Абдурахман Абсалямов
Избранные произведения. Том 2
Марьям поправила волосы, платье. Взяла со стула маленький чемоданчик и поставила его за шифоньер. Иштуган пошёл открыть дверь. Вскоре он вернулся с инженером Аваном Акчуриным. Марьям, хорошо знавшая его по работе, да он и домой к ним нередко наведывался, приветливо встретила гостя.
Высокий, с некрасивым лицом и длинными руками, Аван Акчурин был к тому же ещё и несколько сутуловат. Зато в его открытых карих глазах, всегда прямо смотревших в глаза собеседника, светились ум и доброта.
После обычных расспросов о здоровье, о семье Марьям вышла приготовить чай. Мужчины заговорили о заводских делах.
Иштуган показал Акчурину только что законченный чертёж, – он привык советоваться с ним. Акчурин молча, упёршись своими длинными руками в углы стола, выслушал его объяснения и стал внимательно изучать чертёж. Акчурин знал, что Сулейман-абзы с Иштуганом давно занимаются вибрацией, и часто консультировал их.
Марьям, внёсшая поднос с чайной посудой, подметила, как ходила легонько вверх-вниз глубокая вертикальная борозда, разрезавшая пополам высокий лоб мужа.
– Тут тебе придётся немного изменить, Иштуган, – сказал Акчурин, сделав пальцем круг в одном месте чертежа. – Будет мешать во время работы станка. А здесь расчёт, видимо, неточный, слишком тонко. Виброгаситель не должен быть новым источником вибрации.
Увидев, что Марьям готовит чай, он отвлёкся, чтобы сказать ей:
– Зачем беспокоитесь, Марьям? Только что дома чай отпили…
Извинившись, что накрыла стол здесь, а не в столовой, Марьям стала разливать чай.
Акчурин поинтересовался, как движется у Иштугана дело со станком-автоматом, который он конструировал в качестве дипломной работы в заочном институте.
– Времени ведь нет, Аван-абы, – пожаловался Иштуган. – Командировки замучили. А теперь ещё стержни вклинились. Да вот эта вибрация висит на шее. Отец, он хитрый, заварит кашу, а потом и сваливает на меня. Да, по правде говоря, Аван-абы, я не очень-то спешу с этим станком. Это моя дипломная работа. А до неё ещё два года сроку.
– Два года незаметно пролетят, Иштуган. Не откладывай в долгий ящик. Пусть вечно мельтешит перед глазами. Чуть зародится какая мыслишка – ты её тут же на карандаш. Тогда ещё, будем надеяться, успеешь…
Акчурин вдруг умолк, ушёл в какие-то свои мысли и долго не произносил ни звука. Очнувшись, глубоко вздохнул.
– В вашей комнатке как-то особенно уютно. Чувствуется дружная семья. Придёшь к вам – душой отдыхаешь всякий раз…
И то, что у этого сильного мужчины при этих словах проступила в глазах тоска, и то, что он с тяжёлым вздохом опустил голову, заставило Марьям и Иштугана внутренне содрогнуться.
– А вы, Аван-абы, соберитесь к нам как-нибудь вдвоём с Идмас, – пригласила Марьям.
Не поднимая головы, Акчурин с минуту сидел без движения. Затем ослабил съехавший на сторону галстук, словно тот душил его и ему не хватало воздуха. Марьям невольно обратила внимание на несвежий воротничок рубашки, на никак не гармонировавший с серым костюмом коричневый галстук и почувствовала, что нет в его доме настоящей женской руки, сам же он, видимо, не умеет следить за собой.
– Мы, Марьям, уже давным-давно не бываем вместе в гостях, – с горечью признался Акчурин. – Идмас отказывается ходить со мной… стыдится…
В комнате установилась тягостная тишина.
Идмас, на редкость красивая женщина, работала на заводе копировщицей. Она лет на десять-пятнадцать была моложе Акчурина. Не только мужчины – женщины и те не могли без восхищения смотреть на её стройную фигуру, на нежные линии её лица, – хоть пиши с неё мадонну, – на её порывистые и всё же полные грации движения. При всём том Идмас умела одеться – изящно и со вкусом. Девушки и молодые женщины частенько перенимали у неё фасоны платьев, копировали её манеру носить шляпки, шарфики.
