Зина Кузнецова
175 дней на счастье
– Се ля ви, – пропела Леля, все-таки решив, что не стоит папу пускать в душу.
В комнате, не раздеваясь, только сбросив джинсы, Леля в колготках и кофте забралась под одеяло. Удача, что папа не унюхал запах спиртного. Все-таки Надя и ее друзья сегодня влили в нее порядочно! И как было весело! Никаких нотаций, проблем, злых взглядов, зависти!
Леля распахнула глаза около четырех утра. Колготки неприятно давили на живот. Она стянула их до бедер. Когда живот перестал ныть, стало ясно, что проснулась она не из-за этого, а из-за колотящегося сердца. Леля понимала, что ничего страшного с ней не происходит. Вот ее комната, теплое одеяло, большое пятно на полу – это дремлющий Филя. Но отчего-то не могла успокоиться. Она ощущала знакомое с развода родителей чувство тревоги, беспомощность, будто залезла на высокую приставную лестницу, а та покачнулась. Душа ушла в холодные от страха пятки.
Казалось, что вся жизнь – одна сплошная шатающаяся лестница и спуститься нет возможности!
Леля хотела встать и пройтись по комнате, может, открыть окно, но не было сил вылезти из-под нагретого одеяла. Она закрыла глаза и хотела уснуть, но не могла успокоиться. Ноги дрожали, хотя под одеялом было тепло, а бедра напряглись, как при приседаниях.
«Боже мой, пусть пройдет, пусть пройдет!» – думала Леля, сама не зная, что должно закончиться, потому что не находила разумной причины того страха, который испытывает.
Вдруг она догадалась, что надо отвлечь мозг. Сейчас он крутит только одну мысль: «Ужас!» Пусть сосредоточится на чем-то другом. Леля пыталась припомнить какой-нибудь стих, но она их не любила и не знала наизусть. Тогда решила сосредоточиться на песнях. В голову лез только репертуар таксиста, который вез ее домой, а он слушал «Короля и Шута». От песни о скелете в девичьем платье Леля чуть не заплакала и поспешно, будто нашкодивший котенок, удрала в другие мысли. Ей вспомнилось, как в детстве мама в приступе материнской любви иногда пела ей на ночь песню… Как же ее? Про корабль… Только там иначе… Крейсер! Крейсер «Аврора»! Вот бы сейчас строки вспомнить. Дремлет на-на-на-на северный город. Мокрое (или какое-то еще, не важно) небо-о-о над голово-о-ой… Что тебе сни-и-ится, крейсер «Аврора», в час, когда та-да-дам встает над Нево-о-ой. А дальше? Боже мой, не вспоминается! Не важно! Дремлет… дремлет тада-дам северный город…
Раз за разом Леля заставляла себя сосредоточиться на детской песне, когда ужас накатывал с новой силой. Она знала, что главное – не дать слабину, не отвлечься на страх, потому что он унесет далеко-далеко. Не выплыть!
Постепенно слова песни стали звучать не так отчетливо в голове, притупились и другие чувства – Леля наконец уснула.
А наутро с трудом разлепила уставшие и опухшие от слез глаза (снился день после развода родителей). Виски и лоб беспощадно и безнадежно ныли.
– Мигрень, кажется, опять начинается, – как ветер в листве, прошелестела она почти без сил по дороге в школу.
– Есть таблетки? – папа бросил на нее быстрый взгляд.
– Да, выпила две уже. Можно все-таки дома отлежаться? Я вызову у школы такси и домой уеду.
Папа остановился у бордюра и посмотрел на Лелю внимательно.
– Вчера я наблюдал тебя вполне здоровой.
– Я плохо спала. Повлияло, наверное. Ты мне скажи, можно или нет? Надо, чтобы ты предупредил классную.
– Ввиду того, что я знаю о твоей так сказать особенности, я тебе, конечно, сейчас поверю, Леля. Но мы оба понимаем, что ты иногда злоупотребляешь…
– Боже! Да отсижу я эти чертовы уроки! Счастлив?
