полная версия

Агсин Атум
Отечество. Повесть

Речь старца, казавшаяся прежде простой старческой заинтересованностью юродивого весельчака-лесовичка, приобрела некоторый вид учительского откровения, снизошедшего на добросовестных учеников своих. Слова его были туманны, может быть даже где-то неоднозначны, смысл их порой скрывался совершенно в иной своей интерпретации, возможно даже где-то в глубоком понимании самого вселенского мироздания. Ладимир, пытаясь уцепиться хоть за какую-нибудь ниточку словесности скитальца, дабы впоследствии понять, о чём он пытается донести, внимал каждому звуку из уст старика. Увлечённости словами старика у Ладимира не было предела, чего нельзя сказать о Георгии, который поначалу, принимая всё за какую-то игру, слушал старческие сказы, но потом уже перестал даже делать вид, попросту принимая свою надменную позу благородного слуги, стараясь смотреть на дорогу, не вмешиваясь в барские дела.

– Грядут лета, о которых повсюду будут говорить, – продолжал старец – Но то, о чём они будут говорить, зависит только от рода человеческого, который ещё не перевёлси на нашей земли. Тот род пусть не бросит дела, пусть возьмётси. Но нужно ему только семя, малое самое и невзрачное, да дать ему прорости. Посеешь то семя, сперва первый урожай соберёшь, да второй засеивай – не жди – и будет больше уже в следующим! И так до скончанию веку, покуды люди сами не будуть это семя в себе беречь, и по земле сеять потом, и детям своим наказывать, и дети детей уже семя это своим детям передадуть.

– А что это за семя такое, тятенька? – воодушевлённо вопрошал уже Ладимир.

– Знаешь ты, что за семя, – наставлял старик – Ведь, что посеешь, то и пожнёшь! Один сейчас ты такой, с жатвой вас двое будет! Посеяли на двоих, глядишь – вас и четверо уже! Делитя своё добро и другим отдавайти, другия уже следующим передадуть! Ох, – вздохнул старик, и снова светлейшая улыбка промелькнула свозь седой ус – Утолил ты старческия потребы. Возьми-кась и ты у меня дарственную, – и с этими словами старичок ловко начал рыться в своей котомке иссохшими руками, поднимая из самого дна некий прямоугольный предмет, похожий на завёрнутую в дублёную шкуру шкатулку. Старик протянул предмет Ладимиру, говоря следующее – Возьми-ка ты этот переплёт. Можешь не раскрывать сейчас, он абсолютно пуст. Бери его, науки нонче на слова тяжелы, небось, чаво и забудется, а так к месту будет, чернилы поди свои у тебя имеютси.

Ладимир принял подарок с величайшим почтением. Глаза его разгорелись с ещё большим энтузиазмом, а за дубленой шкурой в руках оказалась увесистая книга в мягком кожаном переплёте. Отжелтевшие листы бумаги пахнули старинной пылью и ветхим ароматом нетленных рукописей, каким заполняются тесные переполненные архивные комнатушки в университетской библиотеке. Так же пахло и от самого старика, понял Ладимир, лишь теперь угадав этот знакомый запах.

Дорога, тем временем, значительно стала шире и воссоединялась с другими такими же грунтовыми путями, тем самым ознаменовав выезд на общий тракт и скорое приближение к месту назначения. Нескончаемый топот копыт и оклики ямщиков свидетельствовали о массовом съезде в эту некогда тихую глушь великого множества народа. Поселковый въезд стал схожим с городской площадью, где вот-вот развернутся недельные ярморочные гуляния. Шум и добрые приветствия эхом катились по импровизированному коридору из окружающего вокруг соснового бора, слегка поредевшего и состоявшего уже из потомства тех дивных деревьев, что оставались позади, а проезжая ещё дальше можно было оказаться на блаженной зелёной поляне, до которой не доставала никакая темень хвойного царства. Чудесное благоухание обилия цветочных трав на поляне значительно освежили тяжесть дикого пространства. Яркие всплески цветочных красок превратили однообразный пейзаж во внезапную шалость старого художника, который не пожалел масла для бурного полёта собственной фантазии. Белый тысячелистник отдельным островком равномерно распластался напоминая частицу равнины, запорошенной снегом. Луговая гвоздика разрушала белые оковы тысячелистника, разбрызгивая лиловые оттенки, а жёлтого добавляла нежное цветение сурепки.