Марьям слышала, что Идмас большая кокетка, но не придавала этому серьёзного значения, – молодая, красивая женщина, большого греха нет, если и пококетничает когда. А всякие другие разговоры про Идмас считала сплетнями, исходящими от злых завистниц. Поэтому сейчас была поражена тем, что услышала из собственных уст Акчурина.
– Не дело говорите, Аван-абы, – сказала она с искренним волнением. – Не верьте сплетням. Идмас-ханум – рассудительная женщина. Чего ей стыдиться такого мужа? Чем вы хуже других?
Подняв голову, Акчурин посмотрел на Марьям. В его печальных глазах мелькнула искорка надежды и тотчас погасла.
– Вы ещё не знаете её, Марьям, – сказал он и опять поник головой. – Ладно, я пойду. Заскучал, вот и зашёл. Не обессудьте.
Проводив Акчурина, Марьям и Иштуган некоторое время сидели молча, подавленные. Наконец Марьям поднялась и стала собирать со стола. Руки её мелко дрожали.
– Думаешь о людях одно, а на поверку получается другое, – покачал Иштуган головой. – Я-то воображал, что, имея такую красавицу жену, Аван-абы чувствует себя счастливейшим человеком в мире. А он…
– Верить не хочется… – никак не могла успокоиться Марьям. – И отчего это так?.. Люди сами разрушают своё счастье… Ведь жизнь не приходит дважды. Вместо того чтобы жить красиво…
И Марьям, пряча от мужа полные слёз глаза, взяла посуду и ушла на кухню.
4
Когда Сулейман переступил порог директорской квартиры, первый человек, которого он увидел, была Ильшат, что-то оживлённо обсуждавшая в передней с тремя мужчинами. Сулейман кивком головы сухо поздоровался с ними.
Все трое были ему хорошо знакомы. Один из них – начальник снабжения на «Казмаше» Маркел Генрихович Зубков, другой – заведующий складом Хисами Ихсанов, третий – грузчик автомашины Аллахияр Худайбердин. Хотя все они были примерно одного возраста – средних лет, но внешне резко отличались друг от друга. Маркел Генрихович, с виду заправский интеллигент, холёный, вежливый, рот полон золотых зубов. Вечно тяжело сопевший Хисами, с плоским лицом, водянистыми глазами и красным, как свёкла, носом, походил на старорежимного торговца мясом. Казалось, его непомерно раздавшееся вширь туловище вот-вот поглотит голову, он уже не в состоянии был смотреть прямо перед собой, как смотрят все люди, его выпученные глаза всегда блуждали где-то поверху, словно искали петлю, чтобы сунуть голову. Аллахияр был попросту малоумок, не удался и внешностью. Уродливой фигурой он смахивал не то на старую обезьяну, не то на кривое дерево, иссохшее на корню. Большая голова сзади точно срезана, толстые влажные губы отвисли, глаза бессмысленно выпучены, точно у овцы, заболевшей вертячкой.
Маркела Генриховича и Хисами Ихсанова Сулейман знал мало – такие работники на заводе слишком часто менялись, но об Аллахияре Худайбердине знал всю подноготную. Аллахияр был младшим сыном известного в прошлом казанского миллионщика Худайбердина, прогремевшего некогда на всю округу своими скандальными похождениями и кутежами.
Худайбердины придерживались дикого обычая: если выдавали замуж девушку, то непременно, чтобы не ушло на сторону богатство, за сына самых близких родственников; если брали невестку в дом, то обязательно дочь ближайших своих родичей, чтобы не вошёл в дом Худайбердиных чужой человек, и не считались при этом с возрастом жениха и невесты, а тем более с их желанием. Зачастую семнадцати-восемнадцатилетнюю девушку выдавали за седеющего вдовца, молоденького парнишку женили на засидевшейся в девках, а то и вовсе на вдове. Болтали даже, что двое братьев Худайбердиных приходились друг другу в то же время и сватами.
Этот дикий обычай жил в байской семье долго, переходя из поколения в поколение. В результате род постепенно начал гаснуть, вырождаться. Когда-то славившиеся своей удалью, силой, умом и предприимчивостью, Худайбердины, несмотря на рост богатства, всё больше хирели умственно и физически. В их семье стали множиться алкоголики, убийцы, самоубийцы и просто идиоты от рождения или маньяки, свихнувшиеся на том, что мнили себя казанскими ханами.