Леля не стала слушать, что там бубнит папа. В такие моменты он начинал говорить очень нудно и долго, как будто читал философский трактат без интонации. Кипя от возмущения и оскорбленная папиным недоверием, Леля шла к школе. Одноклассники снова стояли на ступеньках и громко смеялись. Где-то в глубине уставшей и пульсирующей Лелиной головы мелькнуло удивление: какой тут дружный класс. В ее старой школе все общались стайками.
Когда она поднималась по ступенькам, какая-то высокая девочка сказала:
– И это Машке-то мозгов не хватит на дорогую тачку? А самой? В гуманитарной гимназии училась, а на литературе и двух слов толковых сказать не могла.
Леля посмотрела на эту девочку, но не увидела ее – все расплывалось. И в голове от резкого поворота головы, будто два поезда столкнулись, скрежет, шум, крик, удар… Все-таки самый настоящий приступ. А она так надеялась, что обойдется.
Леля ничего не ответила, поспешила войти в здание и начала рыться в сумке в поисках таблеток. Нужно выпить еще одну, и станет легче, не так мучительно… С каждой минутой становясь все злее и нетерпеливее, Леля потрясла сумку и вывалила содержимое на диванчик в коридоре. Нет! Таблетки она все-таки забыла. Ладно, нестрашно, подумала Леля, собирая трясущимися от боли руками вываленные учебники и тетрадки. Есть еще медсестра! Леля быстро добралась до ее кабинета. Подергала. Заперт.
– А где?.. – спросила она у уборщицы, не найдя в себе сил даже договорить.
– Приходит обычно после второго урока.
Сорок пять минут – это она сможет вынести. А потом ей дадут еще одну обезболивающую таблетку. Как же она могла оставить упаковку на столе!
Добравшись до класса, Леля сразу села и положила голову на прохладную парту. Звонок огрел ее по голове похлеще чугунной сковородки. Как сквозь толщу воды она услышала, как ученики задвигали стульями и встали, видимо, учитель вошел.
– Good morning!
Класс недружно прогудел: «Good morning, Anna Romanovna».
На секунду воцарилось молчание. Леля не могла угадать по звукам, что происходит. А потом услышала:
– Это новенькая. Да не обращайте на нее внимания, она всегда такая…
– Как зовут? – очень тихо спросила учительница.
– Оля Стрижова, – ответил кто-то.
Быстрый топот каблуков. Лелю неприятно обдало прохладным воздухом, отчего по телу побежали мурашки.
– Оля, у вас все хорошо?
Леля с трудом подняла голову и наткнулась на улыбчивые глаза. Учительница совсем молоденькая, наверное, только институт окончила. И обращается по институтской привычке еще на «вы». Взрослые учителя только тыкают.
– Голова, – поморщившись, ответила Леля.
– Болеете? Может, вам к медсестре.
– Болеет-болеет! – со смехом крикнула Маша. – На голову больная!
Все засмеялись. А в Леле вдруг поднялась такая ярость, какую она давно не ощущала и которая, будто скопировав силу головной боли, вмиг разрослась до таких же масштабов. Скорее всего, дело было в громком, звонком и ужасно противном Машином голосе.
– Медсестры нет на месте, – сказала Леля учительнице, стараясь не обращать на Машу внимания.
– Да? А вы когда ее искали? Я вот на урок шла и видела, как она дверь открывала. Вы идите, посмотрите. А то бледная совсем. Вам дать кого-то в сопровождающие? Упадете еще в обморок…
– Не надо никого.
Леля поднялась и, сгорбившись, пошатываясь, пошла к выходу из класса. Она старалась лишний раз не шевелить глазными яблоками и даже языком, чтобы в голове не проносилась холодная молния.
– Боже мой, какие мы нежные, – догнал ее звонкий Машин шепот, который намеренно звучал громко. – У нашей барышни головка болеть изволит. Папочка, наверное, сейчас примчится утешать. Интересно, а если я ее пальчиком задену, заплачет?
Леля не могла сказать, откуда взялись силы. Просто раненый пушистый зверек внутри ее, который только что стонал от боли, вдруг превратился в огромного косматого зверя: то ли волка, то ли медведя – и с горящими глазами кинулся на добычу. Вмиг Леля оказалась около Маши, схватив перед этим грязную тряпку, которой вытирали доску, и затолкала Маше в рот. Маша завизжала и замотала головой, отталкивая от себя Лелю. В классе поднялся шум. Все повскакивали со своих мест. Растерянный вскрик Анны Романовны утонул в шуме отодвигающихся стульев и гомона.
