Зинаида Гиппиус
Маков цвет
Соня. Благодарю тебя за твои заботы. Вместо улицы он умирает спокойно, при нас, хоть и в чужом доме. Благодарю тебя.
Борис. В чужом… Соня!
Соня. Да. И это мой брат умирает, мой, а не твой. Я для тебя, ради тебя говорю «не твой». А если твой, если ты на своего брата мог…
Борис. Ты пустишь меня к нему! Я должен идти к нему! Ты не смеешь. Это бесчеловечно, это жестоко – то, что ты говоришь…
Соня (становясь перед дверью). Нет. Ты к нему теперь не войдешь.
Борис стоит некоторое время молча, затем уходит в дверь направо. Соня садится в кресло и сидит застывши. Пауза. Выходят из средней двери Арсений Ильич, Наталья Петровна и генерал. Соня целует мать, затем отца.
Явление восемнадцатое
Арсений Ильич, Наталья Петровна, генерал и Соня.
Наталья Петровна. Где он?
Соня молча идет с ней к больному. Оттуда бочком выходит фельдшер и затем уходит совсем.
Явление девятнадцатое
Арсений Ильич и генерал.
Генерал. Погоди, Арсений, не сразу. Он слишком слаб.
Арсений Ильич. Да, да. Вот до чего, Пьерушка, дожили.
Генерал. Ну ничего. Даст Бог, еще оправится.
Арсений Ильич. Ну, а что же доктор? Да отчего же не вызвать профессора Вельяминова? А? Надо действовать.
Генерал. Нет, я Чижику верю. Он виды видал, да и все-таки свой человек. Главное горе – первая повязка. Не скоро наложили. Да и перевозить, говорит, не следовало. Ну, а что же было Борису делать, не оставлять же его в Москве?
Арсений Ильич. А где ж он, Боря-то?
Генерал. Да не знаю, тут все был, мы его позовем.
Арсений Ильич. Повидать бы его, расспросить хорошенько, поблагодарить… Соня-то, значит, тут была, а мы думали – в Царском.
Генерал. Соня молодец. Я на нее не нарадуюсь.
Арсений Ильич. Да, да, она у нас молодец. (Помолчав.) Пьерушка!
Генерал. Что?
Арсений Ильич. Да вот, что ж это, а? Неужели он… погибнет? Ведь не может же быть, а? (Плачет, скрывая сморканьем.)
Генерал. Ну что ты. Ну! Ничего. Ну, Бог милостив.
Арсений Ильич. Ведь как исстрадались-то мы за него. Ведь знаешь, как ушел он тогда – так и пропал, так мы ничего и не знали. Тут московское восстание это безумное, ну понимаешь, все время невольные ассоциации мысли… Часа не было, когда бы Андрея я вот тут (хлопая себя по груди) не чувствовал. Ты понимаешь, Пьерушка, а? Ведь я отец. И вот-таки обрушилось несчастье…
Генерал. Ну, что ты уж так… А времена – действительно… И надо же, чтоб Борис натолкнулся. И знаешь? Борис, как его привез, – точно сам не свой, мне даже это не нравится. Извинения какие-то, оправдания, что такое? Уже из вагона вышел, тогда, как Андрея привез, просто лица не было. Надо больного на носилки укладывать, а он сразу о Соне, что она, да как она. Любит уж он ее очень. Ну-с, приехали домой, а нас уже тут Чижик ждет, фельдшер и все такое. Андрей спокойный был. Светлый. Все просил вам не говорить. Как выздоровлю, говорит, сам к ним здоровый пойду.
Арсений Ильич. Говорил это? Так и говорил «сам пойду», а?
Генерал. Все время твердил. Ну, Соню выписали. Уж это я настоял. Да, Арсений, старая я собака, а и то растерялся, пиковое положение.
Входит денщик.
Явление двадцатое
Денщик. Ваше превосходительство. Генерал Каменский вас к себе просит.
Генерал. Сейчас. Вот что. Позови Бориса Петровича.