Аллахияр был единственным уцелевшим обломком этой выродившейся фамилии.
Завидев Сулеймана, тройка заспешила к выходу. Маркел Генрихович, прикладывая к груди зелёную, под цвет зоба селезня, велюровую шляпу, которую он с неподражаемым изяществом держал кончиками двух пальцев, говорил:
– До свидания, Ильшат Сулеймановна, будьте здоровы. И, пожалуйста, ни о чём не беспокойтесь… Мы сами всё сделаем… – И, кивая головой и притворно улыбаясь, чуточку обнажая при этом золотые зубы, задом пятился к двери.
Хисами, приложив руку к груди, молча поклонился. А Аллахияр, тупо озиравшийся с разинутым ртом, и прощаться не стал. Толкнул дверь ногой и вышел.
Маркел Генрихович, почтительно пожав пухлую, как пшеничная пышка, белую руку Ильшат, ещё раз заверил в своей готовности к услугам.
– Хасану Шакировичу передайте, пусть не забивает себе голову хлопотами по дому. Вот хоть Сулеймана Уразметовича спросите, он знает положение завода. Здесь не столица и даже не Урал, здесь пустяковую вещь и то приходится добывать в поте лица… Половину нервов своих растеряешь. А тут ещё вдобавок и план увеличивают…
Сулейман глянул на него исподлобья, усмехнулся и подумал: «Крупно берёт, золоторотый. Ради подхалимства грязью готов облить свой завод».
Но Маркел Генрихович, как видно, истолковал его усмешку иначе. Она послужила для него свидетельством, что похвалы зятю-директору достигли своей цели, и он, улыбнувшись сразу обоим, сказал:
– Если я понадоблюсь, Ильшат Сулеймановна, не стесняйтесь, пожалуйста, звоните в кабинет или домой… Я записал номера своих телефонов в вашу телефонную книжку. Ещё раз до свидания. Не хворайте… Будьте здоровы, Сулейман Уразметович, – и только выйдя за дверь, надел шляпу.
Сулейман молча смотрел вслед тройке, а когда дверь за ними закрылась, спросил у дочери:
– Что это они сюда стадом ходят?
Ильшат смутилась:
– Расставить мебель помогли.
– А разве нельзя было попросить родных? – спросил Сулейман дочь. – Или мы ничего не понимаем в таких тонкостях, га?
Ильшат расстраивали натянутые отношения между мужем и отцом. Поняв, что старик обижен, она, ещё больше смутившись, сказала, вымучивая из себя улыбку:
– А ты, отец, по-прежнему ершистый, оказывается. – И, чтобы не показать слёз, быстро распахнула обе половинки дверей в нарядно обставленную, просторную, светлую залу: – Прошу, отец, со счастливой ноги… Ты первый из нашей родни ступаешь на этот ковёр.
Но Сулейман посмотрел на свои пыльные сапоги и остался стоять в дверях.
– Ничего, отец, проходи… Раздевайся.
– Нет, погоди, дочка, раздеваться я пока не буду. На минутку заглянул. Слово есть к зятю.
– Очень хорошо. Он скоро будет. Звонил недавно. Он сейчас в обкоме. Сказал, будет с минуты на минуту. Раздевайся… Всё равно без чая не отпущу. И не надейся.
Ильшат приоткрыла дверь в кухню и, крикнув: «Маша, чаю!» – принялась расстёгивать пуговицы на пиджаке отца. Но отец пиджак не снял.
– Погоди, дочка, – отстранил он её и в расстёгнутом кургузом пиджаке, зажав в кулаке кожаную фуражку, прошёл в зал, тяжело ступая в своих грубых сапогах по мягкому ковру. В огромном – от пола до потолка – зеркале отразилась вся его плотная, крепкая фигура на кривых, по-кавалерийски, ногах, с рукой, засунутой в грудной карман пиджака.
С противоположной стены из зеркала уставилась на него, мёртво выкатив стеклянные глаза, голова оленя. Ветвистые рога занимали чуть не половину стены – до самого потолка.
Обернувшись, Сулейман несколько секунд разглядывал её. Он не видел в этой мёртвой голове никакой красоты и не мог понять, ради чего пригвоздили её к стене.