Леля схватила Машу за волосы и с усердием потянула. Девчачий визг стал еще выше и звонче. Маша заколотила кулаками по Лелиным рукам и груди – куда попадала. А Леля прошептала:
– Видишь, плачешь тут только ты.
Вдруг кто-то схватил Лелю почти за шкирку, как котенка, и оттащил от Маши.
– С ума сошла, что ли! – раздраженно сказал Илья и встал между девочками, расставив руки. Где-то позади него мелькало взволнованное и бледное лицо Анны Романовны.
– Вы видели?! – дрожащими губами пролепетала Маша, вытащив наконец изо рта тряпку. – Видели?! Ненормальная! Больная! Психованная!
– Да помолчи ты, – поморщился Илья, – тоже хороша! А ты? – он внимательно посмотрел Леле прямо в глаза. – Совсем тормозов нет? Бить – это последнее дело.
Лелю, как и любого человека, который уже совершил неблаговидный поступок, страшно раздражали те, кто смотрел на нее с видом праведника. Хотелось назло таким стать еще хуже, только бы не дать понять, как на самом деле тоже хочется оказаться на этой вершине нравственности. Леля собиралась ответить Илье, не сдерживаясь в выражениях. Но вдруг та боль, которую она выплеснула на Машу, вернулась к ней в утроенном виде. Леля потерла виски, в глазах стало мутнеть, и к горлу подкатила тошнота. Она покачнулась. Илья успел придержать ее за локоть.
– Ты чего? – испугался он.
– Ой-ой! – возникла вдруг рядом Анна Романовна. – Все, пойдем к медсестре. Если ее нет, «Скорую» вызовем. Так, – она повернулась к классу, – вы все сидите тут и ждите меня. Илья! За главного! Сделай так, чтобы больше никого не избили, не выкинули в окно и не повесили на собственных косах.
На лестнице Анна Романовна, осторожно придерживая Лелю под локоть, помогла ей спуститься с третьего этажа. Еще издали Леля с облегчением заметила, что дверь в кабинет медсестры открыта настежь и там расставляет папки с документами женщина в белом халате.
– Что это тут у нас? – спросила она, когда Анна Романовна ввела Лелю.
– Я не знаю. Пошатнулась, побледнела… – растерянно начала учительница.
– Мигрень, – коротко сказала Леля, потирая виски пальцами. Боль перекатывалась под подушечками.
– Ох-ох-ох, – покачала головой медсестра. – Мигрень… Давно у тебя так?
– С детства. Всю жизнь. Я таблетки обезболивающие не взяла.
– Это плохо, что не взяла. У нас тут ничего сильнее парацетамола нет.
– Я пойду. У меня там дети в классе, – сказала Анна Романовна. – Оля, я позвоню сейчас твоей классной руководительнице. У тебя кто?
– Не надо, сама разберусь.
Анна Романовна хотела что-то еще сказать, но, видимо, не нашла слов и быстро вышла из кабинета.
– «Скорую» вызвать? – спросила медсестра, меряя Леле пульс.
– Лучше домой отпустите.
– Домо-о-ой, – протянула медсестра. – А может, у тебя не болит ничего? Врешь, может? Что у вас, контрольная, что ли?
– Ну хотите, папе позвоните. Он вам скажет. «Скорую» не надо, потому что толку от нее нет. Они только укол ставят, а он особо не помогает. Мне мои обезболивающие гораздо лучше помогают. А они дома. – Все это Леля говорила очень медленно, едва ворочая языком.
Видимо, выглядела она правда болезненно, потому что медсестра сочувственно оглядела ее и сказала:
– Ладно, выпишу тебе освобождение. Как домой добираться будешь?
Леля пожала плечами.
– Номер отца диктуй, – сказала медсестра, ища на столе под грудами белых бумаг телефон.
9
В постели Леля провалялась два дня, и еще один день у нее ныли виски так, что ходить и есть она уже могла, но полноценно жить – еще нет. Папа все это время пропадал на работе и заходил к ней только поздно вечером, когда она уже проваливалась в сон после обезболивающих, хотя его присутствие в комнате все равно ощущала.
