Юрий Сергеевич Аракчеев
Прорыв
Договорились с Ленами вечером встретиться на танцплощадке, но, уходя от них, я уже чувствовал себя как-то слишком трезво.
После обеда один ходил в Тихую бухту и там, лежа на теплом песке, дремал, приходя понемногу в себя после двух наших ослепительных дней и полубессонных ночей. И – вспоминал…
И весь день – в Тихой бухте и после, – с досадой, растерянностью, чувством вины и потери думал, что ведь мог бы – мог! – предложить ей остаться, сдав ее билет и купив на более позднее число. Она ведь говорила, что хорошо бы нам проспать… Но я, очевидно, как-то инстинктивно боялся этого – боялся усталости, привычного разочарования, притупления необычайно острого чувства счастья… Она явно осталась бы, потому что признавалась, что в Ленинграде ей совершенно нечего делать – у нее каникулы до октября, – а там сейчас, тем более, осенние дождь и холод.
И теперь я думал о том, что не предложил ей остаться, как о своем предательстве – и было тягостно осознавать это, хотя я и утешал себя тем, что мы ведь встретимся тотчас после моего приезда в Москву.
Встретимся ли? Ведь «потом» не бывает…
Вечером на танцплощадке я не увидел Лен поначалу, с досадой смотрел на трясущуюся на расстоянии друг от друга с равнодушными лицами публику. Особенно впечатлила меня сценка, когда довольно симпатичный, милый и скромный молодой человек подошел к девушке, что сидела недалеко от меня с унылым лицом. Он пригласил ее, она как-то лениво, нехотя встала. И за весь «танец», переминаясь с ноги на ногу на расстоянии метров двух от него, ни разу – я специально внимательно наблюдал: ни разу! – так и не взглянула на него. Чрезмерно полная, неуклюжая, с тяжелым – хотя отчасти и приятным – лицом, она делала одолжение этому симпатичному пареньку, что ли? И грустно было видеть, как он сначала еще улыбался, пытаясь привлечь ее внимание, как-то расшевелить, а потом, поняв, что это бесполезно, оставил попытки, погасил приветливую улыбку и тоже лишь автоматически дергался, поглядывая по сторонам. О, темпоре, о морес! О, гомо сапиенс!…
Наконец, я увидел Лену-фрейлину и Таню с ней. У Тани был отрешенный вид, она ни с кем не танцевала, очевидно, блюдя верность своему саксофонисту, который старательно дул в мундштук на сцене. Лена другая – как сказано мне было на пляже – встречается с мальчиком, поэтому, очевидно, ее и не было здесь. Одна с одним, другая с другим, но все со значительным, серьезно-заговорщицким видом. Неужели и у первой фрейлины сейчас здесь, на площадке – озабоченный поиск?
Да, это все казалось мне чрезвычайно грустным. Чуть не до слез. Никакой общности, ничего похожего на незабываемую музыку нашего вечера вшестером! Никакой истинной радости и веселья – какой-то деловой поиск… Да и нужна ли им просто радость? И неужели в тот вечер был только «лунный эффект»? Неужели во что бы то ни стало нужно каждой найти самца – такого, к примеру, как саксофонист, – и все? Лена держалась молчаливым сфинксом – ничего общего с Галкиной пылкостью, с ее внимательностью, живостью! О, господи, улетела чайка, райская птица, оставив меня одного среди уток и кур, думал я опять с досадой и ненавистью.
Да, Лена была неузнаваема! Ничего-то она не излучала, и глаза у нее были просто карие, а не сияющие, как тогда вечером. Но я ведь помнил ее другую – ту, какая была в ту нашу вечеринку и в моих снах ночью! Но, увы, не теперь.
Я вдруг почувствовал себя еще хуже, чем до ее появления на площадке. Последняя надежда, казалось, иссякла… Неужели и правда на том нашем вечере был всего лишь «лунный эффект», а теперь вот эта луна-Лена тотчас же и погасла?
