Абдурахман Абсалямов
Избранные произведения. Том 2
Глава вторая
1
– Ладно, Оленька, я пошёл. Ты уж будь того… готова. Если что – с работы прямо гуртом…
Смахивая маленьким камышовым веничком пыль с костюма мужа, Ольга Александровна говорила:
– Не волнуйся, Мотенька. Не впервой ведь привечать мне гостей. Только вот солёных грибков нет у меня. Сегодня ночью вспомнила, – Хасан, бывало, очень их любил. Ну, да на колхозный базар сбегаю…
Матвей Яковлевич поцеловал свою старуху в лоб и по-молодому, лёгким шагом спустился с крыльца.
Стояло прекрасное солнечное утро. Асфальтовые тротуары ещё не совсем просохли от прошедшего ночью дождя. Воздух чистый, ни пылинки. Матвей Яковлевич глубоко-глубоко вздохнул. И его натруженная грудь, показалось ему, вобрала в себя с этим вздохом не прохладный чистый воздух, а блаженное чувство бездумной радости. Он весь приободрился. В суставах не чувствовалось никакой скованности. Он словно помолодел. И захотелось ему поскорее увидеть Хасана… Хасана Шакировича… увидеть и обнять вот на этой солнечной улице, на виду у всех.
Поглядывая по сторонам, он шагал легко, точно окрылённый, и вдруг заметил посередине чистого, залитого солнцем тротуара багряный дубовый лист. Матвей Яковлевич остановился, поднял лист, на котором бисеринками блестели капельки росы, и тотчас вспомнилось ему детство, слепой скрипач Хайретдин, дед Сулеймана, любивший распевать удивительные баиты[6] о рубщиках дуба – лашманах.
На босоногого русоголового парнишку, понимавшего немного по-татарски, производили впечатление не столько слова, сколько леденящий сердце напев, который лился из полураскрытых уст слепца, напоминая бесконечное завывание осеннего ветра. И мальчику начинало казаться, что дедушка Хайретдин не поёт, а плачет, но только без слёз. А в груди старика гудят, шумят, как дубы в ветреный день, гнев и ропот сотен тысяч обойдённых жизнью, обездоленных людей, чьи кости гниют в тех дремучих лесах, о которых поётся в баитах.
На ярмарке Ташаяк и без дедушки Хайретдина было много калек-татар, распевавших песни о старине. Но они пели баиты про бог весть когда живших турецких султанов да ещё про какие-то балканские войны. А дедушка Хайредтин пел о местах, которые ребятишки знали как свои пять пальцев и на которых они жили сами. Поэтому, сбившись в тесный кружок, они часами простаивали возле дедушки Хайретдина, что сидел, поджав под себя ноги, в замасленной приплюснутой тюбетейке и чёрном, надетом поверх длинной белой рубахи камзоле. Они бережно опускали в его кружку гроши, что бросали ему сердобольные прохожие.
…Когда-то вокруг Казани шумели столетние дубы. Но вот по указу царя Петра в Казани было учреждено Адмиралтейство. Решено было строить свои корабли. Народ погнали валить столетние дубравы. За каждое клеймённое царскими «вальдмейстерами» дерево лесорубы отвечали головой. Если такой клеймёный кряж пропадал или повреждался, виновным отрезали носы, уши, нещадно били палками, а то и казнили. Так был казнён дед Хайретдина, батыр Рамай. Чтобы спасти жизнь другу, которого придавило дубом, он осмелился перерубить пополам клеймёное дерево. Говорили, что после смерти Рамая друзья в память о нём посадили на берегу Волги на самой высокой горе молодой дуб. Говорили, что дуб этот по сию пору стоит цел и невредим там, на берегу. Будто вершина его ушла под самые небеса, и будет он стоять вечно, потому как нет такой пилы, которой можно бы спилить его…
Сколько мечтали Матвейка с Сулейманом разыскать этот дуб! Дедушка Хайретдин говорил детям: «Кабы не был я убогим слепцом, показал бы я вам этот дуб… Не дал мне Аллах такого счастья. Об одном жалею: умру я скоро, а ведь, кроме меня, никто не знает места, где стоит тот дуб-великан!..»
