Юрий Слепухин
У черты заката

– Послушайте, хватит вам! Все это очень остроумно, но у меня нет настроения смеяться.

– А кто вам предлагает смеяться? Плакать надо, сеньорита, плакать. Вы умеете плакать по заказу? У меня была любовница – скромности ради не будем называть ее по имени, но вы, несомненно, не раз видели ее на экране, – так вот она изумительно умела плакать по заказу. Вот такие слезины, не поверите. Вообще, фантастическая женщина, тигрица. Фигура! Темперамент!

– Почему же вы с ней расстались? – насмешливо спросила Беба.

– Именно из-за ее темперамента. Она приревновала меня к дочери одного миллионера – не будем уточнять, кого именно, – и покушалась на мою жизнь. Однажды ночью вдруг пытается ударить меня толедским кинжалом. Представляете? Но я перехватываю ее руку – гоп! – и говорю: «Дорогая, расстанемся без вмешательства полиции». Кинжал она мне оставила, я потом потрошил им трупы в анатомичке.

– Врете, – вздохнула Беба. – В тюрьме чем-нибудь кормят?

– О, в Дэвото кормят отлично. Русская икра, шампанское и так далее. Сейчас увидите сами, мы, кажется, уже подъезжаем. Если не ошибаюсь… Да, асфальт уже кончился, слишком уж трясет. Через пять минут будем дома.

– Похоже, что эту дорогу вы знаете с закрытыми глазами, – съязвила Беба.

– Еще бы! Минимум раз в семестр я путешествую по ней на казенный счет.

– И вам хватает времени на звезд экрана и на потрошение трупов?

– Сеньорита, я давно не занимаюсь ни тем, ни другим, – с достоинством ответил Ларральде. – На последних курсах мы потрошим не трупы, а живых людей.

– Верно, вы же скоро кончаете. Кстати, разве сейчас не каникулы? – спросила Беба.

– Вообще да, но в этом году мы задержались. Университет ведь бастовал весной два месяца – весь август и сентябрь, поэтому сессии были отложены.

– А из-за чего бастовали?

– Не хотели нового министра просвещения…

Машина сбавила ход. Потом она остановилась, полицейский спрыгнул наружу, и задний борт с грохотом откинулся. Студенты загалдели и стали прыгать на землю. Ларральде церемонно поклонился:

– Ну, рад был с вами познакомиться, сеньорита…

– Монтеро.

– Очень рад, сеньорита Монтеро. Жаль, что уже приходится расставаться, но это ненадолго.

Полицейский заколотил резиновой палкой по борту:

– Живее, живее! Вы что, ночевать здесь собрались?

– Потише, мой генерал, – соскочив на землю, сказал Ларральде, – вы разговариваете с представителями медицины. Рано или поздно ваша жизнь окажется в наших руках.

– Разрешите вам помочь…

Он подхватил Бебу за талию и осторожно опустил на землю.

– Где же мы с вами встретимся? Надеюсь, что через неделю мы все будем на свободе.

– Вы считаете, что это необходимо – встречаться? – лукаво спросила Беба, искоса глянув на него из-под ресниц.

Ларральде, отбросив свой самоуверенный вид записного балагура, добродушно улыбнулся:

– Ну почему… Я просто думал… раз уж мы познакомились в таких обстоятельствах…

Полицейский оттеснил Бебу в сторону.

– Сеньорита, это вам не клуб, здесь разговаривать нельзя! Отойдите к другим девушкам, сейчас за вами придут. Эй, кто там еще в машине – живее на землю!

– Так как же? – быстро спросил Ларральде.

Беба улыбнулась и пожала плечами. Отойдя на несколько шагов, она обернулась и бросила:

– Мой телефон – шестьдесят четыре, двадцать шесть, одиннадцать.

– Я кому сказал, сеньорита! – рявкнул полицейский.

– А я что говорю? – огрызнулась Беба и пошла к группе девушек, небрежно размахивая сумкой.

Тотчас же к ним подошла женщина в сером халате и велела идти за собой. У Бебы опять сжалось сердце; она обвела взглядом ряды зарешеченных окон, потом оглянулась на Ларральде и заставила себя улыбнуться и помахать рукой.

– Номера я не забуду! – крикнул тот, сложив ладони рупором.

Девушек было задержано немного, и их всех рассадили по разным камерам. Беба оказалась в обществе нескольких работниц с текстильной фабрики, арестованных за участие в какой-то демонстрации, и двух мегер гнусного вида, на воле промышлявших наркотиками. Разговаривать с мегерами было противно, а работницы были слишком озабочены своим положением и все время шептались между собой, поэтому Беба оказалась предоставленной самой себе. Одна из мегер в первую же ночь украла у нее нейлоновый шарфик; Беба видела это, но решила не связываться. После завтрака и уборки камеры она села на свою койку со сложенными на коленях руками и просидела так целый день, уныло глядя на зарешеченный кусочек яркого неба. Лежать или ходить по камере не разрешалось – надзирательница то и дело заглядывала в глазок.

Время от времени Беба принималась потихоньку плакать, думая о том, как воспринял ее исчезновение сеньор Бюиссонье. Если бы не это, в ее положении не было бы ничего особенно страшного. Случайное участие в студенческих беспорядках – это же не преступление. О своем новом знакомом Эрменехильдо Ларральде она не думала, только иногда вспоминала о нем в связи с его предсказаниями о возможном сроке заключения. Целая неделя – это же страшно много, завтра или послезавтра Бюиссонье заявит в полицию, и тогда ее обвинят уже не в этой дурацкой студенческой драке, а в гораздо худшем. Кто поверит, что она попала в эту историю случайно, а не нарочно, чтобы на несколько дней засесть в тюрьму и замести следы? Ей очень хотелось посоветоваться с кем-нибудь из текстильщиц, но те явно сторонились ее, – слишком уж нарядно она выглядела со своей модной прической.

Нестерпимо медленно прошли первые сутки заключения, потом вторые. На третий день Беба уже не помнила себя от отчаяния. Ей начинали вспоминаться всякие страшные истории о людях, которые проводили в предварительном заключении по нескольку месяцев, не получая свидания со следователем. Потом припомнила какую-то женщину, которую в тюрьме остригли под машинку; Беба ужаснулась и решила, что если с ней такое сделают, то она немедленно покончит с собой. Вечером ее вызвала надзирательница и повела по бесконечным коридорам. Куда и зачем ее ведут – стричь или пытать – было неясно; Беба приготовилась к худшему. Она так ясно представила себе стол с ремешками, о котором говорил Ларральде, что ей стало тошно от страха, а ноги перестали повиноваться. Но как раз в этот момент надзирательница остановилась у одной из дверей.

– С тобой будет говорить господин комиссар, – строго сказала она Бебе и позвонила. – Отвечай только правду и не вздумай закатывать истерик – он этого не любит…

– Входите! – крикнули изнутри.

Надзирательница открыла дверь и подтолкнула Бебу вперед – та из вежливости хотела уступить ей дорогу.

– Вы вызывали задержанную Монтеро, сеньор комиссарио.

– Кого? Какую еще Монтеро?

– Это из тех, сеньор комиссарио, что задержаны шестнадцатого.

– А-а, да. Хорошо, вы пока свободны. Сюда, сеньорита…

Беба со страхом приблизилась к столу, за которым сидел унылого вида полицейский офицер с зализанными на макушке редкими волосами.

– Садитесь, сеньорита Монтеро.

Беба опустилась на краешек стула.

– Как вам известно, – начал комиссар скучным голосом, заглянув в лежащий перед ним список и поставив в нем птичку, – вы задержаны за участие в событиях, разыгравшихся шестнадцатого февраля на медицинском факультете. Что вы имеете сообщить по этому поводу?

– Я… Мне нечего сообщить… – запинаясь от страха, пробормотала Беба. – Я совсем не студентка, сеньор комиссарио…

– Это усугубляет вашу вину. Что вы делали перед зданием факультета?

– Ну… я просто проходила мимо… а потом попала в толпу и не могла выбраться. Я ехала с пляжа, сеньор комиссарио… просто остановилась поглядеть.

– Вы проходили мимо или вы остановились? Это не одно и то же!

– Я проходила и потом остановилась…

– Но вы принимали участие в драке?

– Нет… Я только хотела растащить – там дрались двое, и я… я, кажется, ударила одного сумкой… Они так дрались, что мне стало страшно.

– Сумку у вас отобрали в тюрьме?

– Да, сеньор комиссарио.

Комиссар снял телефонную трубку и велел принести вещи задержанной Монтеро.

– Вы ехали с пляжа, говорите? – снова обратился он к Бебе.

– Да, сеньор комиссарио…

– Живете с родителями?

– Нет, сеньор комиссарио, мои родители умерли. Я живу одна… То есть, я хочу сказать, – с подругой.

– У вас есть состояние?

– Нет, сеньор комиссарио…

– В таком случае, почему вы не работаете? Вы были на пляже не в воскресенье. На какие средства вы живете?

– Я работаю натурщицей, сеньор комиссарио… Позирую для художников.

– А-а… позируете?

Комиссар оглядел ее и усмехнулся, Беба под его взглядом покраснела.

– Да, позирую! – запальчиво отпарировала она. – А что такого?

Он успокаивающим жестом выставил перед собой ладони:

– Тише, тише! Я тебе что-нибудь сказал? Вот и не волнуйся…

Положив перед собой лист бумаги, комиссар развинтил вечное перо и попробовал его на ногте. С минуту он писал, не обращая больше на Бебу никакого внимания, потом в дверь стукнули, и вошел полицейский с пляжной сумкой. Комиссар жестом велел положить ее на стол.

– Твоя? – спросил он у Бебы, откладывая бумагу.

– Моя, сеньор комиссарио…

– Глянь, Лопес, что там у нее.

Полицейский развязал сумку и вытащил скомканный купальник, полотенце, флакон туалетного масла и портмоне.

– Над столом хоть не труси! – Комиссар взял папку и ребром ее смахнул на пол насыпавшийся из сумки песок. – Больше ничего? Клади обратно… – Флакон с маслом он развинтил зачем-то, понюхал и отдал Бебе вместе с сумкой. – Ладно, забирай и катись отсюда. Но учти! – Он хлопнул ладонью по столу и угрожающе повысил голос. – Влипнешь еще в одну такую историю – посажу на шесть месяцев. Ясно? Так или иначе, досье на тебя уже заведено, поэтому сиди тихо. Лопес, проводи ее на выход. Да, минутку – тут еще надо расписаться…

Беба, не читая, подмахнула какую-то бумагу и выскочила за дверь, пока комиссар не передумал.

– Куда спешишь? – сказал вышедший следом за нею Лопес. – Сейчас еще пропуск будем оформлять…

Когда она наконец вышла на свободу, уже стемнело. Подкатил автобус, в довершение ко всему еще и полупустой; заняв место у окна, она с наслаждением смотрела на мелькающие мимо дома предместья и все еще не совсем верила свободе. Скоро узкие улочки сменились широкими, ярко освещенными авеню. На одной из остановок Беба увидела телефонную будку и, расталкивая пассажиров, бросилась к выходу.

Она звонила долго, то и дело вешая трубку и снова бросая в щель двадцатицентовую монету. Телефон на другом конце провода был занят. «Странно, с кем это он так долго говорит? – подумала Беба, выходя из будки. – Позвоню еще раз, позже».

Линда встретила ее без удивления – спокойно отложила книгу и улыбнулась:

– Ну, здравствуй. Понравилось в тюрьме?

Беба опешила:

– А ты откуда знаешь?

Из газет, откуда же еще, – лениво ответила Линда, потягиваясь. – Я в тот же день, когда ты поехала на пляж, вечером была у парикмахера и начала просматривать вечерние газеты… Как раз только что принесли, часов в семь это было… Читаю – какие-то студенческие беспорядки, и вдруг в списке задержанных твоя фамилия. Представляешь, какой шок? Чего ради ты туда полезла?

– Подожди, все расскажу. Бюиссонье не звонил?

– Никто не звонил, насколько я знаю. Знаешь, а у меня новость: уезжаю с Линаресом, и, наверное, очень скоро.

– Серьезно? Ну, смотри… Он все-таки жулик. Впрочем, ты его знаешь лучше.

– Конечно. Ну а ты как – благополучно отделалась?

– Да, но только я сейчас прежде всего должна искупаться… Ты не можешь себе представить, я три дня не мылась. Там жуткие клопы – вот такие, меня всю искусали. Боюсь, еще с собой принесла. Слушай, достань мне белье и полотенца, я даже не хочу лезть в шкаф… Ты умрешь со смеху, когда я тебе все расскажу…

7

На следующий день, с утра, Линда отправилась начинать хлопоты о паспорте. Беба еще несколько раз пыталась позвонить Бюиссонье, но опять безуспешно. Телефон был, очевидно, испорчен, так как все время слышались те же отрывистые сердитые гудки.

Наспех позавтракав, она оделась с особой тщательностью и вышла из дому раньше обыкновенного. Не было еще десяти часов, когда она позвонила у двери своего нового патрона. Долго никто не отзывался, и Беба уже подумала было, что Бюиссонье вообще исчез, когда за дверью послышались непривычно шаркающие шаги.

– А, это вы, – равнодушно сказал Жерар, отворив дверь. – Заходите.

Свет в передней был выключен, и Беба не разглядела его лица, но ей почему-то показался странным весь его вид.

– Добрый день, Херардо, – весело заговорила она, не успев даже сообразить, что именно ее поразило, – воображаю, как вы меня ругаете. Вы знаете, со мной случилась такая история…

– Истории случаются… с каждым, – каким-то спотыкающимся и в то же время равнодушным голосом отозвался Жерар, входя вместе с ней в залитый утренним солнцем ливинг. Закрывая дверь, он пошатнулся – и только тут Беба увидела, что он совершенно пьян. В такое время?..

– Что с вами, Херардо? – удивленно спросила она, останавливаясь перед ним. – Вы выпили лишнего? Странно, я не думала… Да и кто же пьет с утра?

– Кому нужно… тот пьет, – подмигнул Жерар, беря у нее из рук сумочку. – Будьте как дома, прошу вас. Стаканчик коньяку? Или вы предпочитаете это, как его… в-виски? Вы же американка…

– Спасибо, я ничего не хочу, – уже встревоженно сказала Беба, не сводя с него глаз. – Послушайте, Херардо, у вас какая-то неприятность?

Жерар покачал головой, скривив губы, и отмахнул свисающие на лоб волосы.

– Что вы… мадемуазель Монтеро… – пробормотал он, свалившись в кресло рядом с уставленным бутылками столиком. – Впрочем, мы же перешли на «ты», у меня совсем вылетело… Не обращай внимания.

Он неторопливо вытянул полстакана золотистой жидкости и, поморщившись, принялся задумчиво жевать ломтик лимона.

– Ты говоришь – неприятность, – усмехнулся он, выплюнув корочку. – Что ты, моя кошечка… У меня огромная удача! И я ее праздную… уже второй день. Или третий?

Беба натянуто рассмеялась и присела на край дивана.

– Я за тебя рада, Херардо… если у тебя и в самом деле удача. Но только мне кажется… Херардо, может быть, тебе хватит? – робко спросила она, когда он опять взялся за бутылку.

– Чеп-пуха… нонсенс, как говорит Аллан. Сейчас мы выпьем вместе – за мою колоссальную удачу… Рекомендую, Беба, – настоящий «кордон блё»… лучший из французских коньяков. Пр-рошу!

– Нет, Херардо, я же сказала…

– Мадемуазель… – Жерар прикрыл глаза и поклонился, едва не свалившись с кресла. – Не смею настаивать. Ваше драгоценное здоровье…

– Спасибо, – прошептала Беба, глядя на него уже со страхом.

Жерар выпил и трясущимися пальцами разорвал пополам кружок лимона.

– Итак, у меня удача. Ты не хочешь меня поздравить? Ну да, ты же еще не знаешь, в чем дело…

Он покачал головой, жуя лимон.

– Дело в том, что я теперь богат… как сорок тысяч крезов. А это главное в жизни, не так ли? – Ты купила себе шубку?

– Нет еще…

– И не надо. Через месяц я куплю тебе горностаевую мантию. Знаешь, такую, с хвостиками. – Он клюнул носом и повертел в воздухе пальцами, по-видимому желая изобразить хвостики горностаев. – Устраивает тебя?

– Да, – растерянно улыбнулась Беба, стараясь попасть ему в тон. – То есть, я не знаю, в ней, пожалуй, неудобно ходить? Будет путаться в ногах, она ведь длинная.

– Укоротишь – по моде, – решительно сказал Жерар. – Да, так что я хотел…

Он на минуту прикрыл глаза, и Беба похолодела: его мертвенно-бледное лицо с трехдневной рыжеватой щетиной на щеках вдруг представилось ей мертвой маской.

– Херардо! – вскрикнула она испуганно. – Тебе нехорошо?

– Нет, напротив, – пробормотал он, с усилием открывая налитые кровью глаза. – Что ты… Я же тебе сказал – мои дела идут просто замечательно… как никогда.

– Конечно, Херардо, я верю. Приготовить тебе крепкого кофе?

Жерар что-то промычал, отрицательно мотнув головой.

– Никуда не ходи, – сказал он спустя минуту. – Нам нужно.., поговорить.

– Да, я слушаю…

– Ты рада, что у меня… есть теперь деньги?

– Я думаю, они были у тебя всегда. – Беба пожала плечами. – Но вообще я за тебя рада, конечно.

– Вот именно. Нет, раньше их у меня не было… Но теперь есть. Понимаешь? Это самое главное… Ты согласна, что в жизни самое главное это деньги?

Беба чувствовала себя совсем неловко. По сути дела, нужно было уйти, но ей страшно было оставить Херардо одного в таком состоянии. Нужно обязательно напоить его черным кофе, и побольше… Но что с ним случилось?

– Да… я не знаю, – растерянно ответила она, когда Жерар с упорством пьяного повторил свой вопрос. – Конечно, без денег нельзя жить, Херардо… А насчет того, что в жизни главное, я просто никогда не думала. Но я подумаю, если ты хочешь.

– Н-не нужно… Об этом уже думали без тебя. Главное – это деньги. Понимаешь – день-ги! На моем языке это называется l'argent, на языке Аллана – money. Time is money! Ты говоришь по-английски?

– Нет, Херардо…

– И не надо. Запомни только одно слово – money. Деньги! Это главное, Беба, а все остальное… всякие такие штуки, как мораль… – Жерар покривился и пальцем прочертил в воздухе большой крест, – …все это чушь, мы живем в двадцатом столетии… и в наши дни Фортуна отдается реалистам – тем, у кого набиты карманы. Видишь, Беба, даже богиня Фортуна и та отдается за деньги, как… впрочем, как все мы. Ты ведь не станешь этого отрицать?

– Прости, я не совсем поняла, – пробормотала Беба.

– Ладно, поясню…

Он снова налил себе коньяку и выпил, и снова закусил лимоном, сжевав его на этот раз вместе с кожурой.

– Слушай меня, Беба. Пятьдесят тысяч пиастров для тебя большие деньги?

– Пятьдесят тысяч песо? О, конечно, громадные…

– Не правда ли? А если я предложу их тебе только за то, чтобы ты сегодня провела ночь у меня в спальне?

Беба уставилась на него большими глазами, медленно заливаясь краской.

– Что за шутки, Херардо?.. Разве я дала повод?..

– А я вовсе не расположен шутить, моя мышка, – с усилием выговаривая слова, заявил Жерар. – Это серьезнее, чем вы думаете, мадемуазель…

– Ах вот как, – тихо сказала Беба и вдруг вскочила с дивана. – Вот как! Так вот, значит, для чего вы мне дали те деньги! В таком случае вы слишком рано проговорились, мой сеньор! – крикнула она, направляясь к двери.

Жерар, вскочив с места с неожиданным для пьяного проворством, настиг ее и крепко схватил за руки:

– Постой, Беба…

Беба отшатнулась, пытаясь высвободиться.

– Пустите меня, слышите! Вы что – хотите, чтобы я закричала?

– Выслушай, что я тебе скажу…

– Мне нечего вас слушать. Пустите!

Она вырвалась вдруг таким резким движением, что Жерар потерял равновесие и снова схватился за нее, чтобы не упасть. Беба размахнулась и звонко ударила его по щеке. Мгновенно протрезвев, Жерар отступил на шаг, глядя на нее остановившимися глазами.

– Как вам не стыдно! – крикнула она с отчаянием. – Как вам только не стыдно! Я еще думала, что… – голос ее задрожал и прервался, – что вы совсем не такой, как все эти… Господи, что вы наделали, Херардо!

Она расплакалась навзрыд, закрыв лицо руками. Жерар отошел к своему креслу, сел, опустив голову. Плакала Беба долго, он молчал. Постепенно она начала успокаиваться.

– Пойдите приведите в порядок лицо, нельзя так выходить, – сказал он негромко, когда она, всхлипывая, взяла со стола свою сумочку. Беба послушалась, ушла в ванную. Жерар, проводив ее взглядом, взял трубку и трясущимися пальцами стал набивать, рассыпая табак себе на колени.

Через несколько минут Беба вернулась – с восстановленной косметикой и в солнцезащитных очках.

– Деньги я вам верну по почте, – не глядя на Жерара, сказала она, уже взявшись за ручку двери. – Сегодня же!

Вернувшись домой, Беба выдернула из-под кровати чемодан, достала спрятанные на дне четыре билета по пятьсот песо и снова вышла на улицу, в знойное безветрие февральского полдня. В маленьком помещении почтовой конторы было еще жарче, дребезжащий в углу вентилятор без толку перемешивал густой и липкий, как патока, воздух, чиновник за барьером – в расстегнутой рубашке с засученными рукавами – выписывал и штемпелевал квитанции с осоловелым видом, то и дело отирая лицо мокрым платком. Беба стояла в очереди с заполненным бланком в руке и чувствовала, что ей вот-вот станет нехорошо. От духоты ее очки сразу же запотели, но она не снимала их, чтобы не показать заплаканных глаз.

Сдав наконец перевод, она торопливо вышла из конторы и, перейдя на другую сторону улицы, остановилась под парусиновым навесом у витрины какой-то лавчонки. Еще полчаса назад ей казалось, что, освободившись от этих денег, она освободится и от сознания незаслуженной обиды, смоет с себя всякий след полученного оскорбления. Но этого не случилось, ей вовсе не стало легче оттого, что она порвала последнюю нить, связывавшую ее с Бюиссонье. Она не могла сейчас понять, что с ней происходит. Почему случившееся так ее потрясло?

Такси с поднятым красным флажком «свободно» выехало из-за угла медленно, словно и на машину действовал удушливый полуденный зной. Беба подошла к краю тротуара и подняла руку.

– Куда-нибудь в центр, – сказала она шоферу, захлопывая за собой дверцу.

Шофер опустил флажок и выбросил в окно окурок.

– Центр большой, сеньорита, – не оборачиваясь, сказал он лениво, включая скорость.

– Ну, давайте на Пласа-де-Майо…

Выйдя из такси на площади, Беба несколько минут постояла в тени пальм, рассеянно глядя на древнего старичка в канотье, кормящего голубей возле входа в метро, на черные лимузины с номерами дипломатического корпуса, выстроившиеся перед Розовым домом, на девушек в темных очках и узких синих брюках, проносящихся мимо на стрекочущих белых мотороллерах. У нее самой не было ни «кадиллака», ни даже мотороллера, но все равно смотреть на это было приятно. Истая горожанка, родившаяся и выросшая в столице, она любила пеструю сутолоку центра, лихорадочный темп столичной жизни, метровые буквы анонсов нал входами в кинематографы, столики на тротуарах и стиснутые многоэтажными фасадами потоки автомобилей. Даже убийственный в летние дни воздух Буэнос-Айреса – раскаленная смесь пыли, шума и бензинового перегара, – даже этот воздух был ей приятен. Он был ее родным воздухом, и она не променяла бы его ни на какой другой.

Постояв под пальмой, Беба пересекла площадь и села за мраморный столик под навесом кафе. Мосо, изнывающий от жары в своем наглухо застегнутом белом кителе, принес ей стаканчик гренадина и тарелочку с колотым льдом. Беба помешала соломинкой рубиновую жидкость и, сделав глоток, снова задумалась.

Полтора года назад – после разрыва с маэстро Оливьери – она попыталась «переменить климат». Выбрала самый маленький, самый стопроцентно провинциальный городок в провинции Мендоса: сутки езды от столицы, семь тысяч жителей, один отель, два кафе, церковь Сан-Игнасио де Лойола и один кинематограф, действующий по субботам и по воскресеньям, – не городок, а сплошная идиллия.

Возможность устроиться была – если не куда-нибудь в бюро, то хотя бы продавщицей. Ее взяли бы с распростертыми объятиями – она сразу поняла это по тому фурору, который произвели на вокзале и в отеле ее туфли на итальянском каблучке (такие в то время были новостью даже для столицы), ее дорожный костюм из шотландского твида и мягкий, кремовой кожи чемодан на «молниях». Конечно, ее взяли бы, даже если бы для этого потребовалось уволить без предупреждения какую-нибудь провинциалочку, проработавшую на своем месте не один год. Более того, она могла бы в одну неделю расстроить любую партию и еще через месяц выйти замуж за какого-нибудь сына лавочника или скотовода. Но разве это была бы жизнь?

Она видела, как там развлекалась молодежь. Одноэтажный отель стоял на площади, напротив церкви. Площадь крошечная – сотня шагов в диаметре, середину занимает цветничок, вокруг него тротуар и скамейки. Днем на ней не увидишь ни души, зато с закатом солнца начинается традиционная провинциальная карусель. Молодые люди – местные донжуаны – сидят на скамейках, а мимо них прогуливаются сеньориты на выданье – группками по две, по три. Донжуаны покуривают сигаретки, рассказывают друг другу мужские анекдоты и окидывают сеньорит оценивающими взглядами прожженных сердцеедов; те шепчутся между собой и неестественно громко смеются. В десять часов сеньориты расходятся по родительским домам, а молодые люди заканчивают вечер либо в баре отеля, либо в одном из двух кафе – «Альгам-бра» или «Дос Чинос».

Она терпела все это двое суток, а на третий день с утра отправилась на вокзал и купила обратный билет. Поезд уходил в полночь; в последний вечер своего пребывания в идиллическом городке она надела черный свитер и свои самые узкие брюки и вышла на площадь, усевшись на свободную скамейку, как раз под фонарем. На этот раз карусель пошла обратным ходом: сеньориты, оскорбленные в своих лучших чувствах, демонстративно покинули площадь, а донжуаны весь вечер ходили по кругу и не отрывали глаз от скамейки под фонарем, как солдаты на параде, проходящие мимо трибуны президента Республики. Беба сидела с мечтательным видом, заложив ногу на ногу, и покуривала «Лаки-Страйк».

Вернувшись в Буэнос-Айрес, она уже знала, что никогда не сумеет отказаться от всего того, что давала ей ее профессия, – от известной свободы, от возможности хорошо одеваться, вести столичный образ жизни, иметь поклонников. Веселая и циничная среда художников и скульпторов показалась ей родной, словно она в ней и родилась и выросла. Через шесть месяцев один из ее приятелей по кафе «Аполо», ташист Маранья, познакомил ее со своим другом Джонни Ферраро, сыном фабриканта велосипедов. У Джонни была отдельная холостяцкая квартирка в Палермо, собственный «крайслер» и громадная коллекция джазовых пластинок…

Беба вздохнула и потянула через соломинку свой гренадин, потом достала из сумочки сигареты и зажигалку. Конечно, говорить о невинности не приходится. Чего только не наслышишься за три года работы натурщицей… и чего только не насмотришься. Но почему, почему сейчас она восприняла это именно так? Скажи это ей кто-нибудь другой – она просто дала бы ему по физиономии и забыла бы о нем через полчаса. Но Херардо… Как мог сказать это именно он, Херардо?

Как мог он это сказать, и как может она переживать это таким образом? Кто для нее этот Бюиссонье? Никто! Конечно, он был ей очень симпатичен, симпатичен с первого взгляда. Такой худой и нескладный, с растрепанной светлой шевелюрой, широко расставленными глазами и большим насмешливым ртом. Конечно, она чувствовала к нему доверие. Но после истории с Джонни Ферраро она считала себя достаточно застрахованной от того, чтобы так переживать потерю этого самого доверия. Правда, чем доверие сильнее, тем больнее воспринимается обман. Но, санта Мария, разве у нее были основания питать к Бюиссонье какое-то особое доверие, какие-то особые чувства?..

Пожилой господин с фатовскими усиками, в щегольски сдвинутой набекрень дорогой светлой шляпе, подошел к ее столику.

– С вашего позволения, сеньорита, – сказал он вкрадчиво-наглым тоном, берясь за спинку свободного кресла.

Беба бросила на него ледяной взгляд.

– Не видите других столиков? Тогда побывайте у окулиста, в ваши годы это не лишне.

– О-о, роза, оказывается, с шипами, – не смутился тот и сел поодаль, подозвав мосо движением пальца.

На башне муниципального совета часы пробили половину второго. Беба машинально сверила свои часики. Только половина второго… Столько времени впереди, и нечем его убить! Сегодня будет долгий и пустой день, и завтра, и послезавтра, и всегда. Неужели это действительно навсегда – жить вот так, неизвестно для чего, вечно выслушивать одни и те же приставания и комплименты и все время обманываться в людях… Именно в тех, кто вдруг покажется ей особым, ни на кого не похожим, способным придать ее жизни какой-то смысл…

Разноцветные нарядные автомобили один за другим проносились мимо с тем характерным шипением, которое появляется в слишком жаркие дни, когда размягченный асфальт липнет к покрышкам. Лед в тарелочке давно растаял, муха пристроилась на краю стакана с согревшимся гренадином. За соседним столиком господин в светлой шляпе развалился в своем плетеном кресле, закинув ногу за ногу, и взглядом знатока рассматривал рыжую девушку; он твердо решил дождаться ее ухода, чтобы пройтись за ней следом квартал-другой и получить, таким образом, возможность в полной мере оценить ее сложение. Пикантная штучка, черт возьми, ему будет о чем рассказать в клубе сегодня вечером…

Беба закурила сигаретку и тут же ее бросила: в такую жару курить не тянет. Может быть, это все только от жары – и эта тоска, и эта путаница в голове, и все эти непривычные и ненужные мысли о бессмысленности жизни… Она ведь никогда о таких вещах не думала. Или это приходит с возрастом? Хотя – возраст, какой там еще возраст, ей ведь не тридцать лет! У нее впереди вся молодость. Да, но что она ей дает, эта ее молодость? А в будущем?

Удушливый зной пылал над городом, плавя асфальт и накаляя стекло и бетон. Огибая площадь, бесконечным потоком неслись мимо сверкающие приземистые автомобили, оставляя за собой голубоватый бензиновый дымок. Стрелки старинных часов на башне муниципального совета подходили к двум. Рыжеволосая девушка продолжала сидеть перед стаканом гренадина, красивая, нарядно одетая, тщательно причесанная по последней моде, – и ее сердце все больше сжималось под гнетом непривычной тоски и необъяснимого страха.