Юрий Слепухин
Киммерийское лето
Глава 3
Дмитрия Павловича Игнатьева мучили автомобильные сны. Они посещали его чуть ли не каждую ночь с постоянством загадочным и необъяснимым, совершенно необъяснимым, если учесть, что он не любил технику и вообще не имел к ней никакого отношения. Собственной машины у него не было, да он никогда и не мечтал о собственной машине, так что сны эти нельзя было объяснить даже по Фрейду – как прорыв бушующих в подсознании страстей.
Однако они продолжали сниться, и вот сейчас он опять ехал на каком-то нелепом транспортном средстве – очень низком и длинном, вроде раскладушки на колесах, – ехал очень быстро, прямо-таки мчался, и сердце у него замирало от страха, потому что мчался он лежа почему-то на спине и мог видеть лишь мелькающие над ним верхушки деревьев, а что делалось впереди – он и понятия не имел; там могло делаться что угодно. И сознавать это было нестерпимо страшно. Он хотел завопить, что хочет и не может остановиться, но голоса не было, он не мог издать ни одного звука и уже весь сжался в предчувствии неминуемого столкновения с чем-то ужасным, сжался так, что заныли все мускулы, – и от этого проснулся.
Мускулы действительно ныли, потому что одеяло сползло на пол, и, вероятно, уже давно, а форточка была открыта с вечера, комнату чертовски выстудило, и он спал, съежившись от холода. Облегченно вздохнув (пронесло-таки на этот раз!), он нашарил край одеяла, натянул на голову, полежал так с минуту, оттаивая, потом выглянул наружу одним глазом и прислушался. За высоким закругленным сверху окном было серое бесцветное небо. Шума дождя слух не уловил, но проезжающие внизу машины подозрительно шипели покрышками – асфальт на Таврической улице был явно мокрым.
– Та-а-ак, – пробормотал вслух Игнатьев. – Узнаю великолепный Санкт-Питер-бурх!
Он снова спрятался, чтобы не видеть этого великолепия даже одним глазом, но теперь под одеялом стало жарко, и он вынырнул окончательно, повернулся на спину, сунул сплетенные кисти рук под затылок. Да, уж выбрал царь-плотник местечко для своего парадиза…
Как бы ни любить этот город, в больших дозах он переносится с трудом. Впрочем, теперь уже недолго осталось: май на исходе, в середине июня выезжают основные научные силы отряда, а там, следом за практикантами, и он сам. Только таким вот безрадостным, чисто ленинградским утром можно в полную меру оценить близкую перспективу полевого сезона.
А вообще обстановку менять полезно. Осенью, в начале каждого камерального периода, блага городской цивилизации некоторое время радуют – еще бы, асфальт, театры, телефон, – потом их перестаешь замечать, а проходит еще месяц-другой, и от всего этого начинаешь понемногу становиться неврастеником. Телефонные звонки в самую неподходящую минуту, очереди, транспорт в часы пик, отравленный воздух… С начала апреля Игнатьев уже мечтал о поле, как студентка, впервые собирающаяся на практику.
Сейчас он вспомнил, что средства на экспедицию в этом году опять урезали. Режут, лиходеи, из сезона в сезон, хоть караул кричи. Так ведь не поможет, кричали уже.
– Толцыте, и отверзется вам, – пробормотал Игнатьев, зевнув, и с привычным отвращением обозрел потолок. Многолетняя пыль, скопившаяся в завитках карниза, вида особенно не портила, напротив, она даже оттеняла рельеф роскошной лепнины, как-то оживляя его. Но сам потолок требовал побелки. А попробуй доберись – пять метров, шутка ли сказать. Ладно, потолок еще потерпит, а вот полки завалиться могут. Игнатьев повернул голову и оценивающе глянул на верхний ряд, плотно уставленный пожелтевшими комплектами «Археологического вестника». Кажется, прогнулось еще больше. Хорошо, если это произойдет днем, когда он на работе…
Рядом пронзительно заверещал будильник.
– Чтоб ты сдох, – сказал Игнатьев и, не глядя, на ощупь нажал кнопку.
Встав, он взялся за гантели, потом долго прыгал и приседал перед открытым окном. Небо оставалось безрадостным, хотя кое-где начинало уже просвечивать, словно до дыр протертая ластиком серая бумага, а над стеклянной пирамидой крыши Таврического дворца даже угадывалось нечто оптимистично-голубоватое. Как знать, вдруг еще и распогодится!