Матвей Яковлевич ещё некоторое время рассматривал поднятый с дороги лист, потом, смахнув концом рукава росинки, положил в карман. «Покажу Сулейману», – мелькнуло у него.
Этот багряно-жёлтый лист сверкнувшей молнией осветил далёкое детство, и внезапно всплывшие из бездонного омута памяти воспоминания разбередили старику душу. Вдруг как-то удивительно свежо вспомнилось, что в то время всем в Заречной слободе – чесальными, прядильными, ткацкими фабриками, кожевенными, металлообрабатывающими заводами, шорными, обувными мастерскими, даже баней, даже жилыми домами – всем распоряжались хозяева или их спесивые управители. Рабочий люд и воздухом-то дышал вроде как с опаской, потому что, казалось, сам воздух в Заречной слободе принадлежит баям. Улицы, переулки, лавчонки, парки носили имена баев или уродливые, наводящие грусть названия, рождённые безрадостным существованием под их безграничной властью. Единственный в слободке сад и тот назывался «Садом горя».
Когда Матвею исполнилось тринадцать лет, он пошёл работать на завод Ярикова, что стоял тогда на краю зловонного болота. Ему повезло. Его приставили учеником к отцу, который работал там токарем.
Из рассказов старых рабочих и отца Матвей Яковлевич узнал позднее, что завод этот, нынешний «Казмаш», начали строить ещё во времена Севастопольской кампании. Принадлежал он тогда то ли деду, то ли прадеду Ярикова, а может, кому другому. Разное говорили.
Матвей Яковлевич пришёл сюда приблизительно спустя пятьдесят лет со дня основания завода, а он всё ещё походил на небольшую мастерскую. Всё его оборудование состояло из единственной паровой машины в шестнадцать лошадиных сил, трёх вагранок да двух-трёх десятков станков.
В то время завод строил небольшие суда, производил ремонт на них, выполнял заказы казанских промышленников на литьё и металлообработку. К концу девятнадцатого и началу двадцатого века его уже стали называть «Меднолитейный», затем «Кузнечно-котельный». Завод много раз переходил из рук в руки. Хозяева менялись, но ни один из них не интересовался расширением завода, тем более никому из них не приходило в голову позаботиться об улучшении положения рабочих.
Нахлынувшие воспоминания не могли, однако, целиком захватить Матвея Яковлевича, – мысли его были заняты близкой встречей с Хасаном.
В небольших садиках в глубине дворов и сегодня можно было увидеть яблони в цвету. Под розовыми лучами утреннего солнца они выглядели сегодня уж не такими жалкими, поникшими, как вчера. Казалось, каждый листочек, каждая веточка трепещут от наслаждения, приветствуя солнце и разливаемое им тепло.
Девушки из заводского общежития, взявшись за руки, с песней шли посередине мостовой. В кудрях нарядчицы Шафики, шагавшей в центре, – за рыжие волосы молодёжь прозвала её пламенной Шафикой – торчал белый цветок. «Ох, опалит ещё, чего доброго, своим пламенем бедный цветочек, – улыбнулся себе в усы Погорельцев и, покачав головой, подумал: – Уж не из-за этой ли девушки вошёл бес любви в Баламира?»
Дойдя до угла, Матвей Яковлевич остановился. Здесь уже было многолюдно, шли поодиночке и группами все в одну сторону – к заводу. Троллейбусы и автобусы были набиты битком.
– Матвею Яковлевичу салям! – долетел до его ушей радостно-возбуждённый голос.
Старик вздрогнул: «Неужели?» Нет, не он… С той стороны улицы Матвею Яковлевичу, приветствуя его, махали рукой начальник механического цеха Назиров и старший мастер Надежда Николаевна Яснова… Старик поздоровался с ними, приподняв кепку. Вскоре его окликнули вторично, старик опять вздрогнул. На сей раз был вахтёр Айнулла. Поглядывая снизу вверх, он протянул Погорельцеву обе руки и, сказав, что торопится, засеменил вперёд.
Вдруг раздалась полупьяная песня. Матвей Яковлевич обернулся на голос и увидел в толпе наладчика Ахбара Аухадиева. Тот шёл в одной майке, засунув руки в карманы залепленных грязью брюк. Всё лицо у него было в синяках, давно не чёсанные волосы торчали во все стороны, глаза налиты кровью.