В сумерках танцплощадки особенно стало ясно, что заправила у них троих, конечно же, Таня, а две Лены бездумно и лениво подчиняются ей. Неужели действительно мертвы они, равнодушны, бесчувственны? «Ты гальванизируешь трупы» – сказал мне однажды приятель, ставший, кстати, потом известным писателем. Я тогда кипятился, возражал активно, что такого не может быть, что пока человек физически жив и двигается, все еще есть надежда! Увы, не в первый раз я теперь вспоминал его слова…
Мы все же протанцевали с Леной несколько танцев, один даже медленный – «белый», Лена пригласила меня… – но я даже удивился этому, настолько все было не похоже на прошлое. И танец, конечно же, был совсем не такой, как тогда. Тело ее казалось мертвым. Ничего общего с тем!
Неужели закончился мой прорыв?
Я не уходил с площадки потому только, что сам погрузился в какой-то транс, да и не хотелось все же обижать Лену. Она несколько раз смотрела на часы, а потом сказала, обращаясь к Тане, которая стояла поблизости в ожидании своего саксофониста:
– Пойдем, выйдем на минутку…
И – ни слова мне.
И они вместе вышли. Вот так номер…
Я остался один в безликой толпе на краю танцплощадки. Играла музыка, дергались обоего пола люди. Странный, бездарный,
спектакль. Столь распространенный, столь принятый на птичьем дворе однако.
И со спокойной совестью – с обидой, правда, но и с чувством облегчения после ухода Лены – зашагал я домой, в свою одинокую келью.
Жизнь продолжается ли?
Часть 2. Продолжение жизни
«…Когда он приземлился, все чайки были в сборе, потому что начинался Совет…
– Джонатан Ливингстон, сказал Старейший, – выйди на середину, ты покрыл себя позором перед лицом своих соплеменников… своим легкомыслием и безответственностью… тем, что попрал достоинство и обычаи Семьи Чаек… Настанет день, Джонатан Ливингстон, когда ты поймешь, что безответственность не может тебя прокормить. Нам не дано постигнуть смысл жизни, ибо он непостижим, нам известно только одно: мы брошены в этот мир, чтобы есть и оставаться в живых до тех пор, пока у нас хватает сил.
Чайки никогда не возражают Совету Стаи, но голос Джонатана нарушил тишину:
– Безответственность? Собратья! – воскликнул он. – Кто более ответственен, чем чайка, которая открывает, в чем значение, в чем высший смысл жизни, и никогда не забывает об этом? Тысячу лет мы рыщем в поисках рыбьих голов, но сейчас понятно, наконец, зачем мы живем: чтобы познавать, открывать новое, быть свободными! Дайте мне возможность, позвольте мне показать вам, чему я научился…
Стая будто окаменела.
– Ты нам больше не брат, – хором нараспев проговорили чайки, величественно все разом закрыли уши и повернулись к нему спинами».
Ричард Бах. «Чайка по имени Джонатан Ливингстон».
1
«Продолжается! Жизнь – продолжается. О, моя божественная креолка, ты подарила мне столь многое, и теперь ты со мною всегда. Что мне вчерашние неудачи, разочарования на птичьем дворе, если стоило только сесть за стол, взять в руки тетрадь, шариковую ручку – и мы вновь оказались с тобой – все с самого начала вернулось, и возникшее в памяти оказалось ничуть не хуже прошедшего, а может быть даже лучше, потому что нет уже тех досадных прозаических мелочей, которые так докучают нам в реальной жизни. Мы вновь с тобой, сладостная моя индианка, и, что бы ни случилось, будем всегда…
Вот наша первая встреча – какие благие силы привели тебя ко мне в келью с Василием? – вот ты сидишь на моей кровати, напротив, и лицо твое подвижно и живо, а глаза посылают молнии, и еще нет в лице твоем того свечения счастья, которое разгорелось потом, но оно уже зреет, и я чувствую, как и во мне вопреки сознательной воле растет волнение, брезжит ожидание и естественная тревога, твои руки неспокойны, ты вся неспокойна, и мои шутки и твой смех окрашены странной серьезностью…
Потом тебя нет долго, несколько дней, но связь уже налажена, я чувствую, что ты где-то недалеко, и подозреваю, что ты чувствуешь то же, и дурашливо-блаженное лицо Василия после встреч с тобой не может меня обмануть.
– Когда она уезжает? – спрашиваю у него.
– Скоро. Ты знаешь, мне страшно спросить.
Ну что ж, ну что ж. Как говорится, что суждено, то и…
Наконец, случайный, ставший историческим для нас мой выход на набережную и опять блаженно-дурашливое лицо моего приятеля, так и не понявшего ничего, не разрешившего мне даже сфотографировать тебя одну, без него. Он даже не почувствовал историчности того, что произошло, бедный! Он просто-напросто раздосадован был моим незапланированным появлением…
А ты – ты вся в ожидании праздника, открытая, смело шагнувшая навстречу! Что нам до каких-то «обстоятельств», когда свершается главное: мы – вместе! Эта безоглядность, эта раскрепощенная готовность – вот счастье…
Целый день тогда я был с тобою, моя креолка, я вновь переживал праздник встречи нашей, но знаменательный вечер, когда были и фрейлины, не затмил очарования твоего. Танец с Леной был как бы освящен тобой, и мне приятно, что ты потом говорила с симпатией о всех девочках, но что больше всех из троих тебе понравилась именно Лена – хотя ты не могла не видеть, как мы танцевали с ней… И даже кофе в банке, которое ты мне оставила перед отъездом, ты разрешила пить с ними – ты предполагала и ты не противилась тому, что после отъезда твоего, я буду с ними еще встречаться… И, главное – с ней, с Леной. Да, тот волшебный вечер – словно отзвук воображаемых индийских ночей… И провожанье троих, и ожиданье твоего прихода, и воспоминание о танце с Леной в твоем присутствии, и ее симпатия к тебе были продолжением праздника…
Вчера на пляже я сказал Лене, что проводил тебя, что мы были с тобой в «Новом свете», и это было как сказка, – так и сказал, – и это, похоже, у Лены не вызвало ревности, мелкой зависти. Наоборот! Я видел, как глаза ее загорелись… Что еще больше расположило меня к ней, хотя она и была вчера на танцплощадке странно чужая. Нет, нет вчерашний птичий двор – это, конечно, случайность, досадная случайность, не более, Лена освящена тобой, тот наш вечер – вот истина! Не верь глазам своим, истина мира – в прорыве, а прорыв – это безоглядность, свобода и щедрость, это царство гармонии, любви и красоты, это прекрасное настоящее, очищенное от предвзятостей, это доброта и великодушие, это радость. «Не верь глазам своим – они видят только преграды»…
Уйти – чтобы остаться… Ты уехала, но ты – осталась!
Ах, как нужна нам была бы разрядка с тобой – ну, хоть еще одна встреча с девчонками, что ли! Может быть в предчувствии этого так прекрасны и так притягательны были мои фантазии ночью, когда нас, будто бы, было трое… Человек все же слишком социальное существо, общественное, и слишком все же открытое всему миру, свободное… Тогда бы… Тогда я непременно просил бы тебя задержаться, взял бы у тебя твой билет, и – продлился бы наш с тобой праздник! И – вдруг?… – мы бы подключили и Лену… Да, современная, да, открытая, да, свободная любовь – прорыв! Нам мало вздохов, клятв верности и умиленья друг другом. Наслажденье мужчины и женщины друг другом – высокое, несомненно высокое чувство, но при всей прелести такого блаженного бытия возможно и что-то еще… Мы не можем и не хотим закрываться от мира, мы – свободны!
Уйти – чтобы остаться…
Когда я рассказал тебе о своих грезах ночью – умолчав, правда, осторожно умолчав все же о Лене, но признавшись в страстном ожидании твоего возвращения, в напряженном вслушивании в тишину за окном… – ты рассмеялась, признавшись, что сама об этом мечтала, но этот нудный, навязчивый Вася-Роберт довел тебя аж до самого твоего жилья и дождался, мерзавец, когда ты скроешься за дверью и тебе уже неловко будет опять выходить и идти обратно. Да ты и не уверена была все же в моей готовности к твоему возвращению – не стали ведь мы тогда еще настолько близки… О, сколько же теряем мы в жизни своей от нерешительности, неуверенности, воспоминаний о неудачах и прошлом печальном опыте! Так редки, так недоступны слабому нашему существу моменты прорыва… Фантазии – вот максимум того, на что мы и то не всегда способны…
Уйти – чтобы остаться! Он остался, этот милый Галчонок, со мной навсегда, моя креолка, моя индианка – и теперь кажется, что все те дни длились один лишь миг – миг прозрения, освящения, миг прорыва в истинную реальность – светозарный, ослепительный миг…»
Все это писал я тогда в своей тетради, после того, как вернулся с «птичьего двора», с горечью осознавая… И как же странно было вспоминать, что именно тогда – еще вчера, позавчера… – нам обоим казалось, что никакой это не миг, а, наоборот, – насыщенная, растянутая во времени, яркая, многообразная, многослойная жизнь. Вне времени… Еще во второй наш день из трех – 7-го, – после обеда, кажется, сидели мы в лоджии и вспоминали что-то «из прошлого» – да-да, из «далекого» прошлого нашего как будто, которое состояло у нас даже из двух периодов: один – самая первая встреча, когда Василий привел ее ко мне, она сидела на кровати напротив, я что-то говорил, шутил, а сердце уже билось тревожно, и нити наши неудержимо тянулись, сплетаясь, и откликались живо ее глаза, а все стройное, полное жизни тело ее уже излучало, притягивало мучительно. Другой период – та самая «историческая» встреча на набережной, когда глаза наши и существа просто ринулись навстречу друг другу уже как бы после долгой разлуки; а потом вечеринка у меня в комнате, когда я закутывал ей горло рубашкой, а еще она танцевала настолько пластично, настолько красиво свой индейско-креольский танец, что даже девочки залюбовались, а мы с Василием потом не спали ночь каждый в своей персональной келье… А следующий день – Первый Наш День? Это была поэма с захватывающим сюжетом: с коварством фрейлин и лицемерием претендентки на престол, с разрушением грандиозного плана похода в горы, но – искренней верностью королевы, – с борьбой двоих, малодушием и трагическим поражением одного, с могучим, все нарастающим притяжением друг к другу главных героев, с предполагаемой попыткой самоубийства, бессильной ненавистью с одной стороны и презрением и жалостью с другой, и с неизбежным, как рок, фатальным и прекрасным финалом – когда так счастливо, вопреки всем ничтожным козням и расчетам людским, в очередной раз победно восторжествовала природа!
Эту музыку наших тел, это пение каждого друг в друге, эти женственно-детские, мучительно-блаженные стоны ее, аромат сухой, чистой, бархатной, золотистой от солнца кожи, прикосновения упругих и нежных, девственно-свежих холмиков ее, горячую, знойную глубину ее естества можно ли забыть? Что перед великим ЭТИМ убогие радости повседневного унылого бытия! Какую цену готовы заплатить вы, достигшие «материального достатка» и «положения в обществе», но и – желчной, бессильной старости, продавшие за «достигнутое» то лучшее, чем наградила от рождения Бог-Природа ваше заблудшее – обманутое кем-то или чем-то – несчастное существо… – какую цену действительно готовы заплатить вы?!
И даже сравнительно блеклый, замутненный усталостью Второй наш день по-своему был прекрасен. Ощущение уже состоявшегося, уже подтвержденного ночью родства, спокойная уверенность друг в друге, расцветшие, негасимо сияющие новым светом ее глаза… И даже миниатюрная изящная ящерка на каменистом пляже, словно бы освятившая своим доверчивым появлением наш союз. И первое лицезрение ее тела, и первые ослепительно великолепные снимки…
Бог был с нами – он и подарил нам вершину Нашего – Третий день. «Новый свет» – простое совпадение названий. Но для нас действительно открылся свет новый, свет истинный, словно отзвук той самой песни, о которой сказал поэт: «И звук этой песни в душе молодой – остался…»
Писал и размышлял обо всем этом я еще в Крыму: за окном холод, ветер – после ее отъезда тотчас испортилась и погода! Я не знал, естественно, что будет дальше. Хотя, конечно же, ждал, надеялся, фантазировал, предвкушал в волнении звонок ей из Москвы и нашу возможную, такую желанную, такую уже долгожданную встречу. Но из немалого опыта своего извлек: что бы ни было теперь, как ни распорядилась бы в дальнейшем судьба, но то, что было – есть. Есть всегда! Это прекрасный, щедрый, царский подарок! И на пороге «синей черты», устремляя дух свой к высшим мирам, дай мне, Господи, вспомнить и это – в том высшем значении происшедшего, каковое в нем несомненно есть. И для меня, и для нее. Для нее, несомненно, – тоже.
2
Добрый, спокойный, открытый, кажется, всему миру, я вышел днем в поселок и умиротворенно, радостно смотрел на людей. И судьба вновь оказалась великодушна ко мне. Я встретил Лену.
Уже издалека она улыбнулась мне, и не было почему-то в ней ничего от вчерашней безликости, мертвости, опять глаза ее излучали. Она шла навстречу, словно несла привет, словно на этот раз была послана… Уж не тобой ли, великодушная, щедрая моя индианка, добрая колдунья, услышавшая песню верности моей и – решившая наградить? Статная, ладная девушка, красивая, с удивительно приветливой, доброй улыбкой шла мне навстречу – участница того прекрасного вечера – и сна! – свидетельница, освященная знакомством с тобой, вторая героиня моих ночных буйных фантазий…
– Здравствуй.
– Здравствуй…
– Что же ты бросила меня вчера?
– Я не бросила. Я же сказала вам, что вернусь. Вы разве не слышали? Это вы ушли…
Она все еще была со мной на «вы», и мне это не нравилось.
– Может быть, встретимся сегодня? – сказал тем не менее я.
– Давайте…
– В половине девятого у нас на набережной, хорошо?
– Ладно. Я приду.
Музыка не кончилась?… Музыка продолжается?… Хотя до вечера мы и расстались, но… Удивительно: предстоящая встреча с ней почему-то имела для меня связь с Галей.
И когда встретились при свете тусклых электрических фонарей на набережной – она даже не опоздала, – а потом пошли во мрак к морю, и над нами мерцали звезды, музыка, которая звучала, когда мы были с креолкой моей – продолжалась… И размеренный шум прибоя включился в нее и даже родственное, покорное какое-то молчание Лены тоже включилось в нее. Я с трудом удерживался сначала, а потом все же не удержался – начал упоенно рассказывать Лене о Гале, о нашем необычайном прорыве, о том, что жизнь все же так прекрасна, и хотя есть в ней болезни, неудачи, зависть и ревность, но есть – бывают, если мы захотим! – прорывы, за которые можно все отдать! Кто знает, что такое жизнь человеческая, зачем она и почему? – с пафосом говорил я ей, Лене. Но человек живет по-настоящему только тогда, когда любит…
И самое – самое-самое! – удивительное было то, что я определенно чувствовал, уверенно ощущал, что моя любовь к креолке поразительным образом распространялась на Лену – словно Богиня Любви вновь объединяла всех нас! Теперь снова троих! И еще более поразительным было то, что Лена, мне кажется, чувствовала то же, понимала и – принимала…
– Пойдем ко мне, – сказал я вдруг.
Поколебавшись лишь миг, она согласилась.
И мы пошли.
Да, удивительно. Возможно, что удивительно это лишь для человека моего поколения, обманутого, запутанного и обкраденного в свое время. Лена согласилась естественно и спокойно, хотя явно чувствовала, что Галя – с нами. А я не только не ощущал угрызений совести от якобы измены – вот ведь особенно удивительно что! – но искренне и радостно был как бы с ними обеими! А может быть нет? Может быть, Лена была как бы послана от нее, может быть, она была ее представительницей теперь, как бы это ни казалось странным…
И еще удивительно: несомненно понимая все женским чутьем – в этом я потом убедился, – Лена тоже не испытывала, похоже, ни ревности, ни торжества соперницы, дождавшейся своего часа, ничего из этих, столь знакомых из повседневной жизни чувств. Она была нежна, чутка, и глаза ее – как тогда, вечером! – излучали. Она тоже оказалась в щедрой, великодушной власти любви!
Мы вошли ко мне, внесли столик из лоджии, сели около него. Я на кровать, она на стул. Начали пить сухое вино.
Как странно! Креолка, моя любимая индианка, казалось, незримо присутствовала во всем – везде! – и в воздухе комнаты, и в окружающих предметах: ее светлая улыбка витала над нами, а мы с Леной сидели, освященные ею – и воспоминание о незабываемом вечере танцев объединяло нас.
– Правда, был великолепный вечер тогда? – сказал я.
– Да, – кивнула она искренне.
– А ты почувствовала, что понравилась мне больше всех из вас троих? – спросил я.
– Почувствовала.
Она улыбнулась.
– Удивительно все-таки, – сказал я, имея в виду, конечно, все, что сейчас происходило.
Первый тост был за встречу, а второй я предложил за «на-ты». И выпили через руку, как это принято, и поцеловались.
И опять было все естественно, просто – ее влажные горячие губы уверенно и по-родственному соединились с моими, – и казалось, что, появись сейчас в реальности индианка наша, ничего между мной и Леной не изменилось бы – мы целовались бы одновременно все трое, – и праздник только еще ярче бы продолжался! Праздник троих. Как в моем сне.
А потом произошло еще удивительное. Удивительное – потом, а тогда принятое мною естественно, как будто именно так оно и должно было быть. Мы ведь сидели напротив друг друга, а когда пили «на брудершафт», я встал с кровати и поднял ее со стула, на который после нашего «традиционного» поцелуя она опять села. Но тут вдруг она сама встала и пересела ко мне на кровать…
Ну, как же не послана она? Ну как же не пылкая жрица Богини Любви? Ну как же у нас не общий радостный праздник?
Естественно, мы начали целоваться, горячо, безоглядно, в полнейшем восторге. И это было как музыка, и не было даже оттенка ощущения какого-либо предательства, обмана…
Теперь, вспоминая, я искренне и честно пытаюсь понять. Думаю, что это нужно, необходимо понять, осмыслить, чтобы знать, наконец: в чем же он, секрет правильной жизни, свободной, счастливой, незамутненной благоприобретенными глупостями. Где, в чем разгадка божественного прорыва?
И думаю: почему? Почему Лена была такой мертвой и странной накануне на танцплощадке, и почему теперь все лилось так естественно – она была живой, доброй, искренней и свободной? Почему и у меня не было ощущенья измены? Странно, но его нет и сейчас…
Ах, как мечется беспокойно, как тщится ум ворваться задним числом в ту волшебную нашу обитель, как хочет он немедленно навести стройный, привычный порядок… Стройный и мертвый. Убийственный.
А ведь на самом деле: что странного?
Ведь измена – это измена прежде всего себе самому, измена собственным чувствам своим, данным тебе природой. Измена гармонии чувства и разума – ложь. Когда торжествует гармония, а лжи нет – нет и измены!
«Прелюбодеяние», избегать которого необходимо, следуя заповедям Христа, это, я думаю – измена Любви истинной, Любви Христовой, а вовсе не той, какую закрепляют своими подписями и штампами в паспорте земные «управители жизни». Опасна не физическая измена – опасна измена чувствам своим и предательство. Пребывание в безлюбом браке, совокупления не по любви, а «по долгу» или за деньги – разве не это прелюбодеяние? Прелюбодействует муж, совокупляясь с женой своей без любви – это да. Любящий же не прелюбодействует никогда!
А любовь явно торжествовала у нас в тот вечер, я чувствовал. Только не нарушить гармонию, не унизить ни ту, ни другую, ни самого себя, не оскорбить! Творить добро и – дарить.
…И вот сподобился я лицезреть божественную, упругую и нежную грудь Лены, совершенно жемчужную на фоне остальной загорелой кожи. Тоже прекрасную, как и у Гали. Молодая женская грудь, искуснейшее, совершеннейшее из творений природы – что может сравниться с ней в притягательности и совершенстве? Предмет безусловного, благоговейного поклонения, шедевр из шедевров Создателя, гармоничнейшая из природных форм…
И чуткие малиновые ягоды сосков, набухающие в центре слегка коричневатых кружков на вершинах жемчужных холмиков, казалось, не только мучительно притягивали меня, но сами стремились ко мне, дразня задорной, таинственной нежностью… Я гладил, ласкал это чудо, я в ослепительном, детском восторге