Свежий ветерок задул активнее, шелестя листочками разбросанных по открытому местечку молодых берёзок, заглушаемых бесконечной вереницей бурного потока скрипучих дилижансов, лошадиного стада и толп голосящих пешеходов. Георгий с придыханием и пылким взглядом наблюдал за оживлённым человеческим присутствием трактом, скривив подобие улыбки на каменной своей личине.

На горизонте, под нависшем голубым сводом, вырастали скромные крыши домишек, сначала тёмными точками, затем приобретая свою естественную форму по мере приближения к селению. Ход колёс поубавился, скрип деревянной колымаги стал протяжнее, а тройка усиленно изливалась пеной.

– Куда тебя, тятя? – спрашивал старца Ладимир – Может на праздник заглянешь?

– Нет, батенька, – отказал тот – Чай, загляну в гости куда, да далече пойду. Меня здесь высадите, тропинка вон какая вытоптана к чаще, – старик сухощавым пальцем указал на аккуратную извилистую тропу, которая змейкой заползала под поросль берёзовой кущи, раскиданной под забором первого же дворика.

Повозка сбавив ход, остановилась. Старик ловко, без чьей-либо помощи, сигнул с экипажного уступа на твёрдую землю и, перекинув через спину котомку, выдал почтенный поклон, насколько позволила согнуться его спина.

– Спасибо, добрыя люди! – вымолвил он – Дай Бог пути вашему, да не встретить преград непреодолимых! Помяни слово моё, Ладимир, Николаев сын, и верь сердцу сваму!

– Спасибо, тятя, и тебе за добрые наставления, – вымолвил Ладимир, оставаясь в возе – Возьми-ка ты рубль! У нас не убавится.

– Эх, – рассмеялся старик, – На что мне рубль, батенька? Да коли ж потреба в нём во честном житии?

– На добрый путь, тятя! – выкрикнул Ладимир и подбросил звонкую монетку старику, а тот, не шелохнувшись с места, выловил брошенную ему деньгу протянутой костлявую рукой, ещё бледнее казавшейся в лучах солнца на фоне тёмных своих одеяний – Как имя твоё, скажи! – прокричал уже вслед ковылявшему старику, Лад.

– Нет имён мирских, у отроков земных! – ответил уже чуть слышно удаляющийся путник – Не бери в память потому и прозвища маво, но помни, что добродетель выше всякой пользы! – это было последнее, что расслышал Ладимир, когда старик скрылся за густыми порослями кустарника, что пригревались у самой рощи.

– Благовест… – проговорил еле слышно Ладимир – Твоё имя Благовест…

III

Потрёпанная дорогой повозка Ладимира медленно вкатывалась в распахнутые ворота с роскошнейшей выделкой чрезвычайно витиеватой резьбовой работы, орнаменты которой на дубовых створах возносились ко временам античной бытности. Вся территория поместья, занимавшая значительную часть свободного от лесного массива пространства, подверглась чудотворной метаморфозе. Молодая хвойная поросль, опоясывающая просторнейшую местность вздымаемой живой изгородью, образовывала некое подобие исполинского корыта, на дне которого Ладимир, ещё в первую свою поездку на смотры, запомнил обилие перекопов и рытвин в море густого ковыля и кочек, занятых взъерошенной осокой, вдоль извилистой пешеходной тропинки, которая вела прямо ко входу. Теперь же взору открывалась ровная долина с площадью, аккуратно вымощенной новёхонькими иссиня-серыми каменьями, совершено ничем не намекающие на заброшенный прежде хозяйский пустырь.

Площадь та была куда живее городской. Праздничная ярмарка, ни конца, ни края, да такая, что позавидует из всех пышнейший и вульгарнейший венецианский карнавал. И развернулась она здесь яркими красными, жёлтыми и синими покрывалами передвижных шатров и лавочек, гордо воздымая знамёна человеческому любопытству и щедрости. Великие толпы народа расхаживали вдоль искусственно выросших торговых коридоров, где всем заведовали и мелкие дельцы, и крупные купеческие подряды, которые непременно облюбовывали свой товар снизу доверху, подсовывая его каждому встречному. Мелкую утварь так же легко продавали в качестве сувениров, как заходил бы хлебный мякиш в голодное лето. Обилие сладостей, привезённых невесть откуда, заваливало стойки лавочников громоздкими пряными кучами, забавляя взоры самых неискушённых обывателей. Длиннющие ряды полные фруктов, ягод, овощей, мяса, рыбы занимали треть сего полевого рынка. Продукты переполняли все дозволенные им границы, вываливаясь из ящиков, бочек, тачек и телег. Напитки лились рекой от молока до хмеля. Перемешанная гамма ароматов играла на обонятельных чувствах гостей гипнотические мелодии сродни барабанам африканских плясунов. Разноцветные ткани, сибирские меха, оригинальные вышивки ручной работы, украшения самой различной ценности и веса и много многое другое, что собственно смогли привезти с собой богатые караваны предприимчивых торгашей. Диву даваться оставалось от неисчислимого количества певцов, музыкантов и танцоров. Встретить целую цирковую труппу с артистами, дрессированными медведями и конными акробатами-джигитами, уже не представлялось чем-то невозможным. Можно ли было подумать о подобном ещё в поездке?