– Матвею Яковлевичу моё почтение, – проговорил, подойдя ближе, Аухадиев и, кривляясь и гримасничая, склонил голову.
– Кто это тебя так разукрасил, Ахбар? – спросил Погорельцев, недовольный тем, что этот пьяница портит своим безобразным видом такое прекрасное утро.
– Бутылка! – зло посмеиваясь, ответил Аухадиев. – А что… Всё равно не ценят. Слышал, как вчера начальник цеха… Кому они нужны, золотые руки Аухадиева… всё на свете меняется, а правда, она всегда остаётся правдой.
Эту фразу Аухадиев любил повторять и в цехе, и на собраниях, и на улице. Но трудно было уразуметь, что он хочет сказать этим. Не раз допытывался Матвей Яковлевич у Аухадиева: «О какой это правде ты всё толкуешь, Ахбар Валиевич?» Но Аухадиев отделывался неопределённым: «Правда у рабочего человека одна».
Аухадиев был одним из лучших наладчиков механического цеха. Вчера только он наладил и пустил на полный ход шлифовальный станок новой, незнакомой конструкции, над которым молодые наладчики безуспешно бились чуть не целую неделю. В другое время Погорельцев не отпустил бы от себя Аухадиева в таком виде, но сегодня он почувствовал облегчение, когда тот смешался с толпой.
Сейчас рядом с ним шагал долговязый Баламир. Хотя он вышел из дому гораздо позднее, легко догнал Матвея Яковлевича.
– Давно пора выгнать с завода этого пьяницу, – потянув носом воздух и морщась, сказал Баламир. – Позорит весь коллектив.
Погорельцев пошевелил кончиками усов, посмотрел на Баламира.
– Выгнать недолго… А дальше что?
– Насчёт этого пусть сам думает. Зачем пьёт? – отрезал парень.
И опять Матвей Яковлевич шагал молча, заложив руки за спину, зорко посматривая по сторонам – не покажется ли среди народа Хасан Шакирович.
– Здравствуйте, Матвей Яковлевич, – раздался чуть не под самым ухом Погорельцева звонкий девичий голос. Он увидел в группе школьников Нурию, младшую дочь Сулеймана. Как и все Уразметовы, Нурия с её иссиня-чёрными волосами и смуглым лицом походила на цыганочку. Матвей Яковлевич любил эту шуструю смуглянку. Приветливо поздоровавшись с ней, он спросил:
– Отец что, ещё дома задержался?
– Нет, сзади идёт, – показала Нурия рукой на переулок.
Матвей Яковлевич решил дождаться приятеля. Ещё издали заметил он в толпе кривоногого, широкоплечего, приземистого Сулеймана, его чёрные густые усы. Во взгляде, в движениях его сквозили сила и весёлая бодрость, хитрость, и гордость, и, несмотря на возраст, какая-то бесшабашность. Сулейман тоже заметил Матвея Яковлевича и, ускорив шаг, заспешил к нему.
– Жив-здоров? – густым баском крикнул он ещё издали. – Сегодня раньше обычного, га?
– Утро-то какое чудесное! – проговорил в ответ Матвей Яковлевич, пожимая его твёрдую, как железо, руку.
Сулейман покосился на Погорельцева: «Был у них Хасан или нет?»
Матвей Яковлевич, в свою очередь, с той же целью некоторое время приглядывался к нему. Не сделав никакого определённого вывода, он вынул из кармана дубовый лист и протянул его Сулейману.
– На тротуаре нашёл… Помнишь баиты твоего деда?
У этих двух стариков, совершенно не схожих характером, была одинаково свойственная обоим привычка. Они никогда не торопились делиться новостями или происшедшими в их жизни важными событиями. Они, прежде исподтишка понаблюдав друг за другом, разведывали настроение и только после того, посмеиваясь и по-мальчишески похлопывая один другого по плечу, говорили: «Ну, ну, рассказывай, не морочь голову, уж вижу, вижу, что невтерпёж».
А если ничего заслуживающего внимания не происходило, то шагали молча, зря слов не бросали.