Денщик. Слушаюсь. (Уходит.)
Явление двадцать первое
Генерал и Арсений Ильич.
Генерал. Измотался я совсем с этой охраной… Надо рапорт подать, чтоб освободили.
Арсений Ильич. Ну, и что ж потом? Когда же Андрей нас к себе потребовал?
Генерал. Сегодня ночью. Да я же тебе рассказывал.
Арсений Ильич. Да, да, рассказывал.
Входит Борис.
Явление двадцать второе
Генерал, Арсений Ильич, Борис.
Борис. Здравствуйте, дядя. (Целуются.)
Арсений Ильич. Спасибо тебе, дорогой, спасибо, родной. (Плачет.)
Генерал. Ну, Арсений, подбодрись. Так нельзя. Как же ты с таким лицом к Андрею?
Арсений Ильич. Я ничего. Я сейчас. Да, да. К Андрею. (Идет к больному, вытирая глаза.)
Явление двадцать третье
Генерал и Борис.
Борис. Как тетя?
Генерал. Ничего, молодцом. А меня совсем затеребили. Сейчас генерал Каменский за мной послал. Я хочу рапорт подать. Не до того.
Борис. Конечно, конечно.
Входят Евдокимовна и Анна Арсеньевна.
Явление двадцать четвертое
Генерал, Борис, Анна Арсеньевна, Евдокимовна.
Генерал. Ну, вот и старая с Анютой. Живо слетала. Посидите пока, милые, вы с холоду. Я сейчас вернусь. На одну минуту только. (Уходит.)
Явление двадцать пятое
Те же без генерала.
Евдокимовна (запыхавшись). Я Анютеньку на крыльце только-только застала. Да где ж он? Где голубчик-то наш белый? Куда его положили-то? (Идет, суетясь, к дверям налево.)
Борис (удерживая ее). Нет, няня, что вы, погодите. Ведь вы с холоду, присядьте.
Анна Арсеньевна. Да Боря, ты мне объясни, откуда? что такое? Я решительно ничего не знала, вдруг вижу – няня. Едем сюда, расспрашиваю, говорит, Андрея при смерти нашли на улице… Это невероятно, и вообще…
Евдокимовна. Ох, Борюшка, уж я теперь пойду. Я его не простужу. Вон и руки теплые. Измучился он небось, голубчик!
Борис. Сейчас, няня, сейчас.
Анна Арсеньевна. Да отчего он у вас, Боря? А мама где? А папа? И вообще… Да что ты молчишь, Господи, какой ты невыносимый!
Входит Арсений Ильич.
Явление двадцать шестое
Те же и Арсений Ильич.
Анна Арсеньевна. Ах, вот папа. Папочка, вообразите, я решительно ничего не знаю – и вдруг. Вы от него, папочка? Он, значит, в угловой лежит? Ах, Боже мой, да вам дурно, папа… Боря, да принеси ты воды. Разве не видишь?
Борис наливает воду.
Борис. Выпейте, дядя.
Анна Арсеньевна. Ну что, папочка, как? Что вы нашли? Узнал вас?
Арсений Ильич. Не могу я… Не могу там… Боря, ты видел его? Давно он такой?
Борис. Я его… сегодня не видал.
Арсений Ильич. Нет, уж теперь что же… Какая же надежда, а? Анюта, ты подожди, подожди…
Евдокимовна. Довели, а теперь подожди. Долго ли у дверей-то стоять? Барыня-то с Сонюшкой там небось. (Твердо идет к двери и входит к больному.)
Явление двадцать седьмое
Те же без Евдокимовны.
Анна Арсеньевна. Папочка, вы успокойтесь… Ведь так нельзя. Поберегите себя. Это ужасно, ужасно, я понимаю, отовсюду такие несчастья, и вообще… Я сама теряю голову. Главное, ничего решительно не знаю, и сразу: умирает. Да кто это сказал? Был консилиум? Боря, неужели ты не можешь мне хоть в двух словах толком объяснить.