– Что, или зять Хасан-джан сам убил этого оленя, га? – спросил он, насмешливо поблёскивая чёрными глазами.
– Ладно уж, отец, не поддевай каждую минуту, – протянула Ильшат обидчиво. – Раздевайся… Неприлично ведь так. Не у чужих людей, у дочери.
И, сняв с отца пиджак, отнесла его на вешалку, затем потянула его на диван и сама села рядом. Ильшат уже не раз успела побывать в доме отца по приезде, но в последние два дня, занятая квартирными хлопотами, не показывалась у них. Посыпались вопросы: как самочувствие Марьям? Что же решил в конце концов делать Ильмурза?
Сулейман-абзы отвечал нехотя. Ильшат было очень горько, что после стольких лет разлуки отец не находит для неё тёплого слова. Сидит надувшись, точно он чужой в этом доме, точно и не рад вовсе, что у дочери дом – полная чаша, наоборот – даже осуждает её за это. В прежние годы, бывая у них на Урале, отец относился к ней куда теплее. Посадит Альберта – совсем ещё малыша тогда – на шею и бегает на четвереньках по полу. А то мастерит ему разные замысловатые игрушки. И Ильшат нарадоваться не могла… А сейчас… будто его подменили.
– Посиди, отец, немного… Сейчас накроем на стол, – сказала она и, поднявшись с дивана, достала из буфета и стала расставлять на столе красивые чашки с золотыми ободками, сахарницу, розетки с вареньем, большие вазы – с яблоками, печеньем, пирожными.
Ильшат, как и все Уразметовы, была жгучей брюнеткой. Ей уже было под сорок, и она начинала заметно полнеть, но её лицо было поразительно моложаво. Отливающие синевой толстые косы собраны в тугой узел. В ушах сверкали серёжки, похожие на падающие капли. Длинный пёстрый, как павлиний хвост, халат выглядел на ней как-то особенно шикарно. Ногти такие же ярко-красные, как и губы.
У Сулеймана стало тоскливо на душе. Он вспомнил свою покойную старуху. Не только на заводе, но и дома не снимала она передник, руки всегда были в работе. Но работа никогда не надоедала ей. Она часто говаривала: «Если что не моими руками сделано, не по себе как-то мне».
Ильшат, догадывавшаяся отчасти, почему загрустил отец, старалась быть с ним повнимательнее, развеселить его.
– Я всегда рада, когда ты чувствуешь себя у нас как дома, – сказала она, ласкаясь. – А то как-то нехорошо… Ты на что-нибудь обиделся?.. А я, отец, тосковала по тебе…
– Я в этом не сомневаюсь, дочка, – сказал Сулейман-абзы. – Не совсем остыла в тебе, надо полагать, уразметовская кровь.
– Почему же ты тогда такой хмурый?
Сулейман хотел ответить, но в это мгновение в комнату вошла молоденькая девушка в белом переднике. Она несла маленький самоварчик. Поставила его на стол и молча вышла. Когда она скрылась за дверью, Сулейман спросил:
– Это ещё что за соловей?
– Ой, отец, ну почему ты сегодня фыркаешь на всё кругом? Тебе не всё равно кто?
Налив в чашку чаю, Ильшат поставила её перед отцом и, повернувшись к правой двери, позвала, вероятно, для того, чтобы прекратить неприятную беседу:
– Альберт, иди чай пить. Дедушка пришёл.
Ильшат уже точило беспокойство, она начинала догадываться, что отец пришёл неспроста. «Неужели опять старое начнётся?» – думала она. И чем больше думала, тем сильнее росла тревога. Она боялась – начнёт старик донимать Хасана, тот тоже, в свою очередь, поднимет голос. А Ильшат так хотелось тишины, покоя. После суеты с переездом, после разных дорожных неприятностей она надеялась сегодня – впервые после Москвы – встретить мужа, как и раньше, в уютной, прибранной квартире. Надеялась, наконец, и от Хасана, ставшего в последнее время таким скупым на тёплое слово, на ласковый взгляд, увидеть сегодня добрую улыбку, которая так много значит в семейной жизни, особенно для женщины. Она и сама не понимает, почему именно сегодня все её мысли, все её желания сосредоточены на этом.
