Юрий Темирбулат-Самойлов
Крючок на дармовщину
– Да уж как больно, помереть легче!
– А кой прок не трогать мне тебя, килька ты моя ненаглядная? Вот, зажарю прямо тут же на сковородке, экое будет объедение!
– Не надо бы тебе этого делать. Ну, наешься один раз, а дальше?
– А дальше возьму уду, насажу на крючок жирненького червячишку повиднее, из тех, на каких вы, глупые рыбы, сломя голову стаями набрасываетесь, да ещё такого же, как ты, карася словлю! Может, и похлеще даже.
– Не словишь, боярин, плавник даю на отсечение! Морем-океаном клянусь, даже на самую яркую наживку ничего подобного мне не добудешь. Нет в вашей речке рыб, даже близко похожих на мою редкую породу. Одна я из нас такая чудесная заплыла случайно в вашу местную акваторию.
– Это какая-такая чудесная-расчудесная?
– А вот эдакая! Рыба я очень даже способная, на все руки, как говорят у вас на суше, мастерица. И если ты меня не съешь, и обижать не будешь, я шибко сгодиться могу, куда шибче, чем одноразовая жарёха на сковородке…
– Например?
– Ну, например, могу хоть каждый день толмачить-переводить тебе с рыбьего языка на людской всё, о чём остальные обитатели аквариума судачат. Много любопытного о себе узнаешь.
– Это интересно! – с чувством скребанул в плешивом загривке Мытарь, продолжая таращиться на чудесную добычу широко раскрытыми глазами. – А ещё чего могёшь такого-сякого, чтобы дух захватило, глядючи?
– Могу спеть-сплясать, скажем… хотя раньше ни под какую чужую дуду по принуждению даже не шевельнулась бы. Ведь я рыбка княжеского
сословия, гордая очень, и независимая нравом. Да что теперь говорить…
– Ну-у!.. В хвост тебя телепатя! Ежели не врёшь почём зря, то это по-нашенски!.. – Мытарь вихрем пробежался туда-сюда по терему, разыскал где-то под лавкой старую гармошку, стряхнул с неё пыль-паутину и пробежался пальцами по пуговкам-клавишам, извлекая пробную мелодию.
«Чуда-юда» тут же, подбоченясь роскошными золотистыми плавниками, приняла вертикальную стойку, сделала лирическое выражение своих рыбьих глаз, пустила струйку пузырьков воздуха из жабр и умильным голоском запела проникающую в самую душу слушателя лирическую девичью песню.
Очарованный Мытарь тут же азартно растянул гармонь во всю ширь, насколько позволяли её меха, и заиграл проворнее.
Рыбина, одним плавником подбочениваясь по-прежнему, другим сорвав
листок росшей в аквариуме пышной ярко-зелёной растительности, начала этим листочком, похожим теперь на платок в руках танцующей красной девицы, то помахивать над головой, то прислонять с задумчивым видом к тому месту, где у людей располагается подбородок, одновременно плавно виляя пышным полупрозрачным золотоцветным хвостом, пошла в медленный, похожий на человеческий хороводный, пляс.
Мытарь восторженно запиликал ещё быстрее. Рыбка в такт музыке пошла выдавать настоящего трепака. Мытарь в порыве чувств начал наяривать на гармошке так, что скоро, ввиду старческой слабости своего тела, свалился с устатку без чувств, чуть не испустив дух. Еле потом очухался, когда настал час к очередному мытарскому рабочему дню приступать.
С тех пор не работалось Мытарю так хорошо как раньше. Всё тянуло его теперь со службы обратно домой, к рыбке, на крючке танцующей. Отмытарив кое-как, спустя рукава, неполный трудовой день, бежал он домой, брал в руки уду и дёргал. Но дёргать не всегда даже и успевал – рыбка наловчилась угадывать хозяйские желания и сама быстренько становилась при его появлении в нужную позу, принималась бойко докладывать последние аквариумные сплетни. Доложив, приступала к задушевному пению и зажигательным танцам, всякий раз радуя Мытаря-хозяина чем-нибудь новеньким – ведь нездешние рыбки золотистого, да ещё и княжеского, как они о себе говорят, сословия куда как горазды на всякие выдумки.
И постепенно Мытарь настолько увлёкся рыбьими докладами-доносами да концертами, что совсем мытарскую службу свою забросил. А поскольку без собираемых им когда-то огромадных налогов и податей, да ещё и при безудержном воровстве дворцовым вельможеством государевых денежек буквально из-под носа всё время дремлющего от старческого упадка сил Главного Правителя казна оскудела до крайности, то и дела хозяйственные в царстве-государстве пошли хуже некуда, и в числе прочего – по провиантской части. Исхудавшие без привычного изобильного пропитания бояре и оголодавшее по той же причине войско начали, недолго думая, самостоятельно и нещадно грабить народ, который возроптал от этого грабежа куда громче, чем раньше, когда его обирал, хоть и немилосердно, но один-разъединственный мытарь. Ведь теперь не только на облагаемую законным оброком финансовую часть народного добра, но и на его приберегаемые каждым тружеником на собственный прокорм мало-мальски съедобные остатки оголтелая рать слуг государевых скопом, по-дикому набросилась, заграбастывая всё до последней крошки. И каждый себе да себе… про казну государеву, да про беспечно путешествующего, слишком медленно взрослеющего царя-батяньку, а тем паче про его наместников, хоть и верховных вроде Главного Правителя и Мытаря, и не вспоминая.
А оба этих верховных – Правитель с кумом Мытарём, тоже, как и другие бояре, отощали при опустевшей государевой кубышке не на шутку, и стали злыми, как упыри, лишённые привычного притока свежей крови. Ходили слухи, что по ночам, переодевшись до неузнаваемости и вооружившись до зубов, высокопоставленные кумовья, чтобы совсем не протянуть ноги с голодухи, время от времени тайком выходили на большую дорогу и грабили
до нитки каждого встречного.
И однажды, возмущённый до крайности таким проклятьем, народ-электорат восстал – собрался в большую толпу, и двинулся, разъярённый, грозным шествием-манифестацией прямо к терему Мытаря, где начал под его передним фасадным балконом бросать в воздух шапки, высвистывать-выкрикивать дружным хором хозяина на переговоры. Дескать, раз уж Мытарь допустил своими злостными прогулами такое безобразие, как развернувшийся в царстве-государстве грабёж народа полчищами распоясавшихся служивых, то пусть либо незамедлительно каким-то образом, хоть ценой собственной отставки или даже жизни вышеуказанное безобразие пресекает, либо, ещё лучше – выходит на работу и мытарит как прежде. Хоть и сам он, Мытарь, конечно, не мёд, не халва и даже не сахар, но, в конечном итоге, – зло куда всё-таки меньшее, чем ополоумевшая от жадности орда бояр и с недокорма освирепевшее против своего же народа войско. А в знак примирения с народом и покаяния перед ним – пусть хотя бы для первоначального консенсуса, как иностранные послы обозначают взаимопонимание в переговорах, задарит народу чудо-рыбину, удачно словленную им когда-то на рыбалке и сообща, всем рыбацким миром вытянутую из реки и притащенную в его собственный единоличный домашний аквариум. А народ уж найдёт, как лакомой жирненькой чудой-юдой с наибольшим всеобщим толком и со вкусом распорядиться…
И проглядел в пылу бунтовской страсти народ, как через тайный подземный ход в терем Мытаря тихо проник сам Главный Правитель, повелевший озадаченному непривычным уличным шумом Мытарю сей же момент показать ему золоточешуйчатую диковину, о которой в царстве-государстве все от мала до велика только и говорят. Ни хлеб толком не сеют, ни скот не пасут, ни лес не рубят, ни кораблей не строят, а лишь о рыбке и треплют завистливо языками день-деньской. А царство-государство при этом захирело дальше некуда. Да вдобавок ко всему молва донесла издалёка, что обезденежевший, и от этого как никогда сердитый царь грозится вот-вот вернуться из своих странствий домой, и вроде как заранее повелел палачам точить топоры для отсечения некоторых буйных голов, чтобы по всей строгости наказать виновных в учинившейся в государстве смуте. И, по здравому рассуждению, только, наверное, оная чудо-рыба, а больше её полновластный владелец, которого эта талантливая жирная шельмовка слушается безоговорочно, могут как-то исправить положение, поставив лучшие качества рыбки на службу разваливающемуся на глазах государству в целях его возрождения.