Мама пару раз звонила, но у Лели болели глаза, и она не могла даже на секунду посмотреть в экран телефона. Вообще в ее комнате во время приступов мигрени всегда стояла полутьма. От света становилось хуже и даже начинало тошнить.
Леля слышала, как папа ходил туда-сюда около ее дверей и говорил с мамой:
– Да, снова началось. «Скорую» вызвать не разрешает… Нет, не вижу поводов для беспокойства. Твой приезд тоже необязателен… Если что-то случится, наберу.
Ухаживала за Лелей в основном тетя Таня, хотя Леля терпеть не могла, когда во время приступов оставалась с ней один на один. Родители-то люди спокойные, много раз беседовавшие с врачами, уже без истерик и лишних волнений реагировали на Лелину боль, знали, что нужно приглушить свет, задернуть шторы, сварить слабый бульон, приносить воду и оставить ее одну, в тишине. А тетя Таня искренне считала, что лучшая забота – это жалеть от всей души, поэтому без конца носила Леле чай и шоколад и громко, будто нарочно, причитала: «Бедный ты мой ребенок!» Леля морщилась и притворялась спящей, тогда тетя Таня замолкала и на цыпочках, волоча за собой Филю за ошейник, покидала комнату.
Через три дня боль совсем ушла. Леля с тоской отправилась в школу. Она знала, что приступ был только передышкой, а настоящая мигрень ее ждет за школьными дверями.
Когда она вошла в класс, все на нее смотрели зло. Леля была к этому готова, поэтому не растерялась и спокойно направилась к любимой последней парте третьего ряда. Положила перед собой сумку, надела наушники и положила голову на стол. Хотелось спать. В голове крутились мысли: «Почему так у нас все началось? Почему я всегда на ножах с окружающими? Как я устала!.. Боже мой, как я устала!..»
Открыла глаза Леля от резкого осознания того, что над ней кто-то стоит. Она быстро подняла голову. Сонечка.
Леля снова удивилась, какие у этой девочки глаза хорошие, искренние! И главное – большие! Будто чтобы каждый видел, что ничего плохого в этой душе не таится, ищи – не найдешь.
– Как ты? – спросила Сонечка вроде даже со стеснением.
Леля не любила такие вопросы. Она считала, что человеку на самом деле наплевать на ответ. Очевидно, что вопрос задался просто ради начала разговора.
– Ты что-то хотела? – спросила Леля жестко. Она боялась слишком рано стать доброй, вдруг Сонечка только с виду полевой цветочек, а на деле… Что там Маша так уставилась? Вдруг захотели посмеяться?
– Нет-нет, ничего не хотела. Просто слышала, как Ксения Михайловна с медсестрой разговаривала о тебе. Они говорили о твоих мигренях, я потом еще в интернете посмотрела, почитала… Так это все страшно! Вот и спросила, как ты…
– Спасибо, все прошло.
– А это у тебя из-за чего?
– С детства. Врачи во время родов налажали, в шее что-то повредили.
– А это лечится?
– Только гильотиной.
– Соня, да что ты там с этой… – крикнула Маша.
– Подожди, – оглянулась Сонечка.
Они замолчали. Леля недоумевала, зачем она подошла к ней, а Сонечка так и продолжала стесняться. Не решившись на что-то, она, пожелав здоровья, вернулась на свое место. Леля хотела снова надеть наушники, когда услышала сердитый окрик.
– Слушай, ты!.. – сказала Маша, всем телом оперевшись на кулаки, которые поставила на парту. Класс с интересом затаил дыхание. – Если думаешь, что я просто забуду, что ты мне в рот тряпку запихнула, даже не думай!
– Да успокойся уже, – сказала Леля.
– Если ты думаешь, что тебе тут, такой королеве, все можно: и за волосы таскать, и плакать из-за больной головки, то вот нет! Нет! Мы тут все равны, вообще-то. И уж поверь, директор уже знает обо всем.
– Стукачка несчастная, – бросила Леля зло и отвернулась к стене. В наушниках специально сделала музыку громче, чтобы не слышать, что говорит ей Маша.