Она давно уже чувствует, что между нею и мужем нет былой близости. Сознание этого надрывает ей душу, как и всякой женщине, любящей своего мужа. Она, насколько хватало сил, стремилась разрушить эту вставшую между ними невидимую стену. Она старалась получше одеться, прибегала к помощи косметики, создавала уют в доме. Предупреждала малейшие желания мужа, удовлетворяла все его капризы. Хозяйственный размах Маркела Генриховича обрадовал её. Для неё как бы приоткрывались врата счастья. Но дикий ветер, который принёс с собой отец, мог в один миг развеять, свести на нет все её усилия.
Открылась боковая дверь. Вошёл Альберт, худой, с болезненным цветом лица и небрежной шевелюрой юноша, носивший модные усики. Не отрывая глаз от книги, натыкаясь на стул, он медленно двигался к столу.
– Альберт, поздоровайся же, здесь твой дедушка, – сказала Ильшат, краснея за сына.
– Здорово, бабай! – небрежно бросил Альберт, не поднимая головы.
Сулейман усмехнулся в усы.
– Ну что ж, здорово, так и быть… Видать, страх интересную книжку читаешь, товарищ студент? Даже головы недосуг поднять.
Альберт пробурчал что-то невнятное.
– Ты, сынок, пожалуйста, по-нашему говори, – сказал Сулейман. – Не учён я. Не понимаю твоей тарабарщины. За границей не бывал.
Альберт с прошлого года, когда нависла угроза его исключения из Московского университета, переехал учиться в Казань. Перевод устроил через своих друзей Хасан, Ильшат сама настаивала на этом переезде. «Поселишься у дедушки, – сказала она Альберту на прощание. – Тебе полезно пожить в рабочей семье».
Но Альберт, пожив у деда неделю-другую, нашёл себе отдельную комнату и, не находя нужным пускаться в объяснения, перебрался от Уразметовых туда.
С улицы донёсся гудок автомобиля.
– Приехал! – Ильшат, незаметно для отца, бросила взгляд в зеркало, поправила причёску, халат и выбежала в переднюю.
Девушка в белом фартуке тоже подбежала туда.
– Словно на пожар, – хмыкнул Сулейман.
Ильшат тут же вернулась и, умоляюще взглянув на отца, шепнула:
– Отец, дорогой, пожалуйста, не расстраивай Хасана. – И опять выбежала.
«Сумел поставить дело зятёк», – подумал Сулейман.
Оглянулся – Альберт тоже исчез. Дед даже не заметил когда.
В передней поднялась суета. Через мгновение дверь открылась, и в залу вошёл Хасан. Величественная осанка. Седеющая голова. Протянув руку, он пошёл навстречу тестю и уверенным, густым баритоном произнёс:
– А-а, гость у нас… Здравствуй, отец! Ну, как жизнь?
– Стареем помаленьку, – ответил Сулейман, пожимая зятю руку. – Года-то не убавляются, а прибавляются.
– Ну нет, ты пока не сдаёшь, отец. Садись, чай пить будем. Пойду только умоюсь.
Грузно шагая, Муртазин вышел в другую комнату. Ильшат, как тень, последовала за ним. Сулейман снова остался один в этой большой зале. Душа полнилась новой тревогой, которой не было, когда он шёл сюда. Ему смертельно жаль было дочь. Не оставляло чувство, что она здесь не больше, как вот эта роскошная мебель. Хотелось встать и уйти, ни с кем не прощаясь. Но вошёл Альберт.
– Бабай, чего такой мрачный? Обиделся?
– Садись-ка сюда, – сказал Сулейман, не отвечая на вопрос. – Почему перестал ходить к нам, га?
Бледное, болезненное лицо Альберта слегка покраснело.
– Заниматься много приходится…
От Сулеймана не скрылось, что внук не искренен. Он весело повёл бровью.
– Наша Нурия тоже занимается много, а у неё на всё время хватает.
Альберт недоверчиво улыбнулся. С Нуриёй он не ладил. Где ни столкнутся – непременно сцепятся друг с другом. Возможно, это тоже была одна из причин, почему Альберт не ужился в доме Уразметовых.
«Дочкой своей всё хвастаешься», – подумал Альберт, но вслух этого не сказал. Он немного побаивался деда из-за его крутого нрава. Он шутил, что это у него «остаточные явления детства».
