Зинаида Гиппиус
Литература летом
В сущности, ведь все это трогательно. И могло бы, я вижу, быть очень интересно. А между тем ни возгласы, «где моя юность?», нисколько не трогают, ни «арктические» ночи никак не действуют, а все с необыкновенной поспешностью забывается. Неуловима, неопределима до дна тайна таланта. Можно, конечно, разбирать и определять долго, тщательно; а все-таки иной раз удивляешься за книгой: ведь и написано не так уж грубо плохо, и материал интересный, отчего же нет сил преодолеть тоски и какой-то зловещей пустоты? Вот, например, Г. А. Мачтет. Т-во «Просвещение» издает сочинения не только новых, но и старых писателей. Вышел I том Мачтета. Г. Осипович – новый, г. Мачтет – старый. Г. Осипович – о Сибири, г. Мачтет – об Америке. Годы лежат между ними, разный, кажется, язык, разные наблюдения в различных странах, а по скуке, по тоске, по забвенности того, о чем рассказывают оба писателя, – они родные братья. Судьба несправедлива к Мачтету; он должен был прожить тяжелые годы, быть в ссылке, потом в Контроле, наконец, умереть, и только через 10 лет после смерти удостоился чести быть изданным в «Просвещении» полным собранием… Я ничего не знаю о г. Осиповиче, но ясно же, что он не умер 10 лет тому назад. А вот его «собрание» выходит уже вторично… Чем он лучше Мачтета? Приходится признать, что у нас необыкновенно растет спрос на плохую литературу и, что еще удивительнее, на литературу скуки и нуды.
Есть еще несколько «новых» книг, но, по совести говоря, они так не новы, так не вызывают никаких ожиданий, что вряд ли стоит на книгах этих долго останавливаться. Г. Юшкевич выпустил свою «Улицу» (Москов. к-во). Все знают, что если г. Юшкевич, то, следовательно, – еврейские девушки, масса еврейских девушек, и все они бедны, все проститутки, все говорят одним и тем же, раз навсегда удавшимся г. Юшкевичу, русско-жаргонным языком, и все кончается очень худо. Я читал г. Юшкевича много, и мне теперь кажется, что я даже те книги г. Юшкевича читал, которые ему еще предстоит выпустить. Ведь будут и там еврейские проститутки, и они тоже, конечно, плохо кончат.
Боюсь, что В. Муйжель («Собр. соч.», том И, т-во «Просвещение») относится к писателям, подобно г. Юшкевичу, плотно себя определившим и никаких новых надежд не подающим. Если кто-нибудь лет через пятьдесят вспомнит о Муйжеле при составлении историко-литературного словаря, то, наверное, ограничится тремя строками: «Это писатель эпохи первой революции. Начинал революционными сцепками, перешел к повестям из тогдашнего народного быта. Особым успехом не пользовался. Сотрудничал в журнале „Русское Богатство“. Вряд ли, впрочем, и этих кратких строк удостоится в грядущем г. Муйжель, хотя особенно плохим его назвать нельзя, кое-какие маленькие рассказы ему даже удаются. В этом II томе „Собр. сочинений“, где между „писательством народным“ еще попадаются „сцены времен революции“, лучше других рассказ „Уголовные“. Зато невыносим „Кошмар“ – описание невинного пикника, который кончился тем, что идеальных студентов и курсисток разгоняли нагайками, били, обнажали девушек и т. д. Если этого не было, то стыдно писать об этом; если было – еще стыднее, потому что нельзя на такие вещи реагировать „произведениями искусства“. Есть переживания, которые не могут служить литературным „сюжетом“, или они не переживания. Естественный человеческий стыд давно, нипочем, забылся; давно пустил эти „сюжетики“ Леонид Андреев; так давно, что они даже из моды вышли, а долго держались. Теперь только „Русское Богатство“ нет-нет да и подпустит опять рассказик с нагайками, думая, что это как-никак возбудит благородные чувства. А мне, – да и мне ли одному, – кажется, что писание и печатание теперь „революционных“ сценок, рассказов, описаний, стишков всяких – дело не очень-то доброе, есть в нем какая-то бесстыжесть. Мы, мол, „успокоились“, мы теперь зато „творим в области искусства“. Не рано ли, господа „революционные писатели“? Или „беспокойство“ все было для новых сюжетов? Малое беспокойство, малая боль, быстрое и легкое утешение, ну, не особенно вышло, зато и само „искусство“ – голая дешевка. „…То, что пел Герасимов (студент на невинном пикнике, в „Кошмаре“), была большая, сильная песнь, и в словах ее так же, как в мотиве, чувствовалась твердая, как сталь, и блестящая, как она, мысль“. Когда Герасимов окончил, „голова его была гордо поднята, и свет костра дробился прыгающими искорками в его широко открытых вдохновенных глазах“. Какое же это „искусство“? Нет, стыд и стыд, и даже два стыда: первый стыд – тот, о котором я говорил выше, а второй – просто себе стыд за подобную „литературу“».
