А Сажин
Три дня до лета
27 ЕГОР ШИП
Работы не было. Я не находил себе места, писал на бумаге «Что делать?» «Что дальше?» Бумага молчала. Волны перестали. Тишина, Пустота, которая ну совсем. Людей в моей жизни так же не было, что можно отрубить язык. Меня не существовало. Ад – это другие, которых нет. Скоро и болезненно стемнело, и я прогуливался по району, по местам моих далеких начал.
Помню, как впервые ехал сюда с Парка Победы на машине, как постепенно падало мое настроение и исчезал во мне человек, превращаясь в жалкое согбенное существо. Сначала это архитектура центра и ухоженность, потом это индустриальный тяжелый, но все-таки характерный и мной любимый Обводный, потом это Новочеркасская, в целом зеленая и приятная. Потом дикое место – станция метро Ладожская. Далее немного парков, окольцованных шумными дорогами, с несущимися по ним ревущими делимобилями с безумцами за рулем, целью которых является не дай Бог не опустить стрелку тахометра ниже 4к оборотов. И затем наши дома у лесопарка (читай, леса), где не за что зацепиться человеческому глазу и душе. Только не смейте проделать описанный мной путь в дождливую ноябрьскую погоду как сейчас. Фонари освещения представляются виселицами, и я не преувеличиваю. Это Ржевка. Здесь творятся чудеса.
Здесь возможно все. Здесь отчаяние сменяется леденящим восторгом. И даже наоборот. Бесконечные лабиринты припаркованных машин рождают увлекательную игру. И имя ей тьма. Пресс-папье из чугунных теней уродливых оград, голых деревьев и монолитных зданий придавило неминуемый, но бессмысленный рассвет. Время есть, можно вздохнуть глубоко, а секвенция ночных огней Красногвардейского района рисует мелодию надежды. Я заглядываю в окна первых этажей. Ловлю движения живых существ. Ловлю тепло.
Запоздалые институтки устало, но с улыбками Моны Лизы плывут к общаге на Белорусской по калейдоскопу разбитых на асфальте бутылок. Их жизнь только начинается, и калейдоскоп осколков – это диско-шар вечной дискотеки молодости, а не обломки сквозящей мимо жизни. Алкоголь – не алкоголизм, праздник – не праздность.
Прогулка легкая. Сердце свободное. Слушаю приятную музыку. Прелесть этого времени в том, что не нужно ставить телефон на вибро, когда слушаешь приятную музыку. Никто не потревожит. Последнее смс – неделю назад, сообщения в мессенджерах и вконтакте – тоже около того. Недавние вызовы – мама позавчера. Меня оставили наедине с собой, и это не может не радовать. Никто не отвлекает от размышлений о вечном. Помню, был вечер, когда я после долгого отсутствия приехал проведать маму, и она заставила меня слушать, как она читает анекдоты. В ее глазах появилась искра. Ну то есть я ей говорю: «мам, прекрати, я не люблю анекдоты! Это все глупо!» – «Ну подожди, вот слушай…» – отвечает мама. Берет газету и начинает читать, и ее никак не остановить. Тогда я понял, что такое одиночество. Какой безжалостной тварью оно может быть. Пересекаю Косыгина. Долгий светофор. Прохожие скопились и послушно замерли, повинуясь красным боке на асфальте. Пошли. И я. Потом невзначай вспомнил старого знакомого, вспомнил непрекращающийся пьяный смех по поводу его интерпретации известного шлягера. Знакомый тогда выдал: «Я готов целовать песок, на который ты сходила». Напеваю. Нелепо просмеялся вслух. Потом представил эту картину и просмеялся еще. Сладостная радость одинокой ночи. Только мы с тобой. Шагаю по родным местам и приятно спотыкаюсь о чугунные тени прошлого, улыбаюсь редким встречным и представляю свое болтающееся тело на фонарях освещения. Вот это время. Ноябрь. Фонарей освещения много. И это радует. Приятно, когда есть выбор.
Лихорадочный ноябрь подсунул мне воспоминания о празднике в ПНИ под Зеленогорском, и я послушно решил разместить объявление диджея на авито. Мне было страшно, но в тот сметенный вечер я подумал: «какого черта, что мне терять?» Почему нет? Но на следующее утро я вскочил и как будто бы очень испугался. Какой диджей? Что?! Но авито все равно молчало. Я подумал, что пусть будет. Ведь никто не пишет, и я погружался в жалостливое примирение с судьбой, со своей неудачливой ненужностью. Остывающее болото и тихая смерть. Здесь на Ладожской.