Борис. Не приставай, Анюта, с пустяками. Поверь, все сделано, что нужно.
Входит генерал.
Явление двадцать восьмое
Арсений Ильич, Анна Арсеньевна, Борис, генерал.
Анна Арсеньевна (генералу). Дядя Петя, дядя Петя! Вот вы ушли, а папе здесь дурно было. Дядя Петя, скажите, неужели так опасно? Ведь он ранен, дядя? Может быть, Вельяминова привезти? Ведь я его отлично знаю, он сейчас же, если сама за ним поеду, и вообще…
Генерал. А ты успокойся, суета. Мы уже послали за кем нужно. Ты сядь, да потише, а то там, пожалуй, слышно. Евдокимовна где же?
Борис. Туда ушла.
Арсений Ильич. А я не могу, не могу. У него уже голосу почти нет…
Борис. Дядя, милый, если б вы знали… Дядя, вы верите, я все сделал, что только в силах было человеческих…
Генерал. Да брось ты. Разве кто сомневается?
Борис (не слушая, продолжает тихо). У меня в сердце что-то оборвалось, как я его увидел, узнал… Так и представилось, что если бы увидали тетя Наташа, Соня… Я уж тут ни о чем не думал, только о нем, да о вас о всех. Мне ведь показалось, что он умер, ну, а потом, когда он очнулся, – такая радость! А теперь вот опять. Да не смотрите вы так, дядя, милый, я ведь душу за вас всех…
Арсений Ильич (слабо). Боря, милый ты мой, я ведь знаю, знаю, уж, видно, судьба.
Генерал (лепечет). Ну, что там, авось еще как-нибудь… Мало ли терпели, еще потерпим… Терпение, брат, это такая штука… Что ж такого, ну и потерпим.
Явление двадцать девятое
Те же и Соня.
Соня (выходя из комнаты больного). Идите все. Он кончается. (Все идут, Борис последний.)
Громадная, тягостная пауза. Сцена пуста. Темнеет. В среднюю дверь входит тихонько фельдшер Котков. Оглядывается, прислушивается, садится у стенки. Затем приходит денщик Дорофеев. Потом в дверь постепенно начинают заглядывать денщики, вестовые. Выходит от больного Евдокимовна. Все встают.
Явление тридцатое
Евдокимовна, Котков, Дорофеев, денщики, вестовые.
Евдокимовна (причитая). Отдал Богу душу, прости ему, Господи, прегрешения. Упокой, Господи. (Обращаясь к денщикам.) Кто тут из вас, братцы, потолковее? Грехи наши тяжкие! Надо ведь покойника прибрать. Дорофеич, голубчик, уж ты мне помоги. Уж кроме меня, никого тут нет. А забот-то, Боже мой, сколько. За духовенством послать надо. Тихо скончался, вздохнул, Богу душу и отдал. Дорофеич, нет ли у тебя пятаков медных, надо ему глазки закрыть. Да полотенечко принеси, подвязать его, пока не остыл. Господи, Господи, прости ему прегрешения, ведь без причастия скончался-то. И чего барыня смотрела.
Евдокимовна с плачем возвращается в комнату, где лежит Андрей. Котков, Дорофеев и остальные уходят на цыпочках в среднюю дверь. Пауза. Постепенно из комнаты Андрея молча выходят все, кроме Евдокимовны, и молча садятся у стола.
Долгая пауза.
Явление тридцать первое
Арсений Ильич, Наталья Петровна, Соня, Анна Арсеньевна, генерал, Борис.
Наталья Петровна (спокойно и сосредоточенно). Пьерушка, а мы Андрея увозим. Распорядись.
Генерал. Матушка, как же, это невозможно.
Наталья Петровна (крайне настойчиво). Нет, возможно. При твоем положении, да и доктор поможет. Протелефонируй градоначальнику, что ли. Я не знаю там, как. Я хочу, чтобы он в дом вернулся. Он вернулся бы, если бы выздоровел.
