Юрий Сергеевич Аракчеев
Прорыв
– Я предлагаю вечером собраться, опять позвать девчонок… – сказал я, хотя сам теперь удивляюсь себе: сколько же можно было с ним возиться?
Он молчал, то есть не возражал как будто. Но и не выражал своего согласия. Он кокетничал, он хотел, чтобы я еще попросил.
Как раз подошло время ужина, и мы вышли все втроем – чемодан Вася все же пока оставил… Договорились, что после ужина Галка придет на нашу «историческую» лавочку на набережной в половине девятого, а мы с Робертом попробуем найти девчонок. Если не найдем этих или если они откажутся, то попробуем найти кого-нибудь еще. Будем мирно музыку слушать и в кости играть – есть у меня такая игра. Это все говорил я, а Роберт молчал.
На том и расстались с Галкой – она пошла в столовую турбазы на ужин.
У нас за ужином Вася все еще хранил гробовое молчание. Никаких попыток понимания, сближения. Обида и злость так и струились из него во все стороны.
Вышли из столовой Дома творчества, зашагали по набережной, и только у причала, когда нужно было сворачивать к столовой турбазы, он вдруг сказал:
– Так что ты предлагаешь?
– Как? – опешил я. – Мы же договорились…
– Со мной ты не договаривался.
– Ну, как же: я сказал Галке, ты молчал. Не возражал. Что же это, как ни знак согласия?
– Молчал, но не соглашался же.
– Но ведь и не возражал. И вот, ты ведь идешь со мной.
– Слушай, вот что. Я согласен на любой вариант, только без Галки.
Вот это номер!
– Как это? Мы же договорились с ней. При тебе же. Ты что же, предлагаешь ее обмануть? Она придет, будет ждать, а мы пойдем с другими, так?
– Да, любой вариант, только без нее.
Ничего себе.
Мы шли по темной, лишь кое-где освещенной, хотя и людной набережной, я не видел его лица.
– Еще вчера ты так восхищался ею, говорил, что балдеешь от нее, а теперь предлагаешь просто-напросто отбросить ее, так что ли? – сказал я. – Разве с тех пор она изменилась? За что же с ней так поступать? Ты ведь был с ней три дня…
Он молчал, но чувствовалось: ничто так и не шевельнулось в нем. Сорок два года! Ему – сорок два года от роду… Шли мимо фонаря, и я увидел его лицо. Жесткость и злость, больше ничего. Даже жалкости нет уже. Одна ненависть. Эх, нет у него силы, а то бы навалял всем подряд, мало не показалось бы, понял я. И Галку бы прикончил без сожаления, а уж обо мне и говорить нечего…
– Хотя бы из уважения к тому, что у вас было, сдержался бы, – сказал я все-таки. – Ты же радость от нее получил. Чем же она виновата, что ты ей разонравился?
Молчал, желваками играл. Ненавидел.
А мне интересно было, и я все-таки сделал еще одну попытку, последнюю:
– Послушай, Вася, послушай же! Зачем ты себе делаешь хуже? Неужели ты давно не понял, что она не хочет с тобой, что ты прешь на стенку? В чем ты обвиняешь меня, а теперь уже и ее? Ведь ты только самого себя унижаешь! Ну, не лежит у нее сердце к тебе, ну сделай же вывод, отойди, сохрани достоинство, ведь свет клином не сошелся на ней, ты же многими увлекался даже здесь! Говоришь, я эгоист, но ведь настоящий эгоист – ты…
– Ну, ладно, – засуетился вдруг он. – Ты же не знаешь, какие у нас с ней были отношения…
– Какие же?
– Не будем об этом говорить, – заиграл желваками он. – Но я твердо сказал: любой вариант, только без Галки.
– Разумеется, об этом и речи не может быть, – сказал я. – Значит, ты не хочешь? Выходит, ты сам оставляешь нас с ней вдвоем, так?
Он молчал, но уже и оттенка трагедии не чувствовалось в его молчании. Да и никакой не гротеск это был, даже не фарс. Просто – заурядненькая комедия. Бесполезно, все бесполезно…
– Хорошо, – сказал я, когда шли теперь по темной набережной. – Значит, мы будем с ней вдвоем сегодня вечером. Говорю тебе это открыто.
– Дай мне ключ, я заберу то, что мне надо, – сказал он.
– Между прочим, я не хотел бы ночевать на улице, – заметил я, давая ключ.
– Да оставлю я тебе ключ, не беспокойся, – ответил он, беря ключ.
И поспешно ушел, чуть не бегом.
Галочка, мой Галчонок появилась на набережной, подходя к скамейке, где я ее ждал, как всегда, точно. Было холодно, она шла, кутаясь в шерстяную кофточку, нежность так и сжала мне сердце.
Я коротко пересказал ей наш диалог с Робертом.
– По крайней мере у меня теперь совесть чиста, – сказал я. – Если какие-то нотки и были, то теперь ничего не осталось.
– Да какие нотки?! – не выдержала опять Галка. – Какие у него права на меня? Что ты с ним так возишься, ей-богу, никак понять не могу!
Да, плод созрел окончательно. Вернее, не плод, а нарыв. Однако последний разговор, похоже, вскрыл его.
– Давай погуляем, ладно? – сказал я, думая все же о том, что сделает он с ключом. Наверняка не сможет просто так уйти и оставить ключ там, где договорились.
Мы шли по темной набережной, смотрели на море, на звезды, рядом со мной было родное, теплое существо. Удивительно все же это внезапное и несомненное родство душ! Сколько мы были знакомы? Два дня! А кажется – знали друг друга всю жизнь. Обычное дело… В первые дни после приезда сюда я как раз сидел над повестью, в которой тоже описывал встречу двоих. Там в женщине едва промелькнула естественность, открытость жизни – и тут же она трусливо погасила ее, начались ее тяжбы с самой собой и с ним, молодым мужчиной, и конечно увяло в конце концов даже то немногое, что смогло пробиться сквозь заслоны и страхи в самые первые дни… Прообразом того мужчины был, конечно же, я, прообразом женщины одна из моих близких подруг, но теперь рядом со мной шла прекрасная индианка с распущенными длинными волосами, в джинсах, с высокой грудью, и ни нотки расчетливости не было в ней, ничего напоминающего то – тоже прелестное внешне, однако же такое жалкое существо… Прекрасная звездная ночь была вокруг нас, шумело море, а от причала отходила яхта со светящимся парусом, подсвеченным снизу огнями.
И при свете звезд я целовал эту прекрасную юную девушку, и она смущалась от того, что рядом проходят люди и видят нас, но ни тени ломания не было в ней. Как и ни тени опытности, распущенности, пустого кокетства. Неисповедимыми путями вела нас судьба по разным совершенно дорогам, я родился в Москве, она в Ленинграде, ни разу не скрещивались наши пути до этого времени, но вот скрестились – мы оба добрались до этой точки скрещения как будто бы без потерь. Она, юная. И я, взрослый.
– Роберт, наверное, ушел, наконец. Пойдем? – сказал я.
– Пойдем. Только знаешь, я… Ты не обидишься на меня, если… – начала она все-таки, когда по пути мы обнимались в одной из темных аллей. – Если я буду не совсем готова, то…
– Не обижусь, не обижусь, что бы ни было. Но ты и сама этого захочешь.
Когда подошли к дому, увидели свет в моих окнах.
– Может быть, он просто забыл погасить? – сказал я, наивный.
– Нет, он наверняка еще там, – возразила она уверенно.
Подождали все-таки на одной из темных аллей. А свет все горел.
Пошли.
– Он попытался бы убить меня, если бы был в силах, – сказал я. – Но он не в силах, несчастный, к тому же трус.
– Да уж, куда ему, – усмехнулась она.
Действительно, он был в комнате. Чемодан стоял, давно собранный, а бедный начальник лаборатории сидел перед чемоданом, и когда мы вошли, сделал вид, что дошнуровывает ботинок. Почти час, выходит, понадобился ему, чтобы зашнуровать ботинки – ведь чемодан был собран еще вчера!
– Извините, я немного задержался, – сказал он, дошнуровав.
Взял свои вещички и вышел. Все забрал он – и портативный кассетный магнитофон, который мы брали на двоих, а перед самым отъездом до часу ночи делали записи с моих больших пленок, и лимонные дольки – любимые Галкины конфеты, купленные специально для нее, – и консервы, которые мы тоже хранили у меня для гостей. И даже коробку из-под долек, которую я приспособил для мелкого мусора. Одно забыл – скомканную, скрученную тесемку, которую мурыжил целый час в ожидании нашего прихода – чтобы, значит, удостовериться. «Дошнуровывая ботинок», забыл это «вещественное доказательство».
11
Эту ночь я тем более никогда не забуду. Опыта у меня хватает и опыта вполне положительного, но такой радости, такой песни от простого соприкосновения человеческих тел, я до того момента не испытывал, казалось, никогда. Конечно, тело ее было прекрасно – молодое, сильное женское тело, крепкое, пропорционально сложенное, как будто вылепленное из упругого, нежного материала великим скульптором.
Именно от простого соприкосновения, я не оговорился, потому что в первые минуты, к счастью, я вовсе не стремился к «форсированию событий». Именно соприкосновения, вполне пока «беспорочного» – если это понятие имеет какое-то значение, потому что о каком же пороке может идти речь, если двое стремятся друг к другу, если сама природа ласково и властно влечет… Божественная музыка объятий, нежных ласк, поцелуев и вздохов… Не переставая, она стонала, как маленький ребенок, и так же – естественно, искренне – тянулась ко мне, и наши тела пели песню, это был именно дуэт с переменными соло, и он, кажется, мог длиться до бесконечности.
Разумеется, состоялось в конце концов все, что и должно было состояться, и вот удивительно: ничего по существу не изменилось от того, что мы в какой-то момент стали формально «близки». Ведь наша песня началась раньше, а в естественно наступивший «звездный» миг Первого Проникновения, она лишь продолжилась… Мы не были слепыми рабами природы, мы свободно следовали ее сладкому зову… И все-таки, конечно же, это было крещендо, пик восторга, окончательно соединивший нас.
Да, сказалась моя приобретенная выносливость, мой опыт, победа над беспомощной, неуклюжей сопливостью, с таким трудом достигнутая раскрепощенность – но я-то ладно, у меня было все-таки время, чтобы научиться, но вот она… Откуда у нее эта свобода, раскованность, ни на миг не переходящая в распущенность, откуда эта зрелая чистота – именно зрелая, бесстрашная и открытая?
Конечно, не выспались, но утром она была свежа, как ни в чем не бывало, и по-прежнему от нее хорошо пахло – шампунем, которым она мыла волосы, и ароматом молодого здорового тела. Когда возвращалась после завтрака, цветущая и смеющаяся, сказала:
– На меня что-то начали внимание обращать, а моя соседка комплимент сделала.
– Еще бы, – ответил я. – Видно же, что ты просто цветешь.
– Приятно сознавать себя причиной, да? – лукаво спросила она.
Глаза ее так и сияли.
Отправились на пляж, отошли подальше, к зарослям, и там впервые я фотографировал ее «без всего», как нимфу, о чем мы договорились еще ночью, и опять было это соединение в ней стеснительности и раскрепощенности при явном отсутствии распущенности – хотя и была такая съемка впервые в жизни ее. Королева оставалась королевой и в этом.
Я не ошибся ночью: тело ее и при свете дня было изумительно в своей наготе. Именно в наготе, полной, без этих нелепых тряпочек на груди и на бедрах. Чудесны были и ослепительно белые с розовыми кружками сосков незагорелые груди; и тоже белые, с едва заметными голубыми жилками, незагорелые бедра; и аккуратно подстриженный, трогательный бархатный треугольничек с едва заметной ложбинкой – казавшийся одновременно и беззащитным, и удивительно естественным в своей наивной открытости. Как цветок.
Когда лежали на подстилке на солнце, к нам в гости пожаловала совершенно очаровательная ювелирная ящерка, попутешествовала между нами, пробежалась даже по ее ноге. И мы восприняли это как несомненный признак того, что от нас идут хорошие волны…
Хотели поспать тут же, но не спалось – ходили люди, мешали мухи. Выкупались по дороге домой – наша простуда проходила синхронно.
После обеда ходили на рынок, в магазин, купили яблок, вина, собирались завтра в «Новый свет» и молили Бога о хорошей погоде. Кстати, этот день, 7-го сентября, был первым по-настоящему погожим днем. Как по волшебству утихли ветры, вышло из хмари солнце.
12
День в «Новом свете» – 8-го сентября, – конечно, стал одним из самых счастливых дней той моей жизни.
Встали пораньше, быстро сделали гимнастику – она с удовольствием повторяла за мной, – быстро собрались. Она побежала на турбазу на завтрак и переодеться для нашей поездки, но предварительно, выйдя с ней на аллею, я фотографировал ее на память именно в этой, так идущей ей одежде: джинсы и футболка с певцом. Девочка-спортсменка, высокая, длинноногая, с распущенными длинными волосами. Я вспоминал еще одну очаровавшую меня картинку, прекрасные кадры из фильма памяти: вчера, когда она уходила на ужин в сумерках, я посмотрел ей вслед – и гордость охватила меня. Стройная, длинноволосая, гордая, она удалялась по набережной быстро, стремительно, по обыкновению изящно отводя при каждом шаге прямые руки с чуть выгнутыми наружу ладонями, словно бы чуть-чуть на цыпочках – походка грациозной танцовщицы. И еще вспоминал я, как встречали меня с ней и внимательно провожали взглядами мои знакомые: стройная, восемнадцатилетняя с виду, девчонка была со мной, и глаза ее ведь так и лучились, и волосы развевались на ветру…
Да, именно джинсы в обтяжку – она сама перешивала их по фигуре, – именно серая тесная футболка – все это так подходило стройной старшекласснице.
А в шортах, в которых она поехала со мной в «Новый свет», и красной футболке, загорелая, она была похожа, скорее, на молоденькую пионервожатую или даже старшую пионерку из Артека.
Пароход до Судака плыл долго, довольно сильно качало, мы сидели сначала на лавках в каюте, потом вышли на открытый солнцу и ветру нос. Было тепло, самый теплый день за все время моего пребывания здесь, ни облачка, в темной зелено-синей воде светлели медузы, проносились белыми комьями, тихо проплывали рыжие, выжженные солнцем крымские берега: Карадаг, Крымское Приморье, мыс с маяком… За мысом подул сильный ветер, мы спустились в каюту, пароход сильно качало, ей было не по себе – она пряталась в моих объятиях. Наконец, пристань Судака. Вышли.
Солнце, жара, характерный аромат сухих выжженных трав, чуть-чуть пыли. Быстро взбежали к Судакской крепости – в первые минуты она еще мучилась от недавней качки, но вот прошло. Купили хлеба в местной уютной столовой, кабачковой икры, пару горячих вареных кукурузных початков. Их нежный аромат, смешанный с легким запахом разогретого солнцем полиэтиленового пакета, что-то все напоминал мне, будил какие-то смутные чувства (только после я понял: очень похожий аромат был от возбужденных складочек ее интимного цветка…).
По дороге шли быстро, легко. Никакой задержки не было от того, что со мною она – один я шел бы точно так же, с такой же скоростью. Веселая и легкая вышагивала она рядом, и мы смотрели на пронзительно синее море, на скалы, по которым карабкались пушистые, темные, с длинными иглами реликтовые сосны.
– Вот в таких соснах я хочу сфотографировать тебя без всего. И у моря. И на камнях…
Она уже и сама хотела, «приготовилась морально», как я ее вчера просил. А я предвкушал, видел в воображении живую пластику ее тела, совершеннейшего творения природы… Процесс созерцания – несомненный акт близости, он особенно волнует тогда, когда женщина активно участвует в нем, нежась в волнах вашего восхищения – ведь не случайно же столь великим очарованием наделила женское тело природа! Такое – зрительное, восторженное – общение еще больше сближает, поднимает близость до уровня чарующей музыки…
Мы шли, и я любовался ею. Ее движения и в одежде были для меня как музыка – потому особенно, что я уже видел ее обнаженной…
Последний поворот дороги – и перед нами внизу распахнулась Синяя бухта «Нового света», домики поселка, набережная, утопающая в цветах. Длинные, пенистые, сине-зеленые с белыми гребнями валы шли на берег, мы слышали неутихающий шум.
Спустились к цветам на набережной. Сплошные заросли бархоток, петуний, канн. Приторный аромат резеды. Множество бабочек, пчел, шмелей. Черные, с фиолетово-синим отливом пчелы-плотники – ксилокопы… Знакомый, очень близкий мне мир. Мир первозданной природы и особенно – мелких ее существ. Моя креолка уже начала приобщаться к нему. Когда сидели в лоджии в первый наш день – еще до первого поцелуя, – я заговорил о своем увлечении («все – во всем», мир – «крупным планом»…), и она призналась, что очень любит биологию, вообще мир живого, она, как всегда, была абсолютно искренней, и признание ее сблизило нас еще больше. Как много, оказывается, способов и форм сближения между людьми! Мы пока не говорили с ней о такого рода вещах, я знал только, что институт, в котором она учится, не нравится ей. «Электронно-механический». Не ушла вовремя, а теперь остался лишь год до диплома. «Приходится терпеть»…
Я фотографировал ее на набережной около цветов, карие глаза ее так и сияли, а я чуть не пел от восторга.
Трудно было удержаться и тогда, когда спустились к галечному пляжу, малолюдному по сравнению с нашим. Я остался наверху, на крыше железного тента, а она в купальнике спустилась к кромке моря и вошла в волны. Стройная русалка с развевающимися на ветру волосами смело встречала набегающие пенистые валы, Жаль только, что все же в одежде…
Полуразрушенная землетрясением 20-х годов «Царская тропа» опоясала гору – кое-где камни отполированы до блеска множеством ног, проходивших здесь, – а внизу колышется море то синее, то совершенно зеленое. Пляшущие отблески солнца, тугой напор теплого ветра, чайки, чьи пронзительные крики едва пробиваются сквозь грохот прибоя…
За поворотом открылась бухта, а внизу – и вовсе ослепительная беспокойная синева, хаос скал и камней, осыпаемых белыми брызгами.
– Галочка, милая, а что если вон там, в тех камнях…
В «Шаляпинском гроте» сидели люди, временами появлялись и на тропе, но мы спускались к прибрежным камням, и на пути я увидел совершенно очаровательное местечко: немного высохшей до желтизны травы и светло-фиолетовая пена мелких цветов среди дикого нагроможденья камней.
Она разделась с оглядкой – полыхнули незагорелые крепкие груди, выпущенные из купальника на волю, засветился ослепительно белый низ живота с милым, чуть раздвоенным треугольничком. Она легла прямо на траву, среди фиолетовой пены цветов, и сухие, прокаленные солнцем камни были тут же вокруг – и соломенная эта трава, и цветы, и камни, казалось, осторожно и бережно приняли к себе этот подарок. Роскошное, полное жизни творение Бога на сухой, скудной земле…
Потом она надела купальник, и мы спустились к самой воде. Она забралась на небольшую скалу и долго ждала, пока пройдут по тропинке и скроются за поворотом туристы. Волны бились вокруг, летели брызги, стоял сплошной грохот и гул. Люди прошли и скрылись, можно снимать купальник…
Загорелая наяда, шоколадная на темных мокрых камнях (с белыми полосками, правда), приторная, темно-лазурная синева моря, фонтанные вспышки брызг… Такое беззащитное тело в нагромождениях мертвого камня, потоках ветра, фонтанах воды – таинственный и чудесный плод жизни, рожденный в морской стихии…
Я показал ей еще один камень неподалеку – кричал, жестикулировал в шуме, – она поняла, перебралась, грациозно ступая, предварительно надев все же купальник, потому что по тропинке опять шли люди, целая группа неуклюжих и толстых, главным образом женщин. Этот камень был мокрый, время от времени до него добирались волны, вокруг взлетали белые брызги, и я предвкушал феерическую картину. Но, увы, какой-то парень в полосатых плавках – из тех, что сидели в «Шаляпинском гроте», – очевидно, догадался и шпионил за нами: забрался на скалу и глазел нахально. Поняв, что он не уйдет, мы выбрали другой камень, но парень не сдался и залез выше…
Пришлось русалке моей уходить с выбранного места, но потом мы все же обхитрили парня, найдя еще камень, который был скрыт от его любопытных глаз. Это после и я, и она научились спокойно игнорировать назойливых зрителей, а тогда, на первых порах, они ее очень смущали. Она опять разделась и принимала позы, которые были наиболее эффектны – уже научилась, – а он, этот молодой любопытный мужчина, отчаянно вытягивал шею, видя меня, прицеливающегося фотоаппаратом, однако никак удавалось ему, бедному, увидеть ее – мешала скала.
Потом пляж Голубой бухты, где она безрезультатно пыталась как следует выкупаться – тяжелые валы один за другим шли на берег, разбивались о камни, скрежетали галькой на берегу. Ее тонкая фигурка на фоне их была такой беззащитной и трогательной…
А когда шли через перешеек к Зеленой бухте, я не мог пройти мимо одной из реликтовых сосен, которая так живописно изогнула свой ствол в лощине, скрытой от посторонних глаз – этот рыжий шершавый ствол и нежное женское тело так хорошо сочетались… Потом был золотистый от травы склон и корявое сухое деревце, протянувшее ветви к ней, словно руки – на фоне выжженных солнцем бугров…
Она – милая моя индианка, креолка, русалка – уже вошла во вкус, и это было настоящее пиршество наше – праздник ее радостного позирования и моего восхищенного созерцания. И когда, например, она мягко ложилась на золотую высокую траву – то была опять словно порожденье этих сухих шелковистых травинок со своей золотистой бархатной кожей… Желтоватый большой богомол взобрался по ее ноге, обманутый живым теплом кожи, и мы посадили его на ее белую грудь. И ничуть не испугалась его фантастического «инопланетного» облика моя обнаженная нимфа. И это опять был миг слияния нашего – друг с другом и с вечной, животворящей, роскошной природой…
13
Тем и прекрасно детство, что в нем мы живем настоящим, не мучая себя заботой о будущем. И ничто не мешает ребенку полностью переживать каждый миг, ощущая «музыку жизни», о которой с таким благоговением сказано в Ведах: «Внимайте песне жизни»… И в Евангелиях, разумеется: «Блаженны дети…»
Да, многозвучная жизнь Вселенной – Песнь! И что наши мелкие мизерные расчеты-заботы перед неизбежной, неотвратимой физической смертью тела? Что предметы материального мира без того духовного, энергетического заряда, которым собственно только и ценны они? И как понятно, что многие люди, добившиеся материального достатка, в конце концов стремятся уже не столько к бессмысленной материальной роскоши, а к самым первозданным, самым детским, наивным радостям – путешествия, игры, легкие, ни к чему не обязывающие отношения, главным образом с противоположным полом. Конечно, нелегко взрослому, отягощенному комплексами, неудачами и запретами, сохранить детскую непосредственность, но тут-то и помогает вино. Да, не всегда, да, увы, далеко забрались мы в своих глупостях, неведении и страхах. И все же именно путешествия, женщины и вино – наивные, естественные радости – как раз и предполагают наслажденье моментом, праздник человеческих чувств, попытку возвращения в беззаботное детство…
И весь этот день в «Новом свете» был для нас как раз таким – детским в самом лучшем смысле этого слова, и что интересно – совсем без вина. День Свободный, день-Мечта, день Сам-по-себе, без прошлого и будущего, день радости, музыки, день-Песня.
А вот еще одно правило оккультных философов: умирая, испуская дух, расставаясь с телом земным, устремляйте люди, свои помыслы к высшим мирам. Кто-то унесет с собой сожаление о покинутых вещах, гастрономических радостях, «положении в обществе», счете в банке, «победах», а кто-то – образ цветка, сверкающего каплями утренней росы, пенье птиц, говор лесного ручья, шум волн, аромат осенней листвы, крик петуха на заре… Или – неизъяснимую прелесть улыбки женщины (или мужчины), смех ребенка, таинственную магию женского тела, поэзию прикосновений… А еще – музыку стихов, музыку слов, музыку звуков. «Устремляйте, люди, свои помыслы к высшим мирам»…
Мы опять шли по полуразрушенной «царской тропе», местами до блеска отполированной множеством разных подошв, начали осторожно спускаться к «Царскому пляжу», расположенному в тихой, скрытой от ветра сейчас Царской бухте. Сверху вода была скорее изумрудной, чем синей, совершенно прозрачной – видно было подводные камни и буро-зеленые водоросли. Те же реликтовые кудлатые сосенки карабкались по склонам, чудом удерживаясь на крутой каменистой поверхности…
И вот Царский пляж, тоже населенный купальщиками, но в меру, да и люди приятнее – молодые, стройные. Не каждому по силам сюда добраться… Мы с интересом разглядывали их – и все же только одна из девушек – тоже длинноволосая, но светлая, – могла бы составить какую-то конкуренцию моей индианке. Гармонично сложенная, хотя и менее спортивная, чем Галя, более изнеженная, женственная, она была великолепна. Да, Мать Природа неисчерпаема – среди женщин, так же, как и среди цветов, нельзя отыскать единственную и абсолютную королеву. В том-то и непреходящая, вечная ценность огромного мира, что он разнообразен – и прелесть и яркость одного роскошного существа не может – и не должна! -затмевать прелесть и яркость другого. Прекрасная, восхитительная моя индианка понимала, оказывается, и это…
А бутылка вина, между прочим, так и осталась нераспечатанной. От окружающей нас красоты мы и так были пьяны…
И время словно остановилось, только солнце потихоньку снижалось, удлиняя тени и делая все более непроглядной морскую даль…
Было еще несколько блаженных, фото-созерцательных действий, пока не кончилась у меня цветная пленка. А самые последние кадры – в глубине «Шаляпинского грота», в полукруглой нише, в позе восточной жрицы с греческим профилем. В поднятой руке держала она по моей просьбе цветок – словно символ Жизни и Вечной Женственности… И представилось мне, как, может быть, именно здесь когда-то держала в руке тоже какой-то символ другая женщина-жрица, давным-давно, в ускользающей ретроспективе времен…
А потом мы быстро шли обратно, к пристани Судака, и радостно я отмечал, что несмотря на пройденные километры была в ее походке все та же грациозная легкость.
Мы опаздывали на последний пароход, шли очень быстро, потом почти бежали, и опять, глядя на нее, я подумал, что она – словно пионервожатая или даже пионерка из Артека в своих серых шортах…
Пароход был почти пустой – только когда уже вошли на него и сели на нижней, закрытой палубе, она призналась, что очень устала. И опять, как ребенок, прильнула ко мне, положив голову мне на плечо. А потом в каком-то детском порыве, сказала, смущаясь, что не против как раз сейчас выпить вина. Я откупорил бутылку, мы выпили потихоньку, сидя спиной к редким остальным пассажирам, она тотчас слегка захмелела, развеселилась, и мы целовались фактически на виду у всех, и я учил ее пить «по-французски» – набирая в рот вина и в поцелуе отдавая его другому. Ей очень понравилось, она смеялась, как девочка, и действительно была сейчас ребенком, как, впрочем, совершенно счастливый и я. Потом мы потихоньку, почти шепотом, пели разные песни, почти без слов, и удивительно, что одни и те же песни одновременно приходили обоим в голову. Так, с тихими песнями, и доплыли до нашего поселка.
Сходили с парохода уже в полной темноте. На пристани, на набережной горели редкие фонари, но люди, конечно, ходили – мы прошли через темные кущи парка, поднялись в мою комнату… И оба отметили, сколь многое изменилось для нас за один этот великолепный день – каким сереньким, незначительным казалось то, что предшествовало: Вася-Роберт, девчонки… Мы – изменились? А может быть – вернулись к себе?
Конечно, сразу легли и как-то обидно быстро уснули – усталость от длинного ярчайшего дня сморила нас. Утром я проснулся, как всегда в шесть, но ей нужно было быстрее идти на турбазу и собираться.
К ее автобусу мы, увы, не опоздали… Хотя вчера, когда возвращались и шли уже к дому, она между прочим сказала:
– Хорошо бы завтра проспать, я бы тогда не уехала…
Но я воспринял как шутку и не придал значения.
14
И вот что странно: утром стало у меня появляться чувство, похожее на усталость: не пресыщение, конечно, но все же усталость – ведь вчера и позавчера мы без конца смотрели в глаза друг другу, взаимно радуясь и умиляясь, не припомню, чтобы было у меня с кем-то такое еще, я и не мог не смотреть, потому что видел, как лицо ее расцветает с каждым днем, с каждым часом. И все же ощущал в утро ее отъезда какое-то замедление, что ли. Как все слишком сильное, любовь и радость, очевидно, требуют чувства меры – и нечто, похожее на усталость, все-таки наступило.
Ах, как же прекрасны были два наших счастливых дня! Однако провожая ее к автобусу, испытывая горячее чувство благодарности и любви, я все же ощущал не грусть, а легкость какого-то освобождения, что ли. Странную легкость – ведь она уезжала…
На турбазе царило оживление – отъезжала не она одна, готовясь к отъезду, ходили мимо девушки, среди них встречались и вполне привлекательные, я с симпатией смотрел на них, вспомнил и тех, которые были у нас на танцах – двух Лен и Таню, – а еще и других, с которыми мы с Василием завязали какие-то мимолетные отношения… Нет, разумеется, ни одна из них, конечно, – кроме, может быть, той, в белых шортиках… – не могла бы составить настоящую конкуренцию Гале, но все же ощущение предстоящей моей свободы грело. Странно!
С легкой душой я обнял, поцеловал, посадил свою очаровательную, великолепную креолку, в автобус…
– Ты когда приедешь в Москву? – спрашивала она утром.
– 23-го вечером. А 24-го я тебе позвоню, – ответил я.
– А 26-го я к тебе приеду, ладно?
– Да, это будет здорово, – согласился я.
Простившись теперь как-то очень просто, я стоял около автобуса, за окном которого сидела, улыбаясь сквозь слезы, она. Милая девочка, старшеклассница, опять похожая на пионерку – я даже сделал такой жест, будто у нее красный галстук на шее, она, по-моему, не поняла.
На турбазе объявили подъем по радио, включили музыку, пела Алла Пугачева бодрую какую-то песню. Утро было погожее, солнечное, мне захотелось подпевать.
Автобус тронулся, мы помахали друг другу…
Ее не стало.
Легким шагом я направился к себе. На набережной проводили утреннюю гимнастику среди отдыхающих в доме отдыха «Голубой залив» – играл баянист, и десятка три людей в купальниках шли гуськом друг за другом, делая примитивные упражнения. В основном женщины… «Неужели и они были когда-то стройны и прекрасны?» – с досадной жестокостью вдруг подумал я.
День начинался солнечный, жаркий.
После завтрака я немного посидел над очерком, потом отправился на пляж, довольно легко нашел девчонок – двух Лен. Таня, по их словам, перегрелась вчера… Поиграли с ними в карты – «в дурака», потом в «веришь-не-веришь», подошла Таня с веселым очкастым бодрячком среднего возраста, полненьким крепышом со стальными зубами – потом выяснилось, что это саксофонист из оркестра, который вечерами играет на танцплощадке. Саксофонист не умно балагурил, по-хозяйски обнимал Таню, и видно было, что ее амбиции и, может быть, даже сексуальные потребности удовлетворены. Никакое не «перегрелась»…