– Рано задаваться начал, Эльберт, – сказал Сулейман, умышленно искажая непривычное для слуха чужеземное имя. И уже другим, более тёплым тоном добавил: – Приходи, поговорим о международном положении, в шашки поиграем. Судьёй будет Айнулла.
Шашки оба любили, играли азартно.
В залу вошёл Хасан, в махровой пижаме, с чалмой из полотенца на голове, порозовевший, даже взгляд посветлел. Альберт тотчас же ускользнул в свою комнату.
– Люблю, отец, в ванне поплескаться. Райское блаженство!.. У меня друг на Урале, так тот заберётся в ванну да коньячку грамм сто пятьдесят ахнет. Мне-то врачи запретили… Сердце шалит. А ты, надеюсь, выпьешь. Вон открой левую дверцу буфета, там пять звёздочек есть. Пока Ильшат не видит…
– Спасибо, зять. От таких звёзд и моё сердце пошаливает, – сказал Сулейман без улыбки. – У меня к тебе несколько слов есть… Скажу, да и домой подамся. Поздно уже.
– Если личное что, пожалуйста, отец. Если по заводу, не будем здесь говорить. – И Муртазин опустился на диван, небрежно обмахивая концом полотенца лицо. – Не терплю семейственности в государственном деле. Вообще скажу – не очень приятно попасть директором на завод, где у тебя полно родственников… Широкое поле для сплетен… Так ведь?
– Тебе виднее, зять, – сухо сказал Сулейман. – На этом заводе мой дед спину гнул. Отец. Я работаю. Мои дети работают. Надеюсь, что и внуки и правнуки здесь будут трудиться. Нам отсюда уезжать некуда. А директора? Они приезжают и уезжают…
– Вот именно, – чуть поморщился Хасан и, сев поудобнее, спросил: – Что за просьба, отец?
– С просьбами, зять, только старухи пенсионерки ходят. – Розовое, с крупными чертами лицо зятя передёрнулось. Но Сулейман-абзы и не подумал посчитаться с этим. – Я к тебе пришёл о человеке поговорить. Как, об этом можно?.. Вроде не заводское дело? Авось за это в семейственности не обвинят.
– Ты это об Иштугане, что ли? У него командировка на руках. Утром должен ехать. Он и так задержался. Едет он не по моему капризу, а по приказу министра. – Муртазин улыбнулся. – Без очереди я его не принял? Это правда. Не хотел давать пищу злым языкам.
– Нет, я не об Иштугане пришёл толковать. Из-за него не пошёл бы, – негромко возразил Сулейман, внутренне довольный, что зятю режет правду-матку в глаза. – Приспичит, сам поговорит. Не хуже меня умеет кусаться… Я пришёл говорить о другом человеке, пришёл потому, что от злости тесно стало в рубашке. Скажи-ка, зять Хасан-джан, зачем ты обидел Матвея Яковлича, га? Или зазнался уж очень? Не по рангу, может, считаешь признавать таких маленьких людей, как он, га? Чего молчишь? Слов не найдёшь? А я, дурак, ждал, что ты, как ступишь на казанскую землю, прежде всего к нему наведаешься…
Муртазин не стал оправдываться, не стал говорить: дескать, устроимся, тогда позовём обоих в гости. Или: хоть убей, отец, – не узнал… Не сказал он и о том, как ругал себя за промашку, что дал себе обещание зайти к старикам, да в сутолоке заводских дел забыл об этом.
– Вот что, отец, – сказал он, явно недовольный разговором, – у меня нет желания ни ругаться, ни отчитываться перед тобой, ни выслушивать твои назидания. Давай-ка лучше чайку попьём. Много мне пришлось перевидать людей за свою жизнь. На одном лишь Уральском заводе под моим началом работало свыше пяти тысяч человек… И хороших людей немало там было. Но если бы я стал всех их хранить в сундуке своей памяти…
Сулейман-абзы собирался было ответить спокойно: «Что поделаешь, твоя обязанность такая. Директор всюду один, а рабочих под его началом сотни и тысячи. Трудно, а знать всё же надобно». Но последняя фраза взорвала его.
– В сундуке?! – перебил он, и в его голосе прозвенело негодование. – Га! – гортанно выкрикнул он и замотался по зале, то закладывая в возмущении руки назад, за спину, то вытягивая их перед собой. – Ты, зять Хасан-джан, начал уже в сундук людей складывать, га?.. Нет, не советую!.. Самого туда сунут.