Соня. Да, да, ты права, мама. Его нельзя здесь оставлять. Надо скорее его отсюда увезти, скорей, как можно скорей. Мама, вот что, я домой поеду, надо все приготовить.
Наталья Петровна. Поезжай, детка моя. Измаялась ты. Боря, ты бы ее проводил.
Соня. Боря? Боря?.. Нет, мама, нет. Мне тяжело, у меня темно на душе. Мне тебя страшно, Борис. Останься. Я одна, я одна. Только не с тобой.
Пока говорит Соня, входит Евдокимовна, желая обратиться к Наталье Петровне за каким-то указанием. Стоит молча.
Явление тридцать второе
Те же и Евдокимовна.
Борис. Соня, Соня, что ты, Соня…
Соня. Мама, голубушка, вы поймете, может быть. А если и нет… все равно… Я не могу простить. Ненависти не надо, я знаю, я борюсь против ненависти. Но любви нет у меня к тебе, Борис, и нет прощения. Анюта, поедем со мной.
Анна Арсеньевна. Да, да, поедем, Сонечка.
Уходят.
Явление тридцать третье
Арсений Ильич, Наталья Петровна, генерал, Борис, Евдокимовна.
Евдокимовна (подходит к Борису и целует ему руку). Борис Петрович, вы на нее не смотрите. С горя обезумевши, с горя. Вон, куда ее метнуло, своего родного, да царского слугу обижать… Горе это все, батюшка.
Борис (отдергивая руку). Убирайся вон. Тетя, папа, вы слышали? Слышали? Это безумие, это сверх сил. (Нянька уходит в среднюю дверь.) Господи, да что же это?
Явление тридцать четвертое
Арсений Ильич, Наталья Петровна, генерал, Борис.
Борис. Андрей простился со мной, он понял, как же Соня? Как она может?
Наталья Петровна. Боря, замолчи. За дверями твой брат мертвый.
Арсений Ильич. Боречка, милый. Ведь она в состоянии аффекта, прости ей. У меня даже и то голова кругом идет.
Борис. Нет, дядя, все кончено. Все кончено.
Генерал. Боря, не распускайся. Не будь бабой. И у нас у всех смерть за плечами. Недаром присягу давали.
Борис подходит к Наталье Петровне, становится перед нею на колени и прячет лицо ей в колени.
Наталья Петровна (гладит его по голове). Боря, бедненький мой. Я тебя прощаю. И за себя, и за Соню. А Бог тебя и подавно простит. Кто прав, кто виноват, не знаю. На все Божья воля. Должно быть, все виноваты. Одно только знаю, что очень мы несчастные, очень несчастные…
Генерал. Ну, что ж. Мало ли терпели и еще потерпим. Терпение – великая штука…
Занавес.
Действие третье
Конец июля 1906 года
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
Мотовилов – поседел, сгорбился, опустился.
Мотовилова – в глубоком трауре.
Соня.
Бланк.
Евдокимовна.
Фима.
Александра Петровна Восторгова, попадья, лет 45, молодится, роскошные формы, завивает на лбу челку, следит за модами, говорит в нос, «да» произносит как французское «dan».
Иван Яковлевич Привалов, сельский учитель, 30 лет.
Савельич, приказчик из мужиков, на положении управляющего, пожилой, заикается, косноязычие свое скрывает, говоря кстати и не кстати «то есть, это самое».
Действие происходит в деревне Мотовиловых, Тимофеевском. Средняя полоса России.
Звездный вечер. Площадка перед домом. Налево широкая терраса в дом, три широкие ступени ведут на площадку. Налево купы деревьев.
Явление первое
Евдокимовна и Фима. Возятся на террасе около чайного стола.
Евдокимовна. На балконе чай пить выдумали. Кругом бунтовщики, ночью теперь, хоть глаз выколи – на балконе!
Фима. Дарья Евдокимовна, а в Конопельцыне-то управителя побили.
Евдокимовна. Ну, что ты выдумала?