Но вдруг через неделю пришло сообщение. Готовится праздник для детей. Нужен диджей. Не успел я свыкнуться с ролью никчемного горемыки, познать прелести тихой поэтической стабильности на районе – снова нужно приспосабливаться. Ну хочется стабильности, и чтоб все отъебались. Надо было удалить объявление, но не поднялась рука – грущу я. Праздник в пятницу. Сейчас день среды. Что я за человек? Чего волноваться? Да просто я и праздник – это как орущий с балкона хруща алкаш и раздельный сбор мусора. В общем, нелепица от и до. Отказаться не имею права, более того – нужно заставить думать, что именно я самый прославленный диджей на планете, нужно, чтобы мой предпринимательский апломб торчал из экрана заказчика твердым железо-бетонным хуем. Словом, я обязан взять этот заказ, ведь позарез нужны финансы. Вроде поверили.
Выпито литры валерьянки. Прослушано тонны песен Тимы Белорусских и Niletto. Дерьмо, подготовка запустила необратимые процессы в организме: через три часа я пританцовывал и подпевал, игриво качая напичканной успокоительными головой. Через шесть часов я дивился таланту Клавы Коки и хотел на ней жениться. Через девять – я заказывал футболку JONY на его официальном сайте. Настал этот день. Собираюсь как на расстрел. Представляю, как объебанные конфетами маленькие человечки разрывают меня на клочья в садомическом хаосе детской дискотеки. Вспоминаются нетленные высказывания Хармса. Мне написали адрес. Рубинштейна, 23. Я как бы не помню наизусть адрес Довлатова, но, увидев сообщение, я был уверен, что это довлатовский дом. Прорицатель хренов, только вот к чему это совпадение? Знак? Знак чего? Мне было похуй, больше тревожил вопрос парковки в этих чудных местах. Пора грузиться в автомобиль. Выполз таскать хваленный в объявлении на авито киловатт звука. Льет как из ведра. Окраина возмущалась – куда собрался? Никуда, родная, скоро вернусь.
Поехал. Все еще льет. Навигатор наврал, похоже буду раньше на полчаса. Незадача. Остановился, не доехав пары километров, и выжидаю. Акварельные силуэты вечернего города, растворяясь в повисшем на стеклах автомобиля конденсате, стекают вниз вместе с тяжелыми каплями. Дворники слизывают пресные слезы северного неба. В общем – везде влага – питательный бульон для моего отчаяния. Возникла потрясающая мысль – сходить в магазин за ряженкой.
Подъехал на Рубинштейна. Договорился, чтобы открыли ворота, так что все вроде неплохо складывается. Приоткрыл окно и подмигнул носатому мужчине на гранитной доске. Заметил драку: с виду приличные люди отрывали с фасада какие-то небольшие металлические таблички, оппоненты же, тоже внешне приличные люди, предпринимали попытки набить им ёбла. Сути спора я так и не понял, зато обрадовался, что прямо у подъезда было парковочное место. Шестой этаж, но есть лифт, кажется, я учусь ценить маленькие радости. Перетаскал на этаж все оборудование, открывается дверь квартиры, выскакивает тойтерьер по имени Пышка. Захожу, пытаюсь скинуть мокрые кроссы, но ко мне сразу же подбегает маленький человек и орет: «а ты знаешь ЕГОРА ШИПА?» Пауза… Ступор. Твою мать, я выучил всех ваших малолетних пидорасов за эти полтора дня, но НЕТ, Я НЕ ЗНАЮ ЕГОРА ШИПА! Огромное номенклатурное зеркало в резной позолоченной раме отражает мое красное лицо с капельками пота на лбу. – А я знаю ЕГОРА ШИПА – вторит маленький человек. – Лично? – Да! – Прикольно.
Пышка и дети бегают по огромной квартире, взрослые пекут брауни, не выпуская сверкающие бокалы с вином из рук, плазма показывает современные клипы, акустика заполняет пространство звуком не хуже моего хваленного в объявлении киловатта. Зачем я им здесь нужен? Стараюсь не задавать лишних вопросов. Занимаюсь делом. Не отвлекаюсь. Дети бегают и орут друг на друга на французском, подходит взрослый по имени Валентин с младенцем на руках. Здоровается со мной на ломанном русском и тут же кричит что-то Пышке на языке Наполеона. Куда я попал?! Окраина не рассказывала мне о таких местах. Продолжаю стараться не задавать лишних вопросов, ставлю аппарат, ищу розетки. Снова подбегает маленький человек и кричит: «диджей, поставишь Dior ЕГОРА ШИПА!»