В класс вкатилась Зоя Ивановна, тяжело дыша и с трудом переставляя маленькие пухленькие ножки.
– Садимся-садимся, дети мои, – удивительно бодро и звонко сказала она, – успокаиваемся.
Леля вздохнула. Она не выносила точные науки, хотя ради справедливости стоит сказать, не потому, что ничего не понимала и была круглой дурой, как ее назвала Маша, а просто потому, что ленилась сидеть над учебниками. Недостаток теоретических знаний мешал Леле продумывать верное доказательство в задачах, хотя на уроке она схватывала все быстро.
Тем временем Зоя Ивановна уже зачитала условие и спросила, кто хочет к доске. Все молчали.
– Илюша, давай ты!
– Задача легкая, может, кто-то еще хочет попробовать, – откликнулся Илья.
Ах, конечно, для этого всезнайки все очевидно. Леля пробежала глазами такое огромное условие, что к его концу уже забыла, с чего оно начиналось. Не увидев других желающих, которым так любезно уступал, Илья все же вышел отвечать. Он быстро исписал полдоски. Леля не успевала за его мыслью.
– Стой! – звучно сказала Зоя Ивановна, оторвавшись от маленького зеркальца, в котором проверяла, как лежит малиновая помада на губах. – Ты пропустил несколько действий.
– Они же простые. Я в уме их сделал. Мне кажется, все это понимают.
Поразительное простодушие. Они же простые. Конечно, легче легкого. Раз плюнуть. Как два пальца об асфальт. Проще пареной репы.
Ну что за человек!
– Илюша, на факультатив ходишь только ты, поэтому нужно объяснять.
Илья нахмурился. Было видно, что мысль его далеко впереди, и тратить время на объяснение элементарного, как он считал, ему не хотелось. Но пришлось подчиниться. Но даже с его короткими объяснениями Леля не поняла многие пункты, а спрашивать не стала: слишком неуютно она себя чувствовала в классе. Леля оставила попытки угнаться за Ильей и весь оставшийся урок сверлила взглядом его затылок и подпитывала внутри чувство большого, едкого и искреннего раздражения.
После уроков Ксения Михайловна ждала Лелю около раздевалки.
– Завтра пойдем к директору, – сказала она неодобрительно. – Он хочет обсудить твое поведение.
Леля вышла из школы в плохом настроении. Кажется, сколько раз ее уже отчитывали в кабинете директора за всю жизнь? Не сосчитать! И причины были разнообразными: курение в туалете, опоздания, прогулы, вызывающий внешний вид… Но почему-то в этот раз стало особенно обидно, и сил, чтобы пережить нападение, она в себе, как назло, не могла найти: сказывалась слабость после мигрени.
Стояли холода, но снег еще не выпал. Леле было жалко эту оледеневшую, погибающую землю и кричащие в плаче от пронзительного ветра деревья. Снег их укрыл бы, спас. Но нет снега. Только беспощадно нависает суровое небо, затянутое серыми, почти бесцветными тучами.
Леля наступила на заледеневшую лужу. С нежным тихим треском разбежалась по ее поверхности паутинка.
– Леля! – услышала она оклик позади и удивленно обернулась. Кто мог ее звать? За две недели она не завела приятельских отношений ни с кем, кроме Нади, но та почему-то в школе не появлялась.
От школьных ворот к ней быстро шла Сонечка. Одета она была простенько. Дубленка явно старенькая, кое-где торчали нитки. Шапка как из Лелиного детства: белая, шерстяная, похожая по форме на каравай с прорезом для лица. Сапоги черные, с тупым носом, такие, Леля отметила, уже лет десять не в моде. Когда они поравнялись, разрумянившаяся на морозе Сонечка выглядела очень мило, из ее рта легкой дымкой вылетал теплый воздух.
– А ты где живешь? – спросила Сонечка.
Леля назвала район.
– Ой, это совсем другая сторона… Но давай до остановки вместе дойдем, ты не против? Или ты такси ждешь?
– Давай дойдем.
Шли в молчании. Леля с интересом ждала, что будет дальше. И снова на миг ей стало страшно: что, если обманет, подставит? Машина ведь подружка. Кто их знает…
Свистел ноябрьский безжалостный ветер.