Фима. Право слово. Колька давеча оттуда записку барышне приносил – рассказывал. В селе народу много, рожь возили, он на мужиков крикнул, а они на него, да на него. Ванька Шарик, кажись, его кулаком как вдарит! Еле ноги унес. Господа молчать наказывали. Я Кольке побожилась, что никому не скажу. Так уж только вам.
Евдокимовна. А ведь тут не без жида без нашего. Он все туда стрелял. Барышня-то верит ему, а уж не доведет он ее до добра. Ох, дети, дети, куда мне вас дети, на ниточку вздети и будете висети. И где это Сонюшка? Стемнеет сейчас, а ее все нету.
Из сада идет попадья. Входит на террасу.
Явление второе
Те же и попадья.
Фима, накрыв стол, вскоре уходит.
Попадья. Здравствуйте, милая. Всегда-то в хлопотах. Хлопотунья!
Евдокимовна. Здравствуйте, матушка. (Целуются.) Спасибо, что наших не забываете. Уж очень они все горюют. А Сонюшку в саду не встретили?
Попадья. Нет, не видала что-то. Горей-то сколько Бог послал. Да. Гуляла я, это, по парку и все думала. Сколько воды утекло. Давно ли, можно сказать, здесь Эдем был? Молодежь, веселие. Андрюшенька-то, покойник, поэт наш незабвенный, как, бывало, стихи читал, и все декадентские. А сколько тут народу в Петров день бывало! Костры, это, иллюминация. Нигде так весело не бывало, как в Тимофе-евском. Уж это известно. Да.
Евдокимовна. И не говорите, матушка. Послал Бог испытание.
Попадья. Вот и генерала убили. Ну, скажите на милость? За что эту светлую личность жизни лишили? Рыцарь был настоящий, без страха и упрека. Да. Вот как живой передо мной стоит. Помните, Евдокимовна, когда конопелицкую барышню венчали, какой он веселый был? Фейерверк устраивал. Всем, это, заведовал, горячился. Настоящий кавалер. Царство ему небесное. И смерть-то какая! От руки злодея! А все жиды эти да анархисты. Да.
Евдокимовна. Вот и к нам в дом жид затесался. Примазался с самой кончины Андрея Арсеньевича. А теперь вот второй Месяц живет. И сколько раз я барыне говорила: погубит он Сонюшку! Она добрая такая, жалеет все его. А он разве на что посмотрит? Ведь совершенный нигилист. Долго ли до греха? Уж примечаю я, что неладно. Ну, да что говорить.
Попадья (оживляясь). Неужели правда – влюблена? А Борис Петрович что? Так и расстроилось?
Евдокимовна. Да кабы не этот жид проклятый, не расстроилось бы. А все он.
Попадья. А мы-то с батюшкой говорили, вот – пара. Да. Надеялись тут их и повенчать, как Анну Арсеньевну.
Евдокимовна. А она-то бедная, тоже все мается. С детьми не справиться. Шутка ли одной, вдове-то. Нехорошие такие письма барыне из-за границы пишет.
Попадья. Да, нынче никакого уважения к родителям. Представьте себе, мои-то семинаристы, ведь тоже ораторами стали. По деревням шляются. Того и гляди схватят. Да.
На террасу входит Привалов.
Попадья (вскакивает). Ура! Варшава наша! Иван Яковлевич!
Явление третье
Те же и Иван Яковлевич.
Учитель. Александре Петровне мое почтение. Здравствуйте, Евдокимовна. А старики где?
Евдокимовна. Разве не видали? В гостиной сидят.
Учитель. А молодежь?
Евдокимовна. Да гуляют где-то.
Попадья. Что это вас не видать, Иван Яковлевич?
Учитель. Занят все был, матушка.
Попадья. Шутник! Какие у вас летом занятия! Прокламации печатаете, да с Клавдией Орловой целуетесь. Вот и все ваши занятия. Дон Жуан!
Учитель. А вы откуда знаете?
Попадья. Откуда знаю? Да все село об этом говорит. Не понимаю я вас. Интеллигентный мужчина и ухаживает за такой необразованной. Да!