– Валентин, где у вас тут туалет?
– Я вас проводить. Этот занят, пройти вон там.
Запираюсь и сажусь. Смотрю на свое отражение сквозь селективку у зеркала, едва замечаю свой отсутствующий взгляд на сползающем в подвал лице. Тикают часы, капли воды из крана оглушают. Снаружи слышна гулкая французская речь, наверное, что-то из Бодлера – я почти уверен. Пышка скребется в дверь.
– Dj mis sur le disque de ЕГОР ШИП! Je veux entendre ЕГОР ШИП!!!
Знаю ли я какие-нибудь молитвы? Если бы тут была форточка, то я бы вылетел в нее без раздумий. А лучше переместился бы на раскаленную июльскую крышу, созерцая кружащие птицы и выше – самолёты. Справа – зеленый, слева – красный. Наслаждался бы бирюзовым морским оттенком прогретого летнего неба… Пусть и один, пусть и навсегда. Может ли любовь быть вечной? Не трудом, а легкостью. Приходящей утренней зарей, весенним улыбчивым солнцем, парящим морским бризом. Я вижу стремительные стрелы портовых кранов, а дальше искрящийся солнцем залив в двух бокалах, не выпускаемых из наших с тобой рук.
Господи, дай прожить эти два часа…
Я встаю за пульт, завожу пластинку ЕГОРА ШИПА, выкручиваю звук вправо до упора, дети прыгают и ревут в экстазе, я – король танцпола, вечеринка удалась!
28 А вот и первый снег
А вот и первый снег. Я наблюдаю это в свое окно. Дело хреновое. Значит, не скоро я увижу девушку в велосипедках. Только на фотографиях, только в глянцевых журналах начала 90-х. Помню, там были и розовые велосипедки и фиолетовые. Реже – зеленые или оранжевые. Радужные запахи весны. Прекрасные цветные объятия. «Айм нот эфрэйд!!» – хочется кричать, несясь, спотыкаясь, по черным коридорам заброшенного здания в поисках выхода. «Подожди» – цедит мне огромная светящаяся хуйня МЕГАЛИТ на 25-этажном сарае Дыбов. Она говорит, что скоро ВЕСНА! Но я не могу ждать!! Это просто? Просто замри? Не дыши? Не смотри в окно, только в щелочку занавесок, поглядывай как в замочную скважину на кудлатую зиму.
Да, погода такая. Ну как в детстве. Серо – идеально для бесцельного слоняния. Немного снега, немного грязи, немного наледи. Все вперемешку. Друг, помнишь, как, наслушавшись Offspring, мы бродили по району, месили грязь и скуку, приправленные зачинавшими искрами неопытных мечт, заходили в комиссионки и смотрели, есть ли у них электрические гитары. Денег на гитару тогда еще не было, просто искали, ведь мало ли. Мало ли найдем – так и мечта ближе. Еще негодовали, почему в магазине «Все для дома» нет гитар. Чайники есть, а гитар нет. Пнули банку, пошли дальше по бесконечным рваным тротуарам. Пока смерть дня не разлучит нас. Или как искали неразорвавшиеся петарды на снегу первого января. Помнишь, друг?
Звонок. Хах, друг звонит, бывает же такое. Наверное, какая-то связь. Отвечаю на звонок. Слышу:
– Чувак, не хочешь поработать продавцом в пивном ларьке? Мы ларек открываем в Народном.
Медленно гасло небо. Кухонные экраны стреляли в прохожих из окон первых этажей рекламами противовирусных препаратов. Повседневное отчаяние, липкая тьма и простудные заболевания смешивались с эфиром ТНТ на мокром асфальте. Сраный артхаус в ебучем кинотеатре. Мир вопит о любви, но все всегда заканчивается смертью. Смерть – это застенный звон посуды на кухне. Ты прислушиваешься к напластованию керамических звуков, убавив телевизор в пустой комнате. По этому звону ты понимаешь, что смерть готовит для тебя. Смерть, снег и злость на окраине. Снующие автомобили против существ на выжженных солью асфальтовых полях. Бой, сражение остаться безучастным, не заметить, забыть, расслабиться. Но сорваться и дать волю невидимой артиллерии. Да, бывает так, что злость переполняет тебя, выдавливает поршни, и ты вновь впускаешь сырой отдохновенный воздух, окропленный брызгами желчи. Злость, деструктивная мощь ее, кажется, скоро вывернется, чтобы стать Творцом, с осоловелым заблудившимся взглядом быковатого полубога. Здесь возможно все. Здесь творятся чудеса. Зачем все это? Мир рушится на глазах в заставленном автомобилями дворе Ржевки. Ты лежишь в его обломках навзничь, затаив дыхание, поглощенный, умерщвленный простирающейся ввысь в другие галактики чернильной тишиной, стыдливо тычешь всеми профилями своего лица словно порванными на жопе велосипедками в зевающие вечерние окна многоэтажек, извиняясь за свое существование. А всепрощающие снежинки первого снега нежно ложатся на твою гнедую кожу в горячих поцелуях. Но это длится обычно не долго. Здесь все быстро проходит, сразу прячется. Такие дела. Выскакивает с оскалом, видит свое отражение в луже и исчезает вновь во влажном парящем эскапизме подвала. И говорит, и повторяет: «мне похер, мне похер, мне похер». Вот и я повторяю, а потом осунувшись бесформенным мякишем под первым снегом говорю: да я ведь просто огромный вопросительный знак на горизонте девятиэтажек. Говорю: «Привет, тиндер. Как дела?» Что? Это не оригинально?! А если так: «Я хочу, чтобы наши тела сплавились воедино под танец насмехающегося белого окна, из которого выглядывает фикус. Чтобы стать бессмертным, а потом уже умереть». Так пел, кажется, один репер Парвулеску.
– Ты смотрела красоту по-американски?
– Нет.
– Знаешь, я заплакал, когда увидел пролетающий одинокий пластиковый пакет. Потом мне мой друг, который морит сейчас тараканов, сказал, что брось. Ты пересмотрел фильмов. Но я не смотрел «Красоту по-американски»! Честно! Как мне быть?!! Я и в правду плакал!
Удален из пар.
Высокие животворящие Волны с пеной гребня превратились в бесформенное месиво мазни шизофреника. Вибрировали стены от непрерывного топота ребенка где-то наверху. Рваные лоскуты беспорядочных мыслей носились в моем теле, как фотоны в коллайдере. И они сталкивались. И они взрывались, рождая концентрированное безумие. Фактурные сгустки окон расплывались в линзах падающих слез. Напластование резких звуков автомобилей соревновалось с молчанием моего телефона. Сухопарые нищие деревья и неоновый футуризм шиномонтажных вывесок рождали красоту Ржевки. Самую красивую красоту из всех возможных. Невесомые как топор ткани оконных штор закрывали наши миры. Медленно гасло небо, но я этого как будто не видел. Я уснул.
29 Созвездие на хлопковом небе
Посмотри туда и ты пропал. Помню, стоял на этом самом месте на Депутатской, глядел на звезды, и не верил в их существование. И в замерзшую почву под ногами так же перестал верить в один миг. Мое начало всего, мое архе тогда пугливо сгинуло. Пустота. Почему я должен чувствовать себя свободным, если я не могу оказаться там среди звезд прямо сейчас, когда мне это так необходимо? Даже более – не могу помыслить возможности оказаться там, покружится в танце двойной звезды Дубхе на краешке ковша Большой Медведицы! А я ведь вижу тебя. Вооон там. Что звезды, что софиты, что эти окна дома с грифонами за спиной – пиксель на радужке, бедность и поселившийся страх. Стоит только его впустить. И он освоится с концами, перевезя все свои вещи. Я в театре бесконечно сижу в своем ряду номер N на месте N, и он нихуя не иммерсивный этот театр. Ебаные декорации. Замерший замерзший философ ждет восьми вечера, чтобы не платить сто рублей за вход и бесплатно погрузиться в изучение физиса ЦПКиО имени Кирова, в мерцание ЕГО звезд и лязг голых ветвей деревьев на ветру. Сто рублей и ледяная рябь канала. Это слишком много, непреодолимо. Вкупе и по отдельности. А в особняке с грифонами за спиной ближе к звездам. В особняке с грифонами – свои собственные хрустальные звезды. Но там никого нет! Ни души. Яркая белая пустота. Здесь на этом месте на улице Депутатская я впервые отчаянно испугался. Испугался, что один-оденешенек. Вокруг высокие стены с принтами сцен из жизни, а мерцание звезд в пустоте неба где-то сверху – скачки напряжения дешевого ремонта.
И даже не важно, где ты. На Энтузиастов или на Депутатской.
Решил пройтись. Ни души. Начинается снег, кружит едва заметными точками, почти сливается с морозным воздухом. Пелерины фонарей освещения обнаруживают крадущиеся точки снега, каждый источник света играет свою игру, все они разные, но все несут свою жизнь тягостно и молчаливо, никто не скажет «спасибо», вы не услышите сомнений и извиняющей реплики с лицом живого человека за выстрелом и разлетающимися на стены мозгами, лишь каменные лица усталого света, усталого от очертенелой обыденности и обреченности как в фильмах Балабанова. Изредка за сплошным забором скрипит детская качель. Это твой мир, я тебе его уступаю.
Я иду к входу в ЦПКиО, оглядываясь в поисках жизни. Ни души. Пустые улицы, пустые особняки, пустые припаркованные Роллс-Ройсы Фантомы.
– Слушай, Рита, я хочу тебе кое-что сказать. Из меня ничего не выйдет.
Тягостное молчание в ответ.
– Да, ты зря теряешь свое время со мной, прости…
Это был тяжелый разговор.
Тяжело это услышать. Тяжело это произнести. Похоже на конец и бесконечное одиночество. Страшно зачесалась поясница, пробил пот. Старая травма, лет десять назад один хороший врач в детской поликлинике, врач ЛФК, лечил мои межпозвонковые грыжи. К нему меня привез брат, так как ходить я не мог, настолько все было серьезно. Он был иглотерапевт. Одна игла – и я смог встать. Чудесный врач. Я часто потом его посещал. На одном из сеансов, подключая к моим пальцам какие-то электронные приборы, что-то измеряя, он сказал, что у меня высокая связь с космосом. Что бы это ни значило. Мне это очень понравилось, пожалуй, это был лучший комплимент в моей жизни. Он постоянно экспериментировал с разными приборами, каждый раз у него было что-то новое. Ученый затворник в поисках вечного смысла. Маленькая комнатушка в поликлинике с плоской кушеткой и фотографиями летящих ввысь над горными пиками цветастых воздушных шаров, стремящихся через занавешенное окно в питерское сырое небо. В тот зимний день врач решил провести сеанс лечения током, прикрепив к пояснице электроды. Я лежал на животе и, свернув шею, косился на воздушные шары. Но не смог пролежать и минуты, зуд был невыносимый. За возможность почесать спину я готов был продать квартиру и стать бомжом, этот зуд был сильнее чем артиллерийский зенитный удар по яйцам. Но это было еще не все. Зуд повторился с удвоенной силой, когда я спускался в метро после мороза, спеша на работу. Испарина на моем лице соленой линзой испускала такую связь с космосом, что народ вокруг стал, кажется, оборачиваться. Я стоял столбом, стараясь не шевелиться и не запустить руку в штаны, ведь это было бы действительным концом. Теперь в особо важные моменты жизни зуд на пояснице говорит мне «привет, поговорим?» Я все потерял.
Созвездие Большой Медведицы. И даже не важно, где ты. На Энтузиастов или на Депутатской.
Созвездия хрустальных люстр особняков и черного зимнего неба светили только для меня, оборачивайся-не оборачивайся. Тугое плотное время мешает моему шагу, но все-таки расступается передо мной. Свет пустых окон с каждым фотоном кажется не таким уж далеким. Я привыкаю к нему как к новому дому, но знаю, не стоит так делать. Скрип качели за забором. Я вздрогнул. Я боюсь, похоже страх овладел мной окончательно. Мне кажется, из меня ничего не выйдет – повторяю я тебе, а ты опять молчишь. Приобнял тебя за плечи. Ты взяла мою руку и тягостной изгибающейся волной кисти как плетью скинула ее с себя как нечто чужое и ненужное. Это было за занавесом, за нашими спинами, не для зрителей. На сцене же твои глаза смотрели в меня, бегая меандром, и не останавливаясь надолго, изредка цеплялись за фактуру не меня, а за отражения белых окон на моем лице. Твои глаза рассказывали чей-то прошедший день буквами в сценарии. Я хотел определить качество твоей игры. Я хотел это сделать секундным рефлексом, но оборвал. Незачем. Ведь она идеальна, словно искусственный интеллект. Идеальна, но безжизненна. Я не знаю, люблю ли я тебя… но, кажется, не могу без тебя, потому что ты рядом. Я буду не один этой ночью. Сейчас… Но я очень хочу увидеть твои дефекты, твои недостатки и шероховатости, чтобы полюбить тебя по-настоящему. Я очень хочу тебе все рассказать, все, что со мной было этой осенью. Но уже не уверен, что существую, что ты существуешь, что не получится так, что искусственный интеллект будет рассказывать другому искусственному интеллекту чей-то сценарий и писать книги о нас. Может, поэтому я ступаю осторожно, оглядываясь, в поисках теплого дыхания существования, вылущивая мимические морщинки на твоем лице.
Я продолжаю свой путь ко входу к ЦПКиО. Вдруг я увидел высокую прекрасную женщину, прекрасную амазонку. Она заметила меня и ускорилась. Она точно идет мне навстречу. С каждым ее шагом я понимаю, что она очень высокая, на голову, а то и на две выше меня. Прекрасная амазонка в хлопковом бежевом костюме под оверсайз-пуховиком, как модно в этом сезоне. И пыльно-розовые Тимбы на ногах.
– Я слышала ваш голос.
– Я думал, что никого не встречу сегодня.
– Вы здесь живете?
– Почти.
– Меня Лера зовут, а вас?
– Андрей.
– Пойдемте вместе.
Огромная хрустальная люстра закачалась. Я услышал топот сверху и посмотрел на прекрасную амазонку Леру, а потом на припаркованные Фантомы за окном стеклами в пол. Там снаружи снег разыгрался ни на шутку, безжалостно уничтожал мои сметенные следы. Фонари все так же безучастно эманировали свет. Деревья парка собирали снег по крупицам пока не образовали горные пики. В огромной комнате с лепнинами на огромном пустом столе стояли два бокала. Они сверкали идеальной чистотой, хотя и я и Лера уже пригубили вина. Я не сразу заметил отсутствие паутинок от наших губ на хрустале. Стерильность этой комнаты меня испугала, и я кажется задрожал. Лера подошла и обняла меня, нежно, как ребенка. Я задрожал еще сильнее, пока дрожь не превратилась в конвульсии всего тела и, достигнув горного пика, внезапно резко стихла. Тепло. Сладкий запах амазонки. Слишком идеальный, но и этого мне оказалось достаточным. После этой осени мой организм легко обмануть, сымитировав любовь, пусть и неумело.
Топот сверху продолжился, и люстра снова закачалась. Амазонка заговорила, ее нежный голос превратился в жалобную прекрасную песню. «Да, я ходила ругалась, сначала не открывали, потом я ждала, металась, просыпалась ночью. Через несколько дней я поняла, что это через этаж шумят. Представляете, какая здесь слышимость! Вчера мне сказали, что ребенок заболел и бегает, и ничего не сделаешь. Сказали, что завтра ребенок пойдёт в детский сад. Но сегодня опять шум весь день. Я как крыса в трюме корабля, здесь, на Депутатской улице. С ума сойти. Мне кажется, я и схожу. Я оказалась как один воин в поле. Никто не замечает шума!!! Сосед сверху встает в пять утра, я тоже слышу его шаги, и уезжает на работу. Наверное, рабочий в первую утреннюю смену. Он приходит вечером без сил и сразу отключается. Что ему этот топот? А мне приходится страдать. Одной…» Она выпалила это и вновь замолчала, тяжело дыша. Ее домашнее тепло, ее пряный прекрасный аромат окутал меня, когда я обнял ее у гигантского окна стеклами в пол. – Я вас хорошо понимаю, – сочувствующе произнес я и стянул с ее широких бедер черные трусики, на небе дорогого хлопка которых я заметил вытянутое благоухающее созвездие, которое мерцало и означало желание, которое говорило любовь, которое было точно не искусственный интеллект. Которое было настоящей жизнью. Наши зашуганные тела слились под раскачивающейся люстрой, и она крепко сжала мою руку на своем теплом как существование бедре.
Я рассказал ей про мою осень, и мы пошли в ресторан «Марсельеза» любоваться снежными горными пиками в ЦПКиО имени Кирова.