Муртазин расхохотался. Это было так неожиданно, – Сулеймана точно холодной водой окатили. Дико поведя своими чёрными глазами, он растерянно замер на середине залы.
Муртазин всё ещё смеялся, чувствуя в то же время, что не следовало бы делать этого.
– Ты, отец, не стращай меня огородным пугалом! Я не из таковских… Не полезу от шороха листьев под куст.
Сулейман-абзы, тяжело дыша, продолжал стоять посередине залы, слегка отстранив дочь, которая прибежала на шум и, бледная, дрожащая, кидалась от отца к мужу, умоляя не ссориться.
– Давеча сундук, а сейчас пугало?.. Га!.. – Сулейман шагнул к зятю, который сидел теперь с закрытыми глазами. – Не прячь глаза, зять, смотри прямо! Я тебя не пугаю… Но запомни: не позволим тебе обижать старую гвардию. Матвея Яковлича весь завод уважает. А тебе это уважение у коллектива надо ещё заслужить. Это к рубашке дают воротник. Иногда даже не один, а два… А народное уважение не даётся бесплатным приложением к директорскому званию. Если хочешь услышать правду, зять, – тебе ещё далеко до таких, как Матвей Яковлич.
– Говори, отец, да не заговаривайся, – бросил Хасан, не открывая глаз.
– Нет, я не заговариваюсь. А если что и лишнее сказал, так вы оба – Ильшат и ты – зовёте меня отцом. Значит, если переборщу, вредно не будет, на пользу пойдёт… Оттого что ты не отдал должного уважения Матвею Яковличу, он-то ничего не потерял перед народом, а вот ты уже потерял. И потеряешь ещё больше, если не хватишься! Вот! Всё!.. Больше мне не о чем говорить. Прощайте!
И Сулейман быстрым шагом направился в переднюю. Хасан не стал останавливать его. Ильшат посмотрела на отца, на мужа и побежала за отцом.
– Нехорошо уходить так, отец… Со скандалом… Почему не поговоришь толком, без крику?
Не в силах дольше удерживать слёзы, она уткнулась в отцовское плечо. Сулейман-абзы мягко погладил её по голове.
– Как сумел, дочка, так и сказал. Об остальном сами уж поговорите… толком.
– Я завтра же схожу к Матвею Яковличу. И Хасан ведь сходит… Только не сейчас. Сейчас его не пустит туда упрямство, самолюбие, а пройдёт время, сам же потянется к ним… прощения просить. Он ведь, отец, не такой уж чёрствый человек.
– Это, дочка, тебе виднее. Я не знаю. Ну ладно, будь здорова. Навещай нас. А то как бы и ты… Болото-то, оно засасывает. Смотри!
Бывало, и раньше Сулейман уходил вот так сгоряча, разругавшись. Но он не был злопамятен. Пошумев, стихал, как стихает, разряжается туча, погромыхав и пролившись дождём. И, если был прав, переживал глубокое удовлетворение, а неправ – раскаивался. Но на этот раз, хоть и выложил, не считаясь ни с чем, всё, что скопилось в душе, – никакого облегчения не почувствовал. Наоборот, обида горьким комом застряла в горле, стесняя дыхание. А тут улица вдобавок, словно назло, почему-то тёмная сегодня. Под ногами какие-то ямы, рытвины. Несколько раз старик чуть не упал – оступался.
«Погоди, погоди, как же это получилось? Шёл по шерсть, а возвращаюсь сам стриженый… Неужто так?!»
В парадном его чуть не сбила с ног Нурия.
– Ослепла, что ли! – закричал и без того раздосадованный Сулейман. – Куда несёшься, точно котёнок, которому хвост подпалили?! Га?
– Машину встречать. Марьям-апа плохо, – бросила Нурия, не останавливаясь.
Горький ком, застрявший в горле, вылетел, как пробка.
– Что ты говоришь!.. Давно? Гульчира дома? – крикнул он вслед дочери.
– Что толку в Гульчире… Абыз Чичи позвала.
И Нурия выскочила на улицу.
Вдали возникли два огонька, они быстро приближались. Ослеплённая ярким светом фар, Нурия вышла на середину улицы и подняла руку.
Машина остановилась, и Нурия снова юркнула в парадное.