Учитель. Так ведь образованные недоступны. Вы, например.
Попадья. А вы почем знаете?
Учитель. Ого!
Попадья. Евдокимовна, самовар, поди, не сейчас? Иван Яковлевич, пойдемте на вал. Закат божественный! Все бы только сидеть да любоваться. Настоящий романс, да.
Учитель. Нравится, так и идите. А я тут при чем?
Попадья. Ах, какой нелюбезный. Поэзии вы, дорогой, не понимаете. Настоящий профан. Да.
Учитель. А в ваши годы, да при вашем сане поэзию-то, пожалуй, и пора бросить.
Попадья. Всегда что-нибудь неприятное скажете, всегда. Никакого, можно сказать, обращения у вас нет, да. Темнеет. Из саду выходит Соня. Увидав, что на террасе чужие, останавливается под деревьями.
Учитель. Да уж не такая тонкая штучка, как вы.
Попадья. В высшей степени это неучтиво. (Уходит в дом.)
Учитель. Матушка! Матушка! Что вы, обиделись? Я пошутил. (Идет за ней.)
Явление четвертое
Евдокимовна, Соня.
Затем Фима приносит лампу.
Евдокимовна. И то, пора бы ей угомониться. Под пятьдесят бабе. А туда же. Фимка! Пойди поищи барышню. И куда это она пропала? (Уходит в дом.)
Фима сходит с террасы, озираясь.
Явление пятое
Фима и Соня.
Соня. Фима. Не ищи. Я здесь.
Фима. Ну, слава Богу, барышня. А то боязно в сад-то за вами идти. (Уходит в дом.)
Явление шестое
Соня садится на скамейку под террасой. Входит Бланк из сада.
Бланк. Ты уж здесь? А я тебя в саду искал.
Соня. Здесь.
Бланк. Что ты мне сказать хотела? Начала и не договорила.
Соня. Я? Нет, ничего.
Бланк. Ну, милая, скажи. Ты последние дни смутная какая-то. (Помолчав.) Впрочем, как хочешь. Я тебя понимаю. Я не хотел бы насильно вызвать разговора. Сочтешь нужным – скажешь, потолкуем…
Соня. Устала я…
Бланк. Дел, милая, непочатый край, а ты устала. Ну, что ж. Отдохни. Я эти два месяца, можно сказать, отдыхаю. Уезжать пора. Кстати, и небезопасно тут для меня становится.
Соня. Постой, постой, ты не о том… я хотела тебя спросить…
Бланк. Что с тобой?
Соня. Выслушай меня. Мне тяжело. Ты пойми. Все путается вокруг меня. Петля какая-то затягивается. Дышать нечем. Так нельзя…
Бланк. Как нельзя? Да скажи толком. Какие петли? Ведь не старая же семья тебя связывает? Неужели и мы, борясь за свободу, еще можем чувствовать себя несвободными от старой семьи? В это я не верю. Если у нас будут дети…
Соня. Новая семья! От той уж можно быть несвободными? (Серьезно.) Нет, ты не угадал. Выслушай меня. Мне тяжко… Мне страшно… мне скучно…
Бланк. Со мной?
Соня. Не знаю. Мы оба какие-то жалкие. Общественности себя посвятили, пропагандой занимаемся… Немножко рискуем, но не очень, о нет! А попутно семейное счастье устраиваем… Все как следует, и романтизма даже столько, сколько следует, не больше: парк, соловьи, поцелуи при луне – а потом жена, верная помощница. И все по-хорошему, по-честному… О, старая канитель! Старая, серая жизнь! Серая общественность… Андрей правду говорил, старое душит, сердце выпивает. Смерть без смерти.
Бланк. Заскучала ты, Соня. Но ведь нельзя же так поддаваться настроению, по случайному капризу перестать верить в то, во что ты верила. Жизнь беспощадна; в борьбе с ней не романтические порывы нужны, а тупое, трезвое упорство. Это упорство у меня есть. И у тебя оно есть. Твое уныние временное. Ты такая же, как и я.
Соня. Да… нет… Не такая, не такая! У меня все другое! Я вижу ужас кругом, смерть. Я не умом, а как-то всем существом вижу ее, слышу ее… А ты на это отвечаешь кропотливой работой муравья… Ты говоришь, что это честно, а я… я не знаю. Все несется вперед, рушится, падает, а ты хочешь кого-то образумить. Поздно, поздно…
Бланк. Все рушится… а хоть бы и так? Надо глядеть гибели прямо в глаза, не бравируя, но и не ужасаясь. Гибель… Смотрят же ей спокойно в глаза сотни товарищей. В том-то и выдержка, чтоб не соблазняться гибелью и делать по-прежнему дело жизни. Смерть? Но упорство моей веры в то дело, котором служу, – это ли не победа над смертью? Терпения у тебя, Соня, нет. Нервы расходились, вот и я тебе стал казаться каким-то серым и тусклым. Ты бессознательно вспоминаешь все банальности, все общие места, которые нас, социал-демократов, рисуют в глупом и пошлом виде, и относишь все это ко мне. И ты незаметно отходишь от меня. Ты не хочешь понять, что скрывается под холодной, подчас слишком трезвой внешностью заурядного партийного работника. Говорить о переживаниях не значит еще их переживать, помни это. Ты меня не понимаешь только потому, что я давно пришел к трезвости, давно научился молчать обо всем, что привело меня к упорному, трезвому служению делу борьбы. Я редко высказываюсь, сейчас я говорю с тобою, быть может, в первый раз. Слушай. Из бесконечных далей видны только трезвые и простые вещи. Все же иное – поддельная глубина, истерика. Не глубина это, а болото. Если я отвечу тебе на твои сомнения просто и банально, что у тебя детское нетерпение и что история делается не сразу, знай – в моих словах мудрость еврея. В нас есть особая мудрость. А у тебя, Соня, нет мудрости. Порыв, сменяющийся отчаянием. Теперь нам нужна страшная выдержка, страшное терпение.
Соня. Ждать я не могу. Я ведь живу один раз и зачем-то люблю жизнь, зачем-то живу. Что-то ведь с меня, если я живу, спрашивается же? Да, надо делать, да, нельзя не делать… Смерч закрутился, Андрея убили, дядю Пьера убили… Убивают, а я, храня себя, буду прокламации разбрасывать с тобой? да… что еще? Программные общие места повторять? Нет, я не могу. Нет, если так…
Бланк. Конечно, на нашу долю выпала тяжелая полоса истории. Но мы потрудимся не даром. Будущие поколения…
Соня. Нет мне дела до будущих поколений! Сейчас – моя жизнь, моя вина, мой ответ. Моя боль неутолимая!
Бланк. Но ведь есть же у тебя твое личное счастье, Соня? Вспомни, мы любим друг друга. Вместе легче страдать.
Соня. О, какое личное счастье! Вместе ты говоришь, вместе… А вот я страдаю одна… Ты не хочешь меня понять. Или ты не можешь?
Бланк. Милая, хорошая моя. Ну, успокойся, ну скажи…
Соня. Я скажу. Вот что я тебе скажу… Вот что я думала… Да, да, думала – и думаю: если кругом все только сплошное безумие, – бежать надо, без оглядки, на край света… или…
Бланк. Или что?
Соня (помолчав, спокойно). Или, у кого есть силы, есть вера в свою правду, идти, как Андрей, убивать, быть убитым; других путей нет сейчас для нас. Я не вижу.
Бланк. Безумие. Истерика.
Соня. Я спокойна. Да, конечно, это безумие. У меня нет веры Андрея… Я не знаю. Своей смерти я не боюсь, но права на чужую жизнь у меня нет… Мне страшно, страшно… Я не знаю, куда идти. Неужели нет, действительно нет иных путей, иного выхода? О, помоги мне, помоги мне. Пойми, что я тебе говорю, я слабая, усталая…