В специально отведённом месте для стоянки дилижансов, кучер Ладимира остановил свою колымагу средь других таких же стареньких полуразваленных тележек, принявшись напоить и накормить лошадок, как вмиг был окружён многочисленной заботой прислуги, что от восторга и не заметил, как лошадей без него и поили, и кормили, и даже начищали щётками.

– Ну и место, батенька! – восклицал он подхваченный эйфорией – Что за диво такое? Куда же забрели мы, Ладимир Николаевич? Неужто и в сам рай обетованный! Коли так, остаёмся мы здесь!..

Хохот, нескончаемый шум и отдалённое песнопение заглушили слова кучера, который был уже поглощён, словно лодка морской пучиной, обступившей его со всех сторон услужливой толпой. Охваченный всеобщей пеленой торжества, кучер с лёгкой руки вписался в безумство окружающего кутежа. Казалось, что всё во власти колдовского наваждения. Люди сполна опьянялись бесчисленными танцами и заговорённой музыкой. Их кружило в сумасшедшей круговерти нескончаемого веселья, поглощая в свои цепкие непринуждённые объятия любого поддавшегося ритму увеселительного бедствия. Эта яростная пляска превращала людей в совершенно неуправляемую толпу, которая, словно закутываясь в детское покрывало самодельного домика, забывалась в самообмане тумана однодневного счастья.

Ещё мог было вспомнить Ладимир некогда свадьбу брата Фёдора, когда отец Николай Алексеевич праздновал женитьбу сына, совершенно не жалея ни копейки нажитого добра. Фёдор – высокий благородный гусар, бесподобно красив, розовощёк, с завитым пшеничным усом, светлоокий, синего-синего оттенка, как волны морские, что дома на картине над столешницей позади гостевых сидений; а невеста же, Аннушка, дочь одного мелкого, но славного, чиновника – столь же подстать прекрасна, скромна, не по годам умна, брови чёрные, очи карие, скорее даже кошачьего сорта. И в любовь не играя, любили и любят. Было это лет пять назад: блистательные, под стать княжеским, самые настоящие кареты, запряжённые традиционными русскими пегими тройками с золотыми колокольчиками на дугах коренных лошадок; пышные яства на белых скатертях, запрудившие каждый стол всякой-всячиной; красные убранства добродушных гостей, которые захаживали на угощения, дабы почтить Белей и поздравить молодых; слёзы радости матерей, всех родных и близких – тогда гуляли три деревни и даже добрая часть городского окружения. Но и это всё совсем было нельзя сравнить с тем, что происходило здесь, где-то в далёкой лесной глуши, всеми забытого места.

Ладимир, терзаемый сомнениями, сдерживал себя, стараясь не попасть под действие сумасбродства. Толи от воспитания, толи от глубочайшего негодования, он и верный Георгий, вклинившись в праздничное настроение, оставляли свои холодные разумения не омрачёнными, а потому, лавируя бесконечно вырастающие преграды из человеческих телодвижений, словно в лабиринте, истязаемые божественным испытанием, добрались-таки до того самого барского домика, который и выбрали некогда своим пристанищем для науки «тайные мыслители».

Дом, что стоял напротив, уже нельзя было назвать просто жилищем барской вотчины. Не иначе, как самый настоящий роскошнейший царский дворец. Вздымающийся над всей этой вакханалией, он, словно Вавилонская башня, остроконечным шпилем своим, вонзаясь прямо в самое лучезарное небо, гигантом нависал над твердью земной. Ярчайший всплеск иллюминации из гостевой залы манил всех, кто смог не поддаться безвольному искушению праздника. В логово, откуда источался свет, двигались две фигуры, где уже на пороге их встречали боевые товарищи, во всём своём блеске и всей своей красе.

