские духи и мажется, зажмурив от сладострастия глаза, как кошка… Откуда? – спрашиваю. Купила, говорит. Но разве уважающая себя женщина покупает сама себе французские духи? Скажи, покупает?

Я пожимаю плечами – кто знает?

Развязка, короче, такова. Земеля «накрыл» жену в актовом зале школы с инспектором вышестоящей организации. У рояля. Средь бела дня. Музицировали? Земеля не объяснил. Но в драку с очкариком ввязался. Тот вышел не таким цыплёнком дохлым, каким показался. Наградили друг друга добрыми тумаками, что меня немало смутило: любовники-то обыкновенно ретируются поспешно и без оглядки…

Дома Земеля принялся пытать жену: кто да что? зачем да почему? И до того разогрелся – схватил двустволку, чтобы на месте пристрелить гадючку… Та ноги в руки. Он за ней. По главному их просёлочному проспекту… Приостановила её защёлкнутая калитка родительского дома, тут-то Земеля и спустил оба курка, чтоб дуплетом…

Осечка!

Сплоховало ружьецо. Какая-то деталька отказалась послужить правому делу.

Нет, то не развязка драмы у родительской калитки была, а завязка, тугая, морским узлом, потому как приехал он в город не в гости ко мне, а за запчастями к оружию возмездия.

– Всё равно убью её!

– Зачем её-то? На то пошло так, его убей.

– Она же изменила, она! Она, она… Пристрелю как бешеную собаку.

– Брось, Земеля.

– Земели, которого ты знал, больше нет. И тебя уже того, наивного солдатика, давно нет. Я бы каждые новые пять лет давал человеку новое имя.

– Как же вас теперь называть?

– Отелло.

– Но Отелло ошибался…

– А я нет.

– Ты точно уверен, что она…

– Абсолютно… И давай не будем… Знаешь, как больно! Тебе бы, конечно, писаке, подробности выпотрошить, в душу влезть и ценный совет дать, чтобы потом себя человеком чувствовать, чтоб и друга спасти и описать всё это художественно. Не получится, дружище, я тебе сочувствую, но всё решено, и обжалованию это решение ни в каких инстанциях не подлежит. Вот она, самая высшая инстанция. – Земеля постучал кулаком себя по груди. – Выше не бывает.

– Отелло – это, конечно, да… – пожимаю я плечами. – Трагичная личность. Но ты на эту роль мелковат. Прости, Земеля, раньше ты был поосновательнее, потяжелее, что ли, а теперь мухач какой-то тонкорукий… И пьёшь…

– А ты – нет?

– Я же не претендую на шекспировские роли. А у тебя вон руки на балалайке наяривают. Промахнёшься с такой трясучкой, и снайперская винтовка не поможет.

– Весело тебе…

– Грустно. Все враги мои процветают, а друзья деградируют.

– Эгоист! Надо же и тут прежде всего о собственной персоне думать!

– Кто эгоист, так это, милый мой, хрестоматийно слепой и дикий ревнивец Отелло.

– Понятно.

– Не обижайся.

– Чего обижаться, допьём… – Земеля наполняет стакан бормотухой, которая в лучах проглянувшего сквозь дымку солнца вспыхивает рубиновым цветом. – А ты о Бороде слыхал?

– Исчез бесследно. Пропал.

– Это мы с тобой тут пропадаем. – Земеля закусывает с охотничьего ножа салом. – Пропадаем и прозябаем, а он который год в Цюрихе.

– В Цюрихе? – не скрываю я своего удивления.

– Своими глазами видел. В журнале… Портрет в полный рост… Стоит в обнимку с прелестной кралей… И подпись под снимочком жирным шрифтом: такой-то и такая-то у своих работ на престижной выставке поп-арта.

– По Руси собирался босым пойти, храмы писать…

– А он совершенно не босой. И совершенно до блеска выбрит.

– Традицию, реализм проповедовал…

– Уму-разуму тебя, простодыру очарованного, учил. Помню, помню…

– Сюрреалист, говоришь?

– Не будь таким наивным. От лукавого сюр его весь, продудело время на дуде – на тебе доморощенного Фукса, хватай подмалёванного Дали…

– Не замечал за ним этого.

– В рот смотрел, вот и не замечал. А он, а он… Классик гарнизонный, твою мать, Микеланджело кёнигсбергского полка! Никому верить нельзя. Французские духи, видите ли, себе купила. Ты вот поэт, человек теперь такой, понимающий, скажи мне: красивая, уважающая себя женщина покупает сама себе духи? Может она себе позволить?..

– Заладил!

– Не виляй, скажи прямо.

– Конечно, может.

– Как это может, когда у неё ночная рубаха-то драная?

– Пить меньше надо! – не выдерживаю я и запускаю пустую бутылку далеко за перевёрнутую лодку. Надо же, слова бывшей жены своей вспомнил!