– Холодрыга какая! – Сонечка поежилась и втянула голову в плечи. – Тебе не холодно в такой короткой куртке?
– Нормально.
– Знаешь, мне очень нравится твой макияж.
Всегда так ярко, блестки… Я ни за что не решилась бы так!
– А что в нем такого, что ты не решилась бы?
– Ну как… Все будут смотреть, удивляться. А такую яркость надо суметь выдержать. Нет-нет, мне хотелось бы спрятаться.
– Послушай, – вдруг вырвалось у Лели, – а ты не хочешь посидеть в кофейне? Вот там чуть подальше есть. Я как-то заходила со знакомой, кофе был вкусным.
– Кофейня… – Сонечка замялась и посмотрела в ту сторону, куда указывала Леля. – А сколько там… Какие там цены?
– Ты не была никогда? Ну рублей двести за чашку.
Глаза Сонечки округлились, и она шепотом повторила:
– Двести? Ого!
– Я угощу.
– Ой, нет-нет, что ты! Что ты!
Леля не стала ее мучить. Они пошли дальше, к остановке. Пока ждали Сонин автобус, Леля сказала:
– Откуда ты такая добрая?
– Почему добрая?
– А какая? Меня весь класс ненавидит, а ты общаешься. И в классе, когда смотрю на тебя, вижу только сочувствие в глазах, добро.
– А мне не кажется, что я добрая. Моя соседка баба Муся всех котят кормит, каких видит. Ей однажды самой есть нечего было – всю пенсию потратила на них. Вот она добрая, а я… не знаю. А за что мне тебя ненавидеть?
– Все ненавидят. За то, что у меня отец управляющий.
Сонечка пожала плечами:
– А мне как-то не думается, что людей надо определять по их доходам или работам. Социальный статус ведь как лед: чуть солнышко засветит – и все растает. И уже становится важно только то, что этот лед прикрывал. Мне совершенно не хочется и незачем тебя не любить. И ты вот говоришь: «Все ненавидят», так, по-моему, здесь самый простой физический закон работает: сила действия равна силе противодействия. Ты когда-нибудь оттягивала резинку для волос, надетую на запястье, а потом отпускала? Она шлепнет так же, как ты ее оттянула.
– Я не ненавижу их. Я просто очень устала.
– Так и они не ненавидят тебя. Просто не понимают, что какая ты с ними, это не вся ты.
– А ты, получается, понимаешь и видишь меня настоящую?
Сонечка продолжила, не заметив насмешки в Лелиных словах:
– Кто ж знает, настоящую я тебе вижу или нет. Я просто считаю, что ты вот такая, какая есть на данный момент. Если бы ты была другой, ты бы была другой. А если уж ты такая, то и точка. Вот стала бы ты презирать небо за его голубизну? Это ж просто миропорядок такой, поэтому лучше любить голубой, чем всю жизнь на ненависть убить. Вот так я мыслю. Я очень стараюсь любить людей такими, какими они передо мной предстают. А маска это или истинная сущность – не так важно. Я учусь любить и то и то, потому что это все части, из которых составляется человек.
Приехал автобус. Сонечка с улыбкой помахала Леле рукой и уехала.
10
Разговор с Сонечкой подействовал на Лелю как жаропонижающее на больного гриппом. Утром следующего дня она проснулась, полная каких-то оптимистичных и всепрощающих сил, даже не расстраиваясь из-за предстоящего разговора с директором. Вот же, думала она, вот же ответ! Такой простой и правильный: надо принять, а не злиться! И к людям быть терпимее, иначе шлепнет (тут она вспомнила Сонечкин пример с резинкой на запястье) с той же силой! Ей хотелось соскочить с постели, забежать утром в магазин, купить килограмм конфет и зайти в класс с улыбкой, сказав: «Что мы с вами в самом деле как злыдни какие-то живем! Давайте спустимся в столовую и чаю выпьем!» И она даже действительно попросила папу остановиться около супермаркета.
– Не припомню твою особенную склонность к сладкому, – сказал папа, поглядывая на кулек вафельных конфет.
– Я в школу, хочу отношения наладить.