Студенты обнимали друг друга, словно томились в вечной разлуке, а теперь же самое настоящее чудо свело их здесь вместе некой неожиданной случайностью, отчего слёзы наворачивались на глазах. Рукопожатия и троекратные поцелуи могли бы показаться той самой сентиментальной сценой из романтической комедии театральной постановки, прекрасно компрометируемой консервативным режиссёром. Но такова была настоящая близость учёных товарищей, роднившихся как никто другой с братскими душами, потому приветствия должно называть искренними.

Чёрные фраки, белые рейтузы, насмоленные усы и пышные бакенбарды, цилиндры и трости – молодые денди выбрали для своих образов исключительные изыски местной аристократии. Каждый держал подмышкой плотный портфель с бумагами, готовый хоть сейчас ринуться на амбразуру научного фронта, дабы поведать о собственном исключительном ремесле, приоткрывая очередную таинственную шкатулку непознанного с помощью ключика, который смогли раздобыть в кропотливом и смелом труде. Их было трое, вместе с Ладимиром. Статные молодые мужи, на плечах которых ещё может устоять научная мысль.

Георгий в свою очередность пожимал руки коллегам, прибывшим в качестве сопровождающих с товарищами Ладимира. Вместе верные прислужники, по воле молодых баринов, направились уже внутрь. Там же уже ожидали гости, прибывшие из других учебных заведений и городов.

Огорчению Лада не было предела, он досадовал, что не встретил каждого из приезжих лично, как на то полагается достопочтенному организатору. Товарищи, хлопая по плечу, сердечно успокаивали друга, уверяя его в том, что все были встречены, как полагается, не без участия добродушного хозяина поместья, а торжественное знакомство будет ещё впереди. Они же сообщали, что докладчиков, из тех, кто откликнулся, кроме них, будет семеро, а также, с любезнейшего прошения того же хозяина, будут и слушатели в лице Городского учёного совета, который с удовольствием приняли приглашение, направив троих своих опытных членов.

Эта новость весьма озадачила Ладимира, который возможно не хотел всего величавого празднества и подобных встреч с престарелыми академиками. Тем не менее, глубоко понимая и то, что именно такой неожиданный жест доброй воли от Учёного совета, являл абсолютное признание данного мероприятия официальным научным съездом, о котором прослышат люди со всех окраин, что придавало огромную значимость и высокую честь для молодых и талантливых.

Гости занимались фуршетом, это Ладимиру сразу же удалось заметить, не успев оказаться в просторнейшей зале. С порога была видна ещё бо́льшая часть работы, которую затеял милейший хозяин в своих владениях ради сегодняшнего торжества. Всё нутро дворца, казалось было оформлено отделкой из чистейшего золота, желтизной своей на белых мраморных стенах и полах, дорабатывая штрихи волшебного ваятеля. Совершенно неописуемая люстра свисала прямо по центру комнаты, и свет её ниспадал абсолютно на каждый предмет в этом сказочном доме. Лампочек невозможно сосчитать сколько, а дополнительные подсвечники были установлены абсолютно по всему периметру гостевой. Стол, не менее яркий, бросался в глаза сразу же после люстры, изящно свисающей над ним. Еды и питья хватило бы на всю российскую науку. Она просто валилась со стола от безумного обилия, что совершенно не смущало ни сидевших, ни подносящих.

Хозяин сего богатства не заставил себя ждать. Купалов величавой своей наружностью, несколько даже медвежьей поступью, двигался на встречу к гостям, остававшимся ещё у порога, в которых словно не чаял души. Его одежды под стать пышному и яркому торжеству, блистали не меньше, чем собственное световое представление за могучей его спиной. Под густой и воздушной бородой, как и впервые дни знакомства, угадывалась светлейшая улыбка, дарующая радость всему этому миру. Он хохотал и наслаждался собственным же творением, обескураженно бросая взоры то влево, то вправо, словно и сам не мог поверить в происходящее. Как и не могли поверить студенты, затеявшие свой скромный триумф маленького учёного мужа, оказавшийся на самом пике славы вершины Олимпа.

Молодые поглотились блеском совершенства и изысканности, который начинался здесь, в стенах Барского Эрмитажа. Товарищи, утонув затем в крепости объятий Петра Анисимовича, словно малые внучатые детки, навестившие старинного доброго дедушку. Ладимир добродушно приветствовал хозяина, повторяя благодарности за сотворённое чудо наяву, сказанные ещё до его приезда его же товарищами. На что сам Купалов только отмахивался и скромничал, бо́льшие заслуги присваивая компании благоразумных и добросердечных студентов, которые по его великодушным речам не иначе, как совершили подвиг, только затеяв в своё время заняться наукой.