– Вовек не забуду дедушкиных песен, – прошептал Сулейман, как-то сразу притихнув.
«Ясно, и у них не побывал Хасан Шакирович», – подумал Погорельцев. Какое-то неясное чувство, близкое к тоскливому разочарованию, шевельнулось в сердце, но он отогнал его.
– Успел поговорить с Иштуганом? Что-то он того… недоволен командировкой… Остыл.
Сулейман кинул искоса быстрый взгляд на Погорельцева. «Нет, зять у них не был», – в свою очередь заключил он и, расстроившись, сразу перешёл чуть не на крик:
– Да как тут не остыть! Железо и то остывает, когда его передержат на наковальне. Остынешь, коль тебя чуть не каждую неделю гоняют то туда, то сюда… У самих дел по горло, невпроворот, так нет – на сторону ездим людей учить. Вот мы, дескать, умники какие, га! У других-то нехватка его, ума-то, зато у нас в избытке!.. Пожалуйте, сколько вам угодно?.. Нет у нас государственного подхода к новаторам. Вот в чём беда. Серьёзное дело превращаем в чехарду.
Матвей Яковлевич усмехнулся:
– Не ты ли совсем ещё недавно хвастался командировками Иштугана? Вот у меня парень так парень… И такой и сякой… С министрами разъезжает… Неправда, скажешь, а?
Сулейман пробурчал что-то себе под нос. Жилы на его шее набухли.
– Ладно, не береди больного места, – бросил он сердито. – Не зря говорят: ум к татарину приходит после обеда. Дураком был, потому и хвастал…
Дорогу перекрыл красный огонь семафора. Передние машины остановились. Задние резко, с взвизгиванием, притормаживая, вплотную придвигались к ним. Люди тоже сбились кучкой. Кто-то потянул Матвея Яковлевича за рукав. Сулейман, не заметив этого, продолжал протискиваться вперёд, Матвей Яковлевич только собрался крикнуть ему, чтобы тот обождал, как в двух шагах от него остановилась «Победа». Узнав директорского шофёра, обрадованный Матвей Яковлевич заглянул на заднее сиденье и увидел Хасана. Откинувшись на спинку, он с задумчивой сосредоточенностью уставился куда-то перед собой. Лицо невесёлое, губы плотно сжаты, широкий раздвоенный подбородок словно высечен из голубоватого мрамора. В этом хмуром человеке с резковатыми чертами лица с трудом можно было узнать прежнего розовощёкого Хасана.
Старик даже немного растерялся от этой неожиданной, хотя и долгожданной встречи. Горячая волна радости нервным комком застряла в горле. Он хотел крикнуть: «Хасан, сынок!», хотел броситься к машине, но не смог и сдвинуться с места.
От резкого торможения Муртазин поднял голову. Из-за стекла на Матвея Яковлевича уставились равнодушные, холодные глаза. В этих глазах Матвей Яковлевич не прочёл ничего, кроме усталости и недовольства. На одну секунду он усомнился: Хасан ли это? Но Муртазин, увидев седого старика и группу любопытных вокруг него, опустил стекло.
– Что так смотрите, дедушка, или знавали раньше? – спросил он.
Матвей Яковлевич подумал, что Хасан Шакирович просто шутит, а может, и вправду не признал с налёту-то, и, слегка улыбнувшись, с растроганной ласковостью ответил:
– Да вроде того.
Старик ждал, что после этих слов Хасан Шакирович, всмотревшись повнимательнее, распахнёт дверцу и выскочит, чтобы обнять его. Но дверца не раскрылась, Муртазин даже не пошевельнулся.
– Я тоже, кажется, где-то видел вас, – сказал он. Но тут машина тронулась.
Матвей Яковлевич, ошеломлённый случившимся, застыл на месте. Он даже не слышал извинений прохожих, то и дело в спешке отчаянно толкавших его.
– «Я тоже, кажется, где-то видел вас…» – шептал он про себя. – Вот так встреча!..
– Матвей Яковлевич, что с вами? – подхватила старика под руку средняя дочь Сулеймана Гульчира.
Погорельцев пробормотал что-то. Похоже – выругался. Они подошли к проходной. Успевший встать на свой пост Айнулла кричал проходящим:
– Пропуска! Пропуска!