Земеля, будто в землю вгоняет свои боль и ревность, зло затаптывает чуть заметно тлеющий костёр.

Междусобойчик

В контору заявились лишь только к обеду. Ходили с Земелей в охотничий магазин, где нужных деталек для поломанного ружья не оказалось. И слава богу! Обрадовался, точно отсутствие этих железок снимало проблему.

За письменным столом моим, развернув газету, как гармонь, – Штабс-Капитан. У окна верная заведующая отделом, моя Пацаночка. В зелёных глазах её смятение, испуг и протяжный, немой вопрос: где пропадаешь?

Хвостиком за мной Земеля. Знакомлю, впечатления он на моих друзей не производит.

– Полдня самообразованием занимаюсь! – бурчит Штабс-Капитан. – В жизни столько не читал. Вот и приезжай к другу.

– Предупреждать надо, – парирую я. – Телефон на столе.

– Тебя Пузо ищет, – прерывает начинающуюся пикировку Пацанка.

– Пошёл он!..

– Не в том дело. У него там небольшой сабантуйчик по случаю…. Или не по случаю – не знаю… Он хотел, чтобы ты, чтобы мы с тобой…

– И он за мной тебя послал?

– Да, – виновато опускает она голову, – сколько уж жду…

– Вот и иди… – Я хотел ещё что-то добавить, ехидное и злое, но широко растворяется дверь – на пороге Пузо собственной персоной.

– О-о, какие люди! – Особенно Пузо рад Штабс-Капитану. – У меня земляк твой, – говорит он ему. – Вы не вместе приехали?

– Кто это? – удивляется Штабс-Капитан.

– Значит, не вместе.

Пузо тащит нас всех, включая Земелю, к себе. Земляком Штабс-Капитана оказывается лысый миллионщик. Он широко, по-американски улыбается, выбегает навстречу… У него новенькие зубы, ровные, белые – ходячая реклама: «Покупайте зубную пасту фирмы «Колгейт»!»

– Съёмные? – интересуюсь.

– Обижаешь, – отвечает.

– Скоро, возможно, и кучерявым станешь?

– Ничего невозможного нет, – потирает он довольно лысину и доверительно рассказывает о новом препарате от облысения, изобретённом во Франции.

Я хмыкаю:

– Средство от выпадания волос ещё куда ни шло… Но чтобы на голой лысине новые волосы выросли?..

– Вот именно, – приходит в крайнее возбуждение миллионщик, – именно новые!..

Кроме миллионщика за столом ещё несколько человек. Свои все, из нашего дурдома (Дома издательств) – начальники, полуначальники…

Пузо пытается посадить Пацанку с собой рядом, но она от своих не отказывается. Все вместе мы устраиваемся в торце большого (для заседания) стола, уставленного водкой, дешёвым вином и простенькой закуской. Мог бы, думаю, своё восшествие и повесомее отметить.

Тост произносит миллионщик. Он поздравляет своего друга с новой должностью и просит разрешения прочитать стихотворение из своего недавно созданного поэтического цикла «Пробуждение весны». Без зубов дикция у него была лучше. Но это полбеды… Я клоню голову к сидящей рядом Пацанке, чтобы шепнуть что-то вроде «маразм крепчал…», но, увидев её искажённое, точно от зубной боли, лицо, молчу. После второго стихотворения и мне становится дурно. Я смотрю на свою стопку, как пересёкший пустыню Гоби путник, должно быть, смотрит на глоток прозрачной живительной влаги… А полный рот зубов миллионщик читает уже третий свой шедевр. Поднимаю глаза на Земелю – у него дельфиний рот до ушей. Спрашиваю кивком головы: «Нравится?» «Великолепно!» – отвечает он жестом. Оборачиваюсь к Штабс-Капитану, который давно мне что-то говорит. Оказывается, он прибыл в дом отдыха (это в часе езды от нашего города на электричке), отпуск у него, и он приглашает меня в гости.

– Номер люкс, природа, красота! А завтра суббота. Отдохнем пару дней, в понедельник вместе и вернёмся, у меня тут ещё дела в министерстве.

Живительная влага после пустыни Гоби добегает по пересохшим капиллярам до необходимых инстанций, я распрямляю плечи, шепчу Пацанке:

– Поедем?

Она недоверчиво смотрит на меня, на Штабс-Капитана. Тот с жаром поддерживает идею, пересаживается уговаривать на моё место, так как меня утаскивает на перекур миллионщик. Я понимаю, в чём дело, и прихватываю с собой Земелю.

– Мы же интеллигентные люди! – пришпоренно продолжает миллионщик некогда прерванный разговор. – Теперь же это легче…

– Почему? – удивляюсь я.

– Потому что я сам кое-что успель написать.