В коридоре, когда он возвращался из ванной, окончательно взбодрившись от ледяного душа, его перехватила старуха Шмерлинг-младшая.
– Митенька, бонжур, – сказала она простуженным басом. – Вы богаты куревом?
– Сейчас принесу! – крикнул он жизнерадостно.
– Не трудитесь, голубчик, я уже забрала ту пачку, что вы оставили давеча на кухне. Просто ежели это у вас единственная, то мы поделимся.
– У меня есть еще, Матильда Генриховна, я обычно покупаю с запасом.
– Ну благодарствую. А то я в лавку с утра не пойду, а моя Аннет, сумасшедшая старуха, курит еще больше меня. Это в ее-то возрасте. А куда это вы нынче так рано собрались, коли не секрет?
– Помилуйте, какой же секрет, – Игнатьев улыбнулся, подумав, что бедняга становится такой же забывчивой и рассеянной, как и ее старшая восьмидесятилетняя сестра. – В институт собрался, Матильда Генриховна, на Дворцовую набережную.
– А что, разве нынче… как это теперь называют, дай бог памяти, кабалистическое такое выражение… черная суббота?
– Отчего же суббота, – продолжая приятно улыбаться, возразил Игнатьев, – сегодня у нас пятница. И, надеюсь, не черная.
– Опомнитесь, голубчик, какая пятница? Суббота нынче!
– Пятница, Матильда Генриховна, – уже не совсем уверенно сказал он, сам чуя неладное. – Пятница, двадцать третье…
– Ну, Митенька, вы упрямы бываете, как, пардон, настоящий осел, – в сердцах заявила Шмерлинг-младшая – Точь-в-точь моя Аннет! Нынче у нас суббота, суббота, двадцать четвертое мая!
– Гм, а ведь вы правы, – сконфуженно признал Игнатьев, вспомнив вдруг вчерашнее заседание ученого совета. – Действительно, пятница была вчера. Как же это я…
– То-то же, – сказала Шмерлинг. – Вы уж со мною не спорьте, я еще не выжила из ума, чтобы числа путать. Вам, Митенька, непременно следует жениться.
– Вот еще, – сказал он. – Только этого мне и не хватало.
– Да, да, непременно! Вам скоро тридцать, а холостой мужчина после тридцати начинает деградировать: либо он становится педантом и аккуратистом, а точнее – занудой, как говорят ваши сверстники, либо постепенно превращается в пыльное и рассеянное чучело. Вы пойдете по второму пути; это, конечно, лучше первого, я понимаю, но все же и тут не стоит заходить слишком далеко. Вас, кстати, недавно видели с какой-то весьма эффектной барышней.
– Меня? – удивленно переспросил Игнатьев.
– Вас, голубчик, вас. Третьего дня, возле «Норда».
– А, – сказал он. – Да, это… одна наша лаборантка.
– Понимаю, – высокомерно пробасила Шмерлинг-младшая. – Ну, видите, у вас еще и лаборантки такие обольстительные. Женитесь, голубчик, все равно этого никому не избежать. А за «Беломор» благодарствую. Кофием напоить вас?
– Что? Нет, нет, спасибо, я… позже!
Вернувшись к себе, Игнатьев постоял у дверей, задумчиво оглядывая свое жилище, словно впервые его увидел. У самого входа, в похожем на альков закоулке, помещался платяной шкаф, столик из польского кухонного гарнитура, белый, с ярко-оранжевой пластиковой крышкой, и белый же висячий шкафчик для посуды. Это было, так сказать, подсобное помещение, дальше шло уже непосредственно жилище, – выгороженное в давние времена из большого зала, оно, благодаря непомерно высоким потолкам, казалось меньше своих истинных размеров, а вообще-то это была отличная, просторная по нынешним масштабам, тридцатиметровая комната; в ней был даже камин – роскошный, резной, из белого когда-то мрамора. Он, правда, давно бездействовал, и в нем явно не хватало каких-то деталей, но каждую осень, возвращаясь из экспедиции, Игнатьев собирался найти специалиста, отремонтировать камин и зимними вечерами предаваться сибаритству. Хорошо бы собаку купить.
Камин украшал левую длинную стену комнаты, а вся правая была на высоту поднятой руки занята книжными стеллажами из некрашеных досок. Прямо напротив двери находилось окно, слева от него, поближе к камину, – столик с радиоприемником, новомодное кресло на растопыренных ножках и диван-кровать, которым Игнатьев сам обычно не пользовался, предпочитая более привычную раскладушку. Справа от окна, впритык к стеллажам, стоял огромный старый письменный стол, заваленный книгами и папками, с приколотыми над ним фотографиями раскопов и вскрытых захоронений.
– Воображаю, пустить сюда жену, – пробормотал Игнатьев. – Перевернет все вверх дном, пойдут всякие уборки, натирание паркета Книги еще начнет переставлять… по цвету корешков! Нет уж, гран мерси, окончательно я еще с ума не сошел.
Он раскрыл шкаф и задумчиво погляделся в зеркало на внутренней стороне дверцы. У англичан, говорят, есть прекрасный обычай – не бриться по воскресеньям. Хорошо бы его перенять и внедрить, распространив заодно и на субботу… целый уик-энд без бритвы, какое блаженство. Но тут, увы, прямые аналогии неуместны; начать с того, что англичанин по воскресеньям торчит дома и читает «Таймс», а ему сейчас нужно идти куда-то завтракать…
Поняв, что настоящего англомана из него не выйдет, Игнатьев все-таки побрился и даже, покряхтывая, растер лицо одеколоном. Когда он кончал одеваться, в недрах квартиры раздался телефонный звонок, в дверь стукнули и Кащеев своим склочным голосом объявил, что звонят ему.
– Спасибо! – крикнул Игнатьев, спешно заканчивая свой туалет. – Бегу, Степан Архипыч…
Оказалось, что звонит сотрудник по институту, некто Лапшин.
– Да, Женя, – отозвался Игнатьев. – Да, я слушаю…
– Извините, Дмитрий Палыч, – церемонно сказал Лапшин. – Надеюсь, я вам не помешал? Скажите, вы сейчас никуда не уходите?
– Собираюсь идти завтракать. А что?
– Нет, мне просто хотелось с вами поговорить… посоветоваться тут по одному вопросу…
– Ну, давайте. После одиннадцати буду дома, примерно до пяти. Приходите в любое время.
Лапшин принялся витиевато объяснять, что не хочет, собственно, его беспокоить и отрывать от дел, вопрос у него не столь уж важный и спешный, – в институте, правда, ему не хотелось бы говорить на эту тему, хотя вчера он совсем уж было собрался, но из-за ученого совета…
– Пустяки, Женя, у меня нет никаких неотложных дел, приходите, и поговорим, – прервал Игнатьев.
– А завтракаете вы где?
– Сегодня, по случаю субботы, в пельменной возле Дома искусств.
– На Невском? – удивленно спросил Лапшин.
– Я понимаю, с Таврической это получается за семь верст киселя хлебать, но у них блинчики хорошие. А что, вы хотели бы встретиться там?
– Если не возражаете. Это и вам удобнее, чтобы не терять времени.
– Ну, как хотите, – сказал Игнатьев, посмеиваясь. – Подваливайте тогда в пельменную. Часиков в десять? Ну, договорились…
К тому времени, когда он вышел из дому, совсем распогодилось, хотя было довольно холодно. Над едва начавшими зеленеть липами Таврического сада бежали клочья разодранных облаков, и солнце то выглядывало, празднично сверкая в лужах на асфальте, то снова пряталось, и тогда все опять становилось тусклым, серым, озябшим. Затяжная питерская весна никак не хотела уступить место лету. И облака-то бежали, к сожалению, с Балтики – рассчитывать на устойчивую хорошую погоду не приходилось.
Свернув на Кирочную, Игнатьев шел вдоль садовой решетки, задумчиво насвистывая сквозь зубы. В принципе Шмерлинг права: жениться бы неплохо. Но по заказу не женишься, это ведь не квартиру обменять – решил, дал объявление, выбрал подходящий вариант. Все не так просто. Конечно, если предварительно влюбиться… Но Игнатьеву трудно было представить себя влюбленным. В самом деле, дамским угодником он никогда не был, в обществе женщин становился замкнут и молчалив, легкий компанейский треп ему не удавался, а когда его начинали расспрашивать о работе, – «ах, раскопки, это так интересно!» – смущался, мрачнел и начинал бормотать нечто маловразумительное. Его жизнь проходила в совершенно ином плане, ином измерении, куда не было доступа женщинам; женщины оставались где-то в стороне. Но, конечно, вполне абстрагироваться от них он тоже не мог, не удавалось…
На углу Потемкинской Игнатьева застал дождь. К счастью, троллейбус как раз подходил к остановке, он помчался следом, прыгая через лужи, как кенгуру, влетел в уже закрывающиеся двери и, очень довольный собственной ловкостью, покатил на Невский завтракать.
Лапшин ждал его в пельменной и даже успел занять столик.
– Под европейца, Женя, работаете, – сказал Игнатьев, разгружая свой поднос. – Назначаете деловое свидание в кафе, словно биржевая акула. Не проще ли было бы у меня?
Лапшин, застенчивый юноша, ужасно смутился.
– Понимаете, я вчера звоню вечером Нейгаузу, узнать ваш телефон, а он говорит: «Вы только домой к нему не ходите, он этого не любит…»
– Больной человек, – Игнатьев пожал плечами. – Откуда, скажите на милость… А впрочем, однажды я действительно принял его не очень любезно… Понимаете, нужно было срочно заканчивать отчет, а он тут является с какой-то своей очередной ахинеей…
– Ну вот видите. – Лапшин смущенно засмеялся. – Поскольку у меня вопрос тоже не из важных…
– Да бросьте, тогда я действительно был в цейтноте. Не знал, что он это так воспринял… нужно будет извиниться хотя бы задним числом.
Игнатьев сокрушенно покачал головой, намазывая вареньем блинчик.
– Но вообще-то я тоже становлюсь немного психопатом, – сказал он доверительно. – Сегодня, например, собрался утром в институт – решил, что пятница. Скажите, вам сны снятся?
Лапшин подумал.
– Недавно снилось, что «Пахтакор» выиграл у «Зенита», – сказал он застенчиво. – Так, знаете ли, приятно было проснуться…
– Правда? А меня все какие-то автомобили идиотские преследуют.
– Это вы мечтаете выиграть «Волгу».
– На кой черт мне «Волга»? У нас Витя Мамай – автолюбитель… правда, платонический. Я бы деньгами взял, – подумав, добавил Игнатьев. – Мне большой ремонт предстоит – потолок к черту потрескался. Так что у вас за вопрос ко мне?
– А я, Дмитрий Палыч, хотел посоветоваться. Вы понимаете, мне Криничников предлагает ехать в Запорожскую область, копать вместе с киевлянами…
– Куда именно?
– Я не знаю точно. Охранные раскопки: там сооружают какую-то гидросистему и некоторые курганы попали в зону затопления.
– Понимаю. И что же вас смущает?
– Да вот не знаю теперь, что делать. С одной стороны, это кажется интересным… Мне не приходилось еще работать с курганами. Но, может быть, нет смысла кидаться от темы к теме? Здесь уже как-то освоился, вошел в курс…
– Вы с Бирман работаете?
– Да, с Бирман и с Сокальским. Конечно, на их работе мой уход нисколько не отразится, поэтому я и счел себя вправе подумать над предложением Криничникова, – но вот как лучше мне самому?
Игнатьев помолчал, методично уничтожая свои блинчики.
– Я вам хочу задать контрвопрос, – сказал он, доев последний – Вы с работами Арциховского в Новгороде знакомы?
– Да, в общих чертах.
– А с работами Картера в Египте?
– Естественно, – Лапшин недоуменно пожал плечами.
– Как по-вашему, кто больше обогатил историческую науку?
– Ну, как сказать… Конечно, гробница Тутанхамона – это была сенсация, но…
– Но?
– Нет, я хочу сказать, что ее чисто научное значение, пожалуй, не так уж и велико. Собственно, к нашим знаниям о Древнем Египте она мало что прибавила… мне так думается.
– Правильно, Женя, вам думается. Совершенно правильно. Сенсации чаще всего науку не обогащают. Науку обогащает другое: кропотливое собирание фактов. По крохам, по черепкам. Я почему вспомнил Арциховского? Он золотых саркофагов не находил, но его работы помогли нам более детально и во многом по-новому увидеть всю картину общественных отношений в средневековом Новгороде. Возьмите, скажем, традиционное представление о «всенародном вече» новгородцев. Кто только об этом не писал, начиная с Карамзина! А Арциховский сделал простую вещь: определил место, где собирались вечники, измерил площадь и подсчитал, сколько людей могло там поместиться. И оказалось, ко всеобщему удивлению, совсем немного; значит, это самое вече вовсе не было общегородской сходкой, где каждый мог кричать что вздумается, а был это, скорее всего, обычный выборный орган, своего рода совет представителей. Понимаете? Вот пример, как должен работать археолог. А кладоискательство – ну что ж, это, конечно, занятие увлекательное…
Он отодвинул пустую тарелку и принялся за кофе.
– В общем, вы считаете, – нерешительно сказал Лапшин, – что мне к этим киевлянам ехать не стоит?
– Я бы не поехал. Чего ради? Оставайтесь лучше с Бирман, она прекрасный научный руководитель, и Кушанское царство – тема интереснейшая, перспективная. Там такой сплав культур! А этих скифов мы уже знаем вдоль и поперек, ну, раскопают еще один Чертомлык – что это даст? В лучшем случае лишнюю коллекцию для музейных фондов…
– Выходит, вы вообще против курганных раскопок?
– Ну, нет, почему же! В кургане всегда может найтись что-нибудь интересное, даже в разграбленном. Они, кстати, почти все и разграблены – в большей или меньшей степени. Но «интересное» – это одно, а вот «ценное для науки» – совсем другое. Это, в общем-то, для археологии пройденный этап, курганы. Она с них начинала, это естественно, но сейчас.
– Я понимаю… Но ведь бывают находки и интересные сами по себе, и ценные для науки?
– Например?
– Ну, Шлиман, Кольдевей…
– Шлиман! – Игнатьев пожал плечами. – Шлимана вы не верите, это чудо, которое вряд ли повторится. Здесь все слишком на грани фантастики, а Кольдевей или там Вулли – ну что ж, они были первопроходцами, в некотором смысле им всегда проще. В археологии, мне кажется, миновало время научных сенсаций. Я подчеркиваю, именно научных. Правда вот, кумранские свитки. Но их, заметьте, нашла коза, а не археолог. Случайности, конечно, никогда не исключены…
Игнатьев допил кофе, помолчал.
– Женя, у вас семья есть? – спросил он неожиданно.
– В смысле – собственная? Нет, своей нет. Я с родителями пока живу, – сказал Лапшин. – А что?
– Да нет, это я так. Просто думал сегодня об этой проблеме. Соседка решила меня женить.
– На себе?
– Нет, ей за шестьдесят. Вообще женить. Вот я и задумался. Что, по-вашему, нужно для счастливого брака?
– А черт его знает, – подумав, сказал Лапшин. – Наверное, везение. Повезет – встретишь хорошую девушку, а не повезет.
– То и не встретишь, – закончил Игнатьев. – Это ценная мысль, Женя. А какую именно вы рассчитываете встретить, если не секрет?
Лапшин опять добросовестно подумал.
– Собственно, у меня нет четкого идеала, – сознался он. – Просто это должна быть… ну, девушка, без которой ты не можешь обойтись. Вот когда это почувствуешь, тогда и нужно жениться. Мне так кажется, во всяком случае.
– Зыбкий критерий, – усмехнулся Игнатьев. – Девушка, без которой не можешь обойтись. Что, собственно, значит, «не можешь»? Человек не может обойтись без воды, пищи и воздуха, без всего прочего он обойтись может… с большей или меньшей степенью комфорта. Женя, вы знаете, для кого были написаны стихи о Прекрасной Даме? Я имею в виду Блока.
– Я догадался, – кивнул Лапшин, не обидевшись. – Блок ведь, кажется, был символистом? Ну, он, очевидно, воспевал свой мистический идеал… символ, так сказать.
– Нет, Женя, вот тут вы ошибаетесь. Блок воспевал никакой не мистический идеал, а совершенно реальную девушку, дочку профессора Менделеева.
– Того самого?! – Лапшин изумился. – С таблицей? Подумайте, этой детали я не знал. И что же?
– А то, что они благополучно сочетались браком, но ничего хорошего из этого не вышло. Как видите, не всегда можно быть счастливым, женившись даже на Прекрасной Даме. А вы говорите!
– Так что, собственно, вы предлагаете взамен? – застенчиво спросил Лапшин.
– Я ничего не предлагаю, потому что сам еще не занимался этим вопросом. Просто, вероятно… к браку нужно подходить как-то иначе. Да и вообще, нужен ли он, а?
– А? – эхом откликнулся Лапшин – Я тоже не знаю. Но что же делать, если полюбишь? В конце концов, литература дает примеры и счастливых браков…
– Что ж литература, – Игнатьев пожал плечами и встал. – Литература, Женя, это одно, а жизнь – совсем другое. И она не всегда совпадает с литературными канонами. Вы много видите вокруг себя тургеневских девушек? Выйдем вместе, если вы кончили…
Они вышли и не спеша направились к Аничкову мосту.
– Тургеневские девушки… – сказал Лапшин. – Их, конечно, сейчас нет, но я не знаю, такая ли уж это потеря. Есть другие. Просто всему свое время… Каждой эпохе, наверное, соответствует определенный стиль человеческих отношений, разве не правда?
– Боюсь, что да, – согласился Игнатьев. – Пожалуй, это можно сформулировать точнее: именно стилем человеческих отношений и определяется лицо эпохи…
За мостом они расстались. Было уже без десяти одиннадцать, и Лапшин сказал, что подождет здесь, пока откроется Лавка писателей, – скоро должны были выйти мемуары Жукова, и он хотел заранее подъехать к знакомой продавщице. Игнатьев, не испытывавший сегодня никакого желания рыться в книгах, пожелал ему успеха и отправился дальше. А день-то, похоже, будет все-таки ясным! Солнце прорывалось сквозь редеющие облака все чаще и настойчивее, стало совсем тепло, асфальт просыхал. Дойдя до Екатерининского скверика, Игнатьев отыскал сухую скамейку у боковой ограды, напротив входа в Публичку, закурил, вытянул переплетенные ноги.
– Что делать, если полюбишь? – пробормотал он вслух, передразнивая Лапшина, и почувствовал себя опытным, умудренным жизнью циником.
А ты, дурак, не влюбляйся. Любовь, подумаешь! Бред собачий. Впрочем, когда-то это не было бредом… Неважно, существовали ли на самом деле Леандр или Тристан; сам за себя говорит тот факт, что до нас дошли их имена. Срок жизни пустой выдумки не может исчисляться веками. Мы-то еще помним, как влюбленный юноша плыл через Геллеспонт, как умирающий рыцарь вглядывался в море с утесов Пенмарка, отыскивая в волнах запоздалый парус Изольды; но уже наши внуки ничего этого знать не будут. Потому что легенды умирают, когда их смысл перестает волновать современников.
– Туда им и дорога, – решительно объявил Игнатьев и швырнул в урну недокуренную папиросу. И вообще хватит об этом. У него есть работа – это главное. Киммерийского материала хватит еще не на одну кампанию, а там, надо полагать, обрастет плотью доказательств и хрупкий скелетик одной довольно любопытной мыслишки… впрочем, с этим спешить нечего. За докторскую есть смысл браться, когда полновесная гипотеза упадет тебе на стол как созревшее яблоко. Это будет еще не скоро – каждая наука имеет свои темпы. Всякие там физматики, говорят, становятся докторами через три-четыре года после распределения, – это понятно: у тех все на вспышке, на внезапной догадке, а кропотливые расчеты за них делает, надо полагать, машина. То-то и оно. А наш брат гробокопатель?
Да, главное – работа. Даже если это останется единственным, тоже не беда… ну, идеальным такой вариант не назовешь, но нельзя же иметь все!
Был как-то случай, два года назад, когда Игнатьеву показалось – можно. В Доме ученых его познакомили с аспиранткой кафедры этнографии, она весь вечер говорила о его работе, потом как-то удивительно мило и непринужденно выразила готовность поехать к нему – посмотреть библиотеку. До книг дело не дошло, и дней десять он провел как во сне – непостижимо было, что такая женщина могла обратить на него внимание. А потом она вдруг исчезла – не появлялась, не звонила, поймать ее по телефону никак не удавалось. Через месяц Игнатьев встретил ее на Менделеевской линии в компании каких-то иностранцев, она глянула на него равнодушно – не узнала…
Хорошо еще, тут как раз подошло время уезжать в поле, его назначили начальником нового феодосийского отряда, и первые же разведочные раскопки на месте дали такой богатый материал, что у него сразу вылетели из головы все питерские мороки и наваждения. Осенью он вернулся совершенно исцеленным, хотя и с новым, весьма настороженным отношением к женщинам: от всех от них, решил он, нужно держаться по возможности подальше…
Витя Мамай, его помощник в отряде и ярый женоненавистник (что, впрочем, не мешало ему ладить даже с собственной тещей), определял его теперь как женоненавистника умеренного – не то чтобы гинофоб, дескать, а скорее так, мизогин. Пожалуй, это было верным определением.
– Во всяком случае, поумнеть я поумнел, – вслух пробормотал Игнатьев. Проводив взглядом девицу в ошеломительной мини-юбке, он закурил новую папиросу и снисходительно добавил: – А уж вот этими штучками фиг вы меня теперь поймаете…