Погорельцев сунул руку в карман, в другой – пропуска не было.
– Ну, к чему вам его пропуск, Айнулла-абзы, разве вы не знаете Матвея Яковлевича, – удивилась Гульчира.
Но Айнулла ничего слышать не хотел.
– Порядок, дочка… У порядка нет ни родных, ни знакомых. Матви Яклич, милый, отойди в сторонку и не мешай, народу проходить надо. Товарищи, готовьте пропуска! Раскрывайте, раскрывайте!.. Ты, браток, мне фокусы не показывай, – одёрнул Айнулла парня в кургузой кепке, который ловко хлопнул своим пропуском перед самым носом вахтёра. – Хранил бы получше! А то ишь, непутёвый, излохматил свой пропуск, что жёваный лист! Это ведь документ…
Нырявшие в проходную рабочие бросали удивлённые взгляды на красного Матвея Яковлевича, что-то растерянно искавшего по карманам. Гульчира, не в силах больше видеть этого, заспорила с Айнуллой. Наконец, подойдя к Матвею Яковлевичу, сама ощупала его карманы.
– Да вот же он, Матвей Яковлевич!..
Старик, не произнеся ни слова, досадливо махнул рукой. Айнулла, словно ничего не произошло, взял из его рук пропуск и, пробежав глазами, вернул с обычной приветливой миной.
– Пожалуйста, Матви Яклич. Только вот срок пропуска выходит, не забудь продлить.
2
Огромный механический цех, весь пронизанный узенькими полосками солнечного света, льющегося из больших, обтянутых защитными сетками окон, был полон машинного гула и лязга металла. Терпко пахло эмульсией, керосином, нагретым машинным маслом. Со стороны литейного цеха огромные двери были раскрыты настежь, там выгружали с тележек для дальнейшей обработки на токарных, фрезерных и сверлильных станках только что отлитые крупногабаритные детали паросиловой установки для животноводческих ферм. Со стороны сборочного цеха, неся на крюке уже собранную паровую машину, медленно двигался, прижимаясь к самому потолку, мостовой кран. По мере его приближения из-за металлических перекрытий вылетали вспугнутые голуби, зимой и летом жившие в цехе.
Начальник цеха Назиров, высокий молодой инженер, широконосый, с пышными светлыми волосами и толстоватыми губами, засунув обе руки в карманы светло-коричневого кожаного пальто, задумчиво глядел на станки, хаотично заполнявшие цех. И до него, и при нём много раз переставляли эти станки применительно к технологии новой продукции, – а продукция завода менялась часто, – и, естественно, каждый раз оставались какие-то недоделки, на что-то не хватало времени или назревала крайняя необходимость на уже занятую площадь втиснуть несколько новых станков. Таким образом, чёткие линии станков всё время ломались и сильно мешали в работе. Назиров не мог примириться с этим, он мечтал о коренной реконструкции цеха, мечтал перевести весь цех на поток. Но поскольку на «Казмаше» производство серийное, то обычный поток вводить нельзя. Назиров предлагал частичный поток в виде технологических цепочек: группа станков вместе со станочниками выделяется для обработки определённых деталей, оборудование располагается так, что образует как бы прерывистый конвейер, а детали подаются по цепочке – от станка к станку.
Но многие инженеры завода не верили в реальную возможность потока в условиях серийного производства, считали увлечение Назирова этой идеей беспочвенной романтикой, иные даже обвиняли его в незнании законов производства. Это возмущало Назирова и рождало в нём упорное желание во что бы то ни стало доказать свою правоту. Уже работала первая цепочка – расточные станки. Выстроенные в ряд, они обрабатывали тракторную гильзу. Вдоль этих станков прохаживалось всего несколько наблюдающих.
Вот почему Назиров каждое утро начинал обход цеха именно с этого милого его сердцу уголка. Глядя на своё детище, он чувствовал новый прилив энергии, в его голове рождались новые, ещё более смелые мечты. Он уже видел весь цех работающим так же организованно и чётко, как технологическая цепочка для гильз.