– Да, я хотел переговорить с тобой по поводу школы… – Папа замолчал. Леля миролюбиво ждала. Сегодня весь мир казался ей светлым, радостным. И она была терпелива к людям как никогда в жизни. – Имеют ли место обиды или травля по отношению к тебе?
– Ну мы конфликтуем, конечно…
– По каким причинам?
– Разные-всякие.
– Уточню, из-за моей работы?
Леля растерялась. Она могла бы сказать, что ее подстегивают из-за дорогой машины, но ей вдруг показалась, что папа спрашивает о чем-то более серьезном.
– Нет, – помедлив, ответила она.
– И хорошо. Если нечто подобное начнется, сообщи мне.
Машина остановилась около школы. Леля попрощалась с отцом и вышла. Первые несколько сотен метров она шла бодро, полная уверенности, что сейчас непременно все хорошо и счастливо разрешится, она улыбнется ребятам – и они сразу же растают. И, быть может, даже Маша предложит ей дружить.
Но чем ближе Леля подходила к школьным ступеням, на которых уже издали увидела знакомые силуэты одноклассников, тем медленнее становился ее шаг и тем мрачнее казался день. Она вдруг четко поняла, что мир и жизнь не живут по сценариям мультиков и одна проникновенная речь не может припаять к минусу палку, чтобы получился плюс.
Вот сейчас она подойдет к одноклассникам, протянет конфеты… Да ребята рассмеются ей в лицо! И правильно сделают, размышляла Леля, что за детский сад в самом деле. Кулек конфет! Смехота! Позорище! А какое это будет унижение! Самое ужасное из всех существующих – когда осмеют искреннее намерение.
Но если не попробовать?.. Вдруг! Ведь может так случиться, что все получится. Может, они не посмеются? И ведь там среди них Сонечка. Уж она-то поможет, непременно встанет на ее сторону. А с другой стороны, почему она так полагается на Сонечку? Обмануть могут в любой момент… В любой! Вдруг у них с Машей какой-то план?..
И все-таки, несмотря на тревожные размышления, Леля остановилась рядом с одноклассниками и негромко поздоровалась. Все мигом уставились на нее: кто-то удивленно, кто-то с интересом, а Маша с такой страшной, совсем недетской злобой, что у Лели сердце ухнуло вниз от понимания, что ничего одним кульком конфет не изменишь. И только Сонечка приветливо улыбнулась, из лучистых больших светлых глаз ее лился свет одобрения, подбадривания.
Но Леля не решилась. Скомканно улыбнувшись, она расправила плечи и быстро прошла мимо одноклассников, чувствуя, как в сумке шуршат конфеты.
Еще хуже стало на уроке истории. Ее вызвали отвечать, а Леля с первого класса плохо запоминала даты, города и военные факты. Она считала, что достаточно знать что-то в общих чертах, а детали уже можно погуглить, если возникнет необходимость. Но учительница истории не была с ней согласна и долго мучила Лелю вопросами о последних Романовых и отстала, только когда уставшая Леля случайно сказала, что последний наследник Российского престола Алексей Николаевич болел редкой болезнью педофилией вместо гемофилии. Класс взорвался смехом, а учительница, с которой Леля еще в начале урока поспорила из-за своего внешнего вида, с нескрываемым удовольствием поставила ей два в журнал. На перемене каждый одноклассник считал своей задачей объяснить Леле как дуре, чем одно понятие отличается от другого. И в Леле закипели прежнее раздражение и желание отчужденности.
После последнего урока у кабинета ее поджидала Ксения Михайловна.
– Ну идем, Сергей Никитич ждет, – сказала она, обдав Лелю всеми запахами, которые можно почувствовать, пройдя летом после дождя около цветочной клумбы. На улице это обилие ароматов наполняет легкие свежестью, а в помещении хочется сунуть голову в воду, только бы перестать задыхаться от сладости аромата. – Ну зачем же ты так сразу на рожон!.. – добавила Ксения Михайловна с досадой. И было в этой досаде что-то не человеколюбивое, а трусоватое. Так может сокрушаться человек, который случайно угодил под раздачу из-за другого.
Пройдя мимо тихой старушки-секретаря, они постучали в ободранную и пошарпанную дверь бывшей бухгалтерии.
– Входите-входите! – послышался бодрый голос.
В ноздри ударил все тот же уютный запах дешевого растворимого кофе. Сергей Никитич что-то читал, облокотившись о стол. Леля села в кресло напротив, Ксения Михайловна встала позади.
– Сергей Никитич, – подала голос классная руководительница, – Оля Стрижова, как вы и сказали.
– Добрый вечер, Леля. Чудесный день! Птички замерзают на лету, и ничего не помешает нам побеседовать о…
– Птицы на юг улетели.
– Как это, а воробьи? А синички? Голуби, в конце концов!.. Так, Леля, на тебя жалуются. Тебе самой-то зачитали обвинение или ты не знаешь, за что задержана?
Леля вздохнула.
– Знаю.
– Конечно знает! – подала голос Ксения Михайловна. – Как она может не знать, что провинилась. Прекрасно знает!
Леле стало неприятно, что Ксения Михайловна стоит у нее за спиной. Говорить хотелось только с директором.
– Хорошо, Ксения Михайловна, хорошо. Я вас понял. Хотите чаю, кофе?
– Не откажусь, да.
– Попросите у Марьи Георгиевны, она вам вкуснейший кофе заварит. Вкуснейший!
И классная руководительница, опора учеников, стена, которая должна защищать своих подопечных от любых ударов, обрадованная тем, что сможет пересидеть у секретаря надвигающуюся неприятную сцену, поспешно вышла.
– Что, Леля, тяжело вливаться в коллектив? – спросил директор со вздохом.
– Непросто, конечно.
– А особенно непросто, когда обретаешь острые края и даже не пытаешься смягчиться, только режешь и режешь все, что рядом.
– Они, знаете, тоже…
– Все хороши, не спорю! Вот чему меня научила школа, так тому, что встать на сторону одного почти невозможно и даже неэтично. У детей много причин, и даже уважительных. Другой вопрос, что нам, взрослым, имеющим определенный жизненный опыт, эти причины кажутся пустяковыми. Да?
Леля промолчала. Она все еще не понимала, что директор за человек. Как с ним держаться? Вдруг только с виду радушие и гуманизм, а внутри… как осадит!
– Тоже выговор в личное дело запишете? – скучающе спросила Леля.
– А будет толк? Ну вот и я думаю, что нет. Если бы личное дело было как-то связано с твоим мозгом или там… с душой. Чтобы, например, пишешь в нем, а у тебя это отпечатывается внутри, тогда красота! Педагогика была бы не нужна!
– Да, Ксения Михайловна пришла бы в восторг.
Директор проигнорировал ее реплику. Видимо, обсуждать учителей с ним не стоит, он не опускается до этого.
– Я все-таки считаю, что надо пытаться к людям тянуться. Это, знаешь, как к звездам. Всю историю человечество смотрит на них, мечтает, тянется – и лучше становится. Не смотрел бы Коперник на небо, не было бы открытия. Тянуться – хорошая вещь.
Леля снова промолчала. После сегодняшней моральной неудачи она никак не могла пообещать, что наладит отношения с одноклассниками. Более того, она уже стала сомневаться, что ей этого хочется.
– Я как-то могу помочь? В выходные мы пойдем жарить сосиски. Это у нас частая практика. Согласись, смена обстановки всегда освежает отношения.
– Я не люблю походы, костры и сосиски, – сказала Леля скорее из вредности, чем правду. Именно в этот момент мерзкий шут, гаденько хихикая, схватился за нити и стал трясти ими.
– А вот тут я тебя переиграю! Воспользуюсь своим служебным положением и в субботу поставлю свой урок. Будем на литературе и русском в лесу стихи читать. Видишь, какое приятное отсутствие выбора.
На этом и разошлись.
11
В субботу у Лели не было никакой возможности избежать школы. Папа в выходные если и работал, то дома, поэтому, когда заспанная Леля в восьмом часу утра появилась в столовой, он с подозрением оглядел ее и уточнил, помнит ли она, что у нее шестидневная учебная неделя.
Леля могла бы сделать вид, что у нее болит голова и стоит отлежаться, но врать о таком страшно. Слишком мучительны приступы мигрени, чтобы лишний раз о них вспоминать, поэтому Леля, не придумав больше ничего уважительного, сказала:
