Юрий Темирбулат-Самойлов
Крючок на дармовщину
Не мудрено, что при таких делах рано ли, поздно ли, но мощь даже такого крепкого царства-государства просто не могла не пошатнуться и не дать трещину. Вожди соседних басурманских племен со всё более хищным вожделением поглядывали сквозь образовавшуюся трещину на его земли, и всё нахальнее подумывали об их бессовестном захвате. Но… у обоих престарелых друзей-кумовьёв сил напрягаться и думать обо всём этом уже недоставало, поскольку вся медленно, но верно угасающая энергия их охилевших душ полностью расходовалась на поддержание простого человеческого хотения – чтобы своё личное благоденствие, которое пока что так щедро дарит привычная и безграничная власть над казной, длилось вечно.
Народ, бесцеремонно обозванный «электоратом», глядя на эти нелогичные с его точки зрения вещи и чуя неладное, взял, да и запамятовал о былой своей почтительности к властям, вздумал, эдакий многоликий-многорукий хулиган, систематически выказывать всякими активными действиями открытое недовольство, быстро пристрастившись ко всеобщему непослушанию. Проще говоря – возроптал. Порой ропот перерастал в местечковые бунты, но бунты эти, вооружённые мотыгами да кувалдами или вилами с топорами, легко подавлялись войском государевым, оснащённым куда более подходяще для ратных столкновений, и пока ещё более сытым.
Мытарь, в свою очередь, начал уставать в своей усердной работе настолько, что с возрастом, приблизившимся, как было сказано, к дряхлому, стал делать вынужденные передышки в этом усердии, и свирепствовал теперь не всегда с прежней энергичностью. Особенно, когда дело касалось сбора повинностей не с безответного, покладистого по натуре работного люда, а с сограждан иного рода – прытких, оборотистых да ухватистых, в частности матёрых купчишек и дельцов-прохиндеев, промышляющих ремеслом зачастую подозрительным и малопонятным, но удивительно, прямо-таки сказочно доходным, и нередко повязанных тесной дружбой не только друг с другом, но и с самим Главным Правителем. А кое-кто из прохиндеев тех, как краем уха слышал где-то Мытарь, значился в сородичах не абы чьих-нибудь, а (Господи, помилуй!) свет-батьки царя. Ну и зачем разумному мытарю лезть с излишней строгостью туда, где могут и бока намять в случае чего? Не лучше ли, вместо заведомо бесплодных заходов не в те закрома, пока общественность думает, что ты на службе в походе по этим, будь они неладны, прохиндейским сусекам, брать периодически по-тихому в своей департаментской канцелярии отгул на денёк-другой и предаваться подальше от суеты мирской спокойному отдыху, посвящая сэкономленное таким образом времечко самому себе, любимому. И силёнок немало в таком разе сэкономишь для служебных наскоков на менее опасных товаропроизводителей, и бока, глядишь, целы останутся. Так что, связанная с сохранением физических сил и восстановлением душевного здоровья мера эта, применяемая в сугубо профилактических целях, получается – вполне вынужденная и оправданная.
Ну, а как обычный типичный отдыхающий, ищущий во избежание неизбежной от праздности скуки, чем ещё, окромя достаточного сна и поглощения обильной снеди в дни таких вынужденных отгулов заняться, пристрастился наш Мытарь, что более чем естественно, к одному из популярнейших во все времена видов мужского досуга – рыбной ловле. Да не к варварски-браконьерской так называемой рыбалке с истреблением тьмы тьмущей водной фауны запретными орудиями и методами лова, каковая чуть ли не на всех, куда ни глянь, водоёмах издавна практикуется великими мира сего и их прислужниками, а самой что ни на есть мирной, классической – с удочкой на мормышку или, ещё лучше, на дождевого червячка, который, если умно подойти к делу, тоже совсем неплохой улов обеспечить может.
И накопав, значит, ярко-красных червей пожирнее, брал досужий воевода в руки удочку, изготовленную из тонкого, но удивительно прочного бамбука, завезённого проезжими купцами из южных стран, садился, обложившись мягкими подушками, на берегу реки и, сонно поглядывая мутными глазками на качающийся в волнах украшенный разноцветными птичьими пёрышками поплавок, подолгу размышлял, как ещё туже затянуть узду, накинутую на шею народа, чтобы в очередной раз увеличить приток денег в казну, да без досадных бунтов и прочих массовых недовольств.
Однажды, так задумавшись, он чуть совсем было не упустил великолепную добычу. Спасибо, вовремя сработал недюжинный хватательный рефлекс, выработавшийся у них с Главным Правителем за долгие годы нахождения у власти. А добыча, клюнувшая на грамотно выбранную сановным рыболовом наживку, и впрямь была хороша. Ай, хороша-а!.. Рыбища золотисто-серебристой чешуи, в рост и толщину чуть не самому Мытарю равная. И глаза у рыбы той совсем как у некоторых людей – умные и грустные. Грустные, наверное, оттого, что заглотив обманно-аппетитного червячка, попалась их хозяйка-красавица на коварный злой крючок, а умные – леший её знает… Если бы ещё для полного чуда голос подала человечий, тогда Мытарь сам себя без сомнений записал бы в сумасшедшие: рехнулся, мол, с трудового перенапрягу на старости лет.
Но, о чём бы ни гадала ошалевшая от радости такой добычи седая голова Мытаря, пресловутый хватательный рефлекс помог его дрожащим старческим рукам всё же не упустить из рук удилище с тяжеленной тварью на крючке. Пришлось, правда, закричать, призывая кого-нибудь на помощь. Сбежались другие рыбаки, помогли вытащить. Вытащили и ахнули: до того крупной да упитанной оказалась рыбина, что аж слюнки у собравшихся потекли от вожделения – так захотелось каждому эту рыбку тут же если не съесть, то хотя бы укусить-облизать. Но с крючка снять, как ни старались, не сумели – очень уж хитро заточен и ещё мудрёнее загнут был этот кованный из прочнейшей булатной стали, что идёт на воинские клинки и секиры, предмет рыбной ловли. И, чтобы не портить дорогую снасть, настрого приказал Мытарь тонку шёлкову лесу не рвать, а так, вместе с удой, и волочь улов к нему в терем.
А в терему у Мытаря установлен был большой, во всю парадную залу, хрустальный аквариум – любил Мытарь всяческую водную диковинную живность, попадавшуюся время от времени на его удочки с хитроумными крючками, в него запускать и любоваться ею в часы досуга.
В тот аквариум и пустили рыбину поплавать, как ни страждало всё помогавшее её транспортировать рыболовецкое сообщество употребить эту аппетитную чуду-юду в пищу.
Выпроводив несолоно хлебавшую и шибко этим обстоятельством обескураженную толпу на улицу, Мытарь стал думать, как половчее уду свою от рыбины освободить – жалко ему было отрезать большой кусок и тем самым сильно укорачивать лесу, которая в целом виде хорошо сгодилась бы для поимки следующей рыбы. Решил попробовать аккуратненько сдёрнуть, дабы не порвать. Только взялся за удилище, да чуть потянул вправо-влево, как совсем уже приготовившаяся встретить свою неминучую погибель рыбина встрепенулась, на морде её возникло страдальческое выражение, и молвила она всамделишно человечьим голосом, прямо как в старинной сказке, которую Мытарь помнил с младых лет своих:
– Смилуйся, хозяин! Или уж убей-заказни меня сразу, иль перестань мучать, не дёргай туды-сюды лесу – проклятый крючок внутренности мои раздирает, терпеть не в мочь. Больно мне! О-ой!!!
Онемевший уже во второй раз за эту рыбалку Мытарь щипнул себя за ухо: неужто и впрямь не померещилось, и в руки ему попала редкая диковина – рыба не только большущая да красивая, но ещё и говорящая…
А коли так, то какую же практическую выгоду можно извлечь из этого дива дивного? Тронул удилище, да порезче, ещё раз. И опять жутко
страдальческим голосом взмолилась рыбина:
– Христом-Богом прошу, пожалей, хозяин!..
– Что, чудо-юдо-рыба-кит, больненько, говоришь? – ехидно ухмыльнулся удачливый рыболов, кое-как обретя утерянный было от изумления дар речи.