В это время Назирова окликнули. Он обернулся и увидел, как через открытые двери вошёл с группой инженеров новый директор, солидный, лет под пятьдесят мужчина, в чёрном пальто и такой же шляпе. Его в упор глядевшие карие глаза, широкий раздвоенный подбородок, губы, застывшие в изломе презрительной улыбки, внушительная фигура возбудили в Назирове двойственное чувство невольного уважения и настороженности.
Рядом с директором шёл главный инженер завода Михаил Михайлович Михайлов. Лицо у него по линии профиля казалось как бы слепленным из двух половинок, как это бывает у целлулоидных кукол. Он, по обыкновению, опирался на палку с изогнутой ручкой. В добротной велюровой шляпе, в прекрасно сшитом, элегантном осеннем пальто, с чисто выбритым и чуть припудренным лицом, он выглядел моложе своих лет, хотя и приближался уже к шестому десятку.
Немного позади держались главный конструктор Поярков, толстый, приземистый, в пенсне, ведущий технолог Акчурин и с ними группка инженеров.
– А вот и Назиров, – представил Михаил Михайлович. – Он обстоятельнее ответит на ваши вопросы, Хасан Шакирович. Не один уже год поглощён разработкой этой проблемы.
Назиров, пожимая обоим руки, поинтересовался, о чём идет речь. Узнав, он слабо улыбнулся, но ответил очень сдержанно и коротко, что технологические цепочки, подобные этой, которую они здесь видят, открывают, по его мнению, большую перспективу на будущее.
Шагая вдоль станков, Муртазин спросил:
– Сколько деталей обрабатывается в вашем цехе?
– Триста семьдесят пять, – ответил следовавший за ним Назиров.
– И для скольких из них имеются технологические цепочки?
– Пока только для одной.
Муртазин посмотрел на него как бы с упрёком.
– Одна ласточка весны не делает, Назиров. Из одной крупинки проса каши не сваришь. Нужно побыстрее придумать что-то и для других деталей.
– Мы думаем, Хасан Шакирович.
– Думаем, а в конце месяца раздаём дефицитные детали по другим цехам и за счёт этого выполняем план. Так, что ли?
– Бывали и такие случаи, Хасан Шакирович.
– С сегодняшнего дня не должны быть!
Муртазин резко обернулся назад и молча показал рукой на лужу эмульсии, расползшуюся под станком. Назиров хорошо понял этот молчаливый выговор директора и покраснел.
Не успел молодой инженер оправиться от смущения, как из-за станков, засунув руки в карманы, посвистывая, вывернулся Ахбар Аухадиев. Муртазин подозвал его к себе. Тот с развязным видом подошёл к директору. Понесло винным перегаром.
– И сколько же тебе платят за такую работу? – спросил Муртазин.
– Если хорошо свищу, не обижают, – задорно ответил Аухадиев.
– Прекрасно, – суровым ровным голосом сказал Муртазин. – Когда научишься ещё лучше свистеть, зайдёшь ко мне. Может, премию заслужишь. Иди…
Назиров готов был сквозь бетонный пол провалиться. Когда Аухадиев отошёл на достаточное расстояние, Муртазин повернулся к начальнику цеха.
– Ваш?
– Да, Хасан Шакирович. Мой… Наладчик.
– И вы терпите в своём цеху таких пьяниц и бездельников?
– Лучший наладчик у нас, Хасан Шакирович.
– Не верю!..
Муртазин прошёл дальше и остановился у группы фрезерных станков, расположенных в самом нелепом порядке.
– Кто же это умудрился их так расставить? – удивился Муртазин. – Ведь они как гири на ваших ногах.
– Знаем, – ответил Назиров. Он уже немного пришёл в себя. – Но если уж делать перестановку, то не только этих трёх-четырёх станков. Это нам ничего не даст. Весь цех надо реконструировать. У нас есть готовое предложение на этот счёт. Разрешите зайти к вам специально.
Несколько мгновений Муртазин не сводил с Назирова своего прямого, твёрдого взгляда, словно взвешивал: есть ли что стоящее за душой у этого молодого, но, кажется, довольно смело мыслящего инженера?
– Хорошо, – сказал он наконец. – Сегодня я собираю всех руководителей завода. Там и доложите.
Муртазин уже шагал дальше, часто останавливаясь, расспрашивая, делая замечания. Обратил внимание на стенную газету, висевшую возле конторки. Быстро пробежал её глазами. Потом спросил Назирова:
– А вы читаете свою газету?
Назиров покраснел.
– Сознайтесь, не читаете? – И Муртазин, словно в доказательство, вынул из кармана карандаш и аккуратно исправил две-три орфографические ошибки.
Когда директор и главный инженер вышли из цеха, Назиров помчался к поточной линии пробирать токарей.
– Каждый день долблю, что нужно соблюдать идеальную чистоту. А вы… – ноздри у Назирова раздулись, – вы здесь поганое болото развели! Сказали механику!.. А сами что? Или рук нет? Исправить шланг – это же минутное дело!
Назиров расстроился. Очутиться перед новым директором в положении мальчишки!.. Но, вспомнив, что сборочному цеху требуются картеры, торопливым шагом направился к токарю-расточнику Саше Уварову. Саша Уваров со своим сменщиком с трудом поспевали за две смены сдавать по одному картеру. А сборочный цех подгонял – без картеров там нечего было делать. Назиров постоял некоторое время молча, наблюдая за работой Уварова, потом спросил:
– Ну как, Саша, справишься к концу смены?
Уваров, приземистый толстяк, поразительно смахивавший на медвежонка, почесав затылок, неторопливо ответил:
– Думаю справиться, только вот сборщики спокойно работать не дают. Терпеть не могу, товарищ начальник, когда во время работы тянут за полу.
Назиров повернулся и очутился лицом к лицу с начальником сборочного цеха. На голове у того торчала помятая шляпа, с которой он не расставался зимой и летом. Длинная худая шея, покатые плечи. На вытянутый острый нос были насажены какого-то диковинного фасона очки с очень большими и очень толстыми стёклами. «Японские!» – утверждал их владелец.
Назиров уважал этого человека, который был намного старше его, за практический опыт, но недолюбливал за то, что он вечно петлял как заяц по механическому цеху. Из-за этого между ними довольно часто бывали стычки. Не обошлось без неё и сегодня. При виде начальника сборочного цеха Назиров, который и без того был не в духе после обхода нового директора, вспыхнул и сгоряча наговорил много лишнего, вплоть до того, что запретил впредь ногой ступать в механический цех.
Повертев длинной шеей, начальник сборочного добродушно усмехнулся, блеснув стёклами очков, и, приложив руку к груди, сказал, ничуть не обидевшись:
– Очень бы рад… Будешь давать моим ребятам достаточное количество деталей, я для себя отдельную дверь прорублю, чтобы вовсе не заходить в твой цех. Вон там, – ткнул он пальцем в дальний конец длинного, грохочущего цеха.
– Очень прошу! – И Назиров, резко повернувшись, пошёл к конторке.
– Погоди, не убегай… Мне не только картеры нужны, а и коленчатый вал! Слышишь?.. Коленчатый вал давай! – летело ему вдогонку.
Назиров прошёл половину пути, когда его остановил сменный мастер. Он пожаловался, что Ахбар Аухадиев явился в нетрезвом виде и отказывается приступать к работе.
– С одним человеком не можете справиться, – отрезал окончательно выведенный из себя Назиров. – Какая бы ерунда ни случилась, тут же к начальнику бежите… Думаете, у него других дел нет.
– Говорите, что хотите, Азат Хайбуллович, – сказал мастер, – а всё же непонятно мне, почему вы не принимаете никаких мер, чтобы поставить на место этого пьяницу.
Тем временем Назирова начали обступать бригадиры. Каждый со своей нуждой, со своими жалобами. Особенно много было жалоб на отсутствие необходимых материалов.
– Кукушкин стоит без дела… – пожаловался бригадир группы фрезеровщиков. – Что это за порядок, товарищ начальник? Как начало месяца – весь график к дьяволу летит… А последние дни словно черти на раскалённой сковородке пляшем.
Назиров, взяв себя в руки, спокойно пообещал сейчас же всё выяснить.
– Уж выясните, пожалуйста, Азат Хайбуллович. Да не забудьте, загляните в плановый отдел. Чёрт знает чего вечно напланируют. Никакого порядка, никакой согласованности в работе! Каждый цех на свой страх выкручивается.
– Зуб у меня на кузнецов, – говорил остановившемуся возле него Назирову парторг цеха Алёша Сидорин, бывший матрос. – Смотри, сколько металла уходит в стружку. Неужели нельзя делать поковки с меньшим допуском? Будто по сердцу строгаю. А потом хнычем, что металла не хватает.
Хотя Назиров притворился, что не слышал выкрика начальника сборочного цеха: «Мне не только картеры нужны, а и коленчатый вал», слова эти ни на минуту не выходили у него из головы. Казалось, разносимые мощными рупорами, они гремят теперь во всех уголках цеха. И Назиров отправился к обрабатывавшему валы Сулейману Уразметову, станок которого стоял у окна во втором пролёте.
И раньше донимали механический цех эти коленчатые валы, а когда встала задача массового производства установок, валы сделались настоящей бедой цеха. Только для обработки на токарном станке этой самой сложной, самой точной детали нужно было проделать тридцать две различные операции.
Назиров знал, что токари-скоростники делают попытки обрабатывать коленчатые валы скоростным методом, но сам мало чем помогал им, – всё как-то руки не доходили.
– Ну как, Сулейман-абзы? – спросил Назиров, кивнув головой на закреплённый в станке коленчатый вал.
– Вибрация проклятая всё дело стопорит, – ответил Уразметов. – Сколько есть на заводе виброгасителей – все перепробовал… Не получается, да и только. Чуть увеличишь скорость и подачу, деталь, да и резец, и станок, чего там – даже пол настоящий разбой учиняют против скорости. Вот так… – И Сулейман замахал сжатыми кулаками, показывая, какой они учиняют разбой. И вдруг улыбнулся лукаво, подмигнул и добавил: – И всё же голова дана человеку Аллахом, чтобы он думал. Раз существует на свете вибрация, значит, должна существовать и причина тому. А найдём причину, товарищ начальник, – сумеем приручить и вибрацию. – Заметив, что Назиров не совсем удовлетворён такой постановкой вопроса, он, понизив голос, словно сообщая нечто очень секретное, добавил: – Сейчас за это дело крепко взялся мой сын Иштуган… Профессор Артём Михайлович Зеланский тоже обещал помочь…
– Всё это очень приятно, Сулейман-абзы, – прервал его Назиров. – Но ведь коленчатые валы нужны нам немедленно, сегодня же!
– Немедленно, га! Сулейману подумали хоть раз помочь? Только и знаете свои цепочки. – И, увидев, что начальник мрачнеет, добавил: – Ладно, товарищ начальник, дадим и сегодня то, что сможем. Но только уговор: чтобы никаких задержек. Ни-ни… Я последний вал обрабатываю. – И, уже перейдя на шёпот, спросил: – Ты что ж, товарищ начальник, нового директора по нашему пролёту не провёл, га? Надо бы тебе представить Сулеймана собственному зятю. Забыл, га?
– Будет вам, Сулейман-абзы. Не до шуток, – ответил Назиров.
– А я и не шучу. Ты, поговаривают, тоже в зятья ко мне набиваешься. И тоже, поди, как женишься, за три километра будешь обходить тестя, га?
Назиров покраснел, растерялся. Он давно тянулся сердцем к Гульчире, но никогда не думал, что даже отцу её уже всё известно. Вот характерец!.. Режет прямо в лоб. Не разбирается – тактично, нетактично, смущаешься ты, нет ли. Надо как-то ответить этому хитрющему старику, а у Назирова язык прилип к гортани. И чем дольше длилось молчание, тем сильнее охватывало его смущение.
Заметив это, Сулейман добродушно усмехнулся:
– Коли ты с ней будешь таким мямлей, как со мной, не видать тебе, парень, моей дочки…
Но чего больше всего боялся Назиров, так это того, как бы не рассказал сумасшедший старик об этом казусе дома. Гульчира девушка с характером. Можно тут же получить от ворот поворот.
Выручил Назирова, сам того не подозревая, один из рабочих. Подозвав начальника цеха к своему станку, он долго и подробно принялся объяснять ему что-то насчёт данной ему детали.
В кабинете Назиров нетерпеливым жестом повесил на вешалку кожаное пальто и подошёл к телефону.