– И ты считаешь, что это кое-что?! Это ничего. Пусто-пусто. Играл когда-нибудь в домино?

– Ты тоже так считаешь? – ищет поддержки у хмельно улыбающегося Земели растерявшийся и удивившийся моей крайней неинтеллигентности миллионщик.

– А вы о чём?

Голова миллионщика покрывается бисерками пота, будто на большой гриб-дождевик роса выпала.

– О стихах, которые я прочёль.

Земеля смерил нового знакомого заторможенным взглядом, встряхнулся и торжественно произнес:

– Стихи твои, старик, прекрасны!

Миллионщик трёт платочком затылок:

– Серьёзно?

– Слово курфюрста бранденбургского! – Земеля одаривает собеседника широченной и обворожительно честной улыбкой. – Даю слово первого поэта Кёнигсберга и всей Восточной Пруссии, великолепные стихи, глубокие, как каналы Преголи, душевные, от души смастрячены, от души, честное слово. Печатать надо быстрее. Собрать и издать солидным сборником. Много их у тебя?

– Ну-у… Делё в том…

– Поэтическую книгу! С портретом и в твёрдом блестящем переплёте. А-абсолютно! И с предисловием.

– Вот и договаривайтесь.

Я спешу скорее прочь.

Миллионщик не отстаёт, догоняет меня в дверях:

– А он сможет?

– Это хороший литератор. А сможет или не сможет… Это уж ты с ним…

– А чё-ё он – Кёнигсберг да Бранденбург?

– Служили мы там вместе. Иди, иди, не сомневайся.

Дурак

Пока меня не было за столом, Пузо пересадил-таки мою заведующую отделом к себе. Та шлёт мне виноватые взгляды. Я безразлично скольжу глазами по собравшимся. Не безразлично, конечно. Накрыть бы тарелкой салата морду этому зажравшемуся Хеопсу! Но я скольжу…

Штабс-Капитан рассказывает о своих недавних полётах, мёртвых петлях, крутых виражах… Замечаю мимоходом, что с его высшим пилотажем из кресла главного редактора вылететь – два пальца обмочить. Доброжелателей у тебя!..

– Пошли они все в zadnitsu! – Штабс-Капитан берёт бутылку и плещет в стопку через край. – Что теперь, на них глядя, листом дрожать и не жить вовсе?

– Мера же должна быть какая-то.

– У самого-то она есть?

Уже второй человек за день на меня самого в ответ кивает. И верно, останавливаться пора, менять тропочку, однозначно и бесповоротно, не то всё, брат, эндшпиль.

Штабс-Капитан пытается развить мысль:

– Сам же балансируешь… канатоходцем на одной ноге и без страховки…

Слушать такое от такого же тошно. Я гашу морализаторский пыл друга:

– Спой лучше. Эту… «Лодочку»…

– Прямо сейчас?

– А кого стесняться?

Перебивая всех, зычно и не совсем классически Штабс-Капитан затягивает «Лодочку в затоне», которую сочинил ещё студентом, а я студентом долго не мог поверить, что это он сам написал. Понимаю – стихотворение. Но песню?! Со своей чистой, лёгкой, запоминающейся мелодией… Нет, это было выше моего разумения.

Я поддерживаю, подвываю на припевах.

Странно, но и Пацаночка нас поддержала. Откуда она знает её? Пузо набычился, демонстративно жуёт.

В обнимку вваливаются Земеля с миллионщиком. Оба довольны, так и светятся.

– Договорились? – спрашиваю.

– Ещё как! – смеётся Земеля.

– Вот и хорошо, – киваю я другу, может, отвлечётся, наконец, от своих дурных мыслей. Да и на ночную рубаху жене заработает.

Стали расходиться. Программа презентации исчерпана. Пузо комплектует пассажиров в свой «лимузин». Тащит туда Пацанку. Поддав лишка, он наконец обнаглел, распустил и язык, и руки, поганый свой язык, мерзкие свои руки. Та вежливо отбивается… Сколько же можно терпеть?

– Видишь, она не хочет с тобой ехать, – говорю ему в закоулке коридора, где мы оказались на короткое время втроём.

– А с кем она хочет?.. – придаёт он фразе второй смысл и пышет мне в лицо табачным дымом. – Не с тобой ли?

Тогда я говорю ему:

– Неважно. Но тебе её, как Бреккеке Дюймовочки, не видать, понял?

– Это кто Бреккеке? – теряет дар речи Хеопс. Его вечно сонные студенистые глаза таращатся, округлившись и застыв, как крутые яйца, лицо наливается кровью, он точно рыбной костью подавился. Мне кажется, что сейчас он навалится на меня всей своей массивной тушей, наедет, как паровоз, вцепится в горло, но в это время в дверях появляется Штабс-Капитан и рычит на весь коридор: