Зинаида Гиппиус
Вопрос

– Значит, вы продали ферму совсем незадолго до войны? – опять обратилась к Байкову Антонида Петровна.

– Да, позвольте… чуть ли не в самый год войны. И пожалеть не успел, я ведь сразу добровольцем… Брать не хотели нас, слишком молодых. Но взяли, однако.

Тень прошла по лицу Байкова. Тень набежала и на лицо старухи-бабушки.

– Какая ты бледная, мама, – сказала Варя. – Опять голова?

Байков встал прощаться.

– Ну, что вспоминать прошлое время, – сказал он, целуя руки старух. – Достаточно мы все натерпелись, каждому своего полной мерой отмерено. Не будем счастливую юность смущать, – прибавил он, нежно глядя на Варю. – Вот у нее нет наших воспоминаний, и, слава Богу!

– Есть, есть! Я много помню, а еще больше знаю и понимаю. Но ты прав, милый, теперь надо вперед, а не назад смотреть. Радость послал Бог, вот и будем радоваться. Разве не радость это, не чудо, что мы встретились? Правда, мама, да? Вот и строгая grand mère смеется!

Владимир Иванович, тоже улыбаясь, поцеловал Варю в волосы. Она бросилась провожать его в переднюю.

III

Только слаборозовый свет лампадки перед образами мерцал в комнате, где спали обе старухи. Варя ютилась в столовой, на диване, – давно привыкла. А у bonnes mamans хорошая комната, и постели удобные, надо же им!

Марья Константиновна уже зарылась в подушки, маленьким невидным комочком, когда вошла мать. Молча разделась. В юбке, в длинной белой кофте, прямая, высокая, стала перед образом на молитву. Молилась неслышно. Наконец, положив долгий земной поклон, подошла к дочери, села на край постели.

– Мариша, – сказала негромко. – Посмотри на меня, девочка; не надо больше плакать.

– Я не плачу. Мама… мама… что делать?

– Молчать.

– Как? – Мари тихо вскрикнула, откинула одеяло, села на постели. – Как молчать? Мама, это он… Как же?..

– Вероятно, он. Скрывать от тебя не хочу, и я думаю, – он. Надо молчать.

Мари упала на подушки.

– Я девочку твою знаю, – продолжала спокойно Антонида Петровна. – Только о ней и думаю. Для нее – надо молчать.

– Если я допущу… такой грех… – чуть слышно пролепетала Мари.

– Грех? Да. Это твой грех, а не ее, и не его, – он не знает, – твой. Ты и неси. За что же ты ей-то на плечи свой грех положишь?

– О, мама… Не могу, не могу… Да я не выдержу, все равно… Вам бы под силу, а мне – подумайте! Ведь вся жизнь потом, каждый день, каждый час жить с этим ужасом… Я не снесу.

– Снесешь. Свой крест надо нести; если послан – силы найдутся. И я помогу, вместе нести будем. Может, и не долго придется, много ли жизни-то еще? Только на невинных своей муки не складывать; уберечь их.

– Мама, но ведь грех же… и они будут в грехе, пусть в невольном?

– Бог простит им за тебя; вместе со своим понесешь, не тяжелый он. Вместе все простит. Всех… и меня с вами. Родная, дочушка милая, сердце мое. Пошлет Господь силы, если надо…

Крепко обнявшись, плакали безмолвно, тяжелыми, скупыми слезами. Но руки матери такие сильные… Она поможет, если надо.