Подхватив Марьям под руки, Иштуган с Гульчирой вели её по лестнице. Лицо у Марьям было бело, как бумага. Губы закушены, видно, чтоб стон не вырвался. Увидев свёкра, она смутилась, опустила голову. Из-за её спины послышался подбадривающий голос Абыз Чичи:
– Ничего, ничего, не торопитесь, дети, Аллах поможет.
Машина, загудев, отъехала. И остался Сулейман на тёмной улице один. А что это белеет в темноте? Ах, да, это платок на голове у Абыз Чичи. Взволнованный Сулейман молчал, а старуха, словно читая молитву, всё повторяла одни и те же слова:
– Пусть будет суждено ей благополучно разрешиться. Пусть будет суждено ей благополучно разрешиться…
5
Проводив отца, Ильшат вернулась к мужу. Подложив обе руки под голову, Хасан лежал на диване и мрачно смотрел в потолок. Крупные складки на его лице стали ещё глубже, мелко дрожали морщинки на переносье.
Ильшат он не сказал ни слова, даже не взглянул на неё. «Почему он такой… Скрытный… Всё в себе копит?» – думала Ильшат, собирая со стола. В руки попался недопитый отцом стакан с остывшим чаем. Губы у неё задрожали, и она поторопилась выйти в спальню, чтобы не расплакаться при муже.
Подняв к губам скомканный платок, она остановилась перед овальным зеркалом. Оттуда на неё смотрела красивая женщина с полными слёз глазами и горькими складочками в уголках рта. Взгляд её упал на пустой флакон, отражавшийся в том же зеркале. Это был красивый резной флакон из-под дорогих духов. Духи давно кончились, но Ильшат пожалела выбросить его и оставила как красивую безделушку на своём туалетном столике.
Остановив машинально на нём глаза, Ильшат отступила на шаг и, прижав платок к губам, горько задумалась. В памяти мелькало прошлое. Вот она студентка… Вот окрылённый светлыми мечтами молодой инженер-механик со свеженьким дипломом в руках. Друзья пророчат ей большое будущее, льстецы уверяют, что Ильшат покроет своё имя славой, ибо в ней сосредоточилась неиссякаемая энергия татарских женщин, что веками была обречена на бездействие. Конечно, Ильшат не очень-то верила им, она лучше других знала свои возможности, но всё же никогда не отгоняла мечту стать видным инженером.
Когда она составила новую технологию узла, сильно тормозившего работу завода, и успешно осуществила свой замысел на практике, весь завод стал шуметь об инженере Уразметовой – она носила свою девичью фамилию. Как раз в эти дни освободилось место помощника главного инженера. Одни считали, что на это место назначат инженера Хасана Муртазина, так как по своему положению он ближе к этому посту, другие находили куда более достойной этого назначения Ильшат.
Обычно весёлый, внимательный, приветливый, Хасан после этих слухов как-то сразу помрачнел, на лицо точно тень легла. Он всё чаще заговаривал о том, что завод ему надоел, что он рад будет уехать отсюда при первой возможности. И, хоть обиняками, всё настойчивее давал понять жене, что увлечение её новой технологией не ахти какое дело, что проблемы, которые разрабатывает он, более важные, нужные. Жаловался, что чьи-то подножки мешают ему реализовать его смелые идеи, но, если бы Ильшат чуточку помогла, он мог бы преодолеть эти препятствия.
Бесконечные разговоры на эту тему терзали Ильшат. Она пробовала заставить его говорить без намёков, напрямик, – Хасан всячески избегал этого.
Но есть миллионы других вещей, которые безошибочно показывают внутреннюю сущность человека. Настороженному человеку очень много могут сказать взгляд, улыбка, жест, случайно брошенное слово… Ильшат собирала-собирала по крупицам свои наблюдения, и ей наконец-то понятна стала столь нужная ей маленькая истина, скрытая за громадой туманных словесных излияний: Хасану не хотелось, чтобы жена опередила его.
Только и всего!..
Ильшат была потрясена, более того, оскорблена этой жалкой, низменной чертой характера своего мужа. Не хотелось верить, что Хасан до такой степени мелочен. Хотелось развеять этот оскорбительный туман, разъедавший их добрые отношения. Улучив момент, она с присущей Уразметовым прямотой сказала ему всё, что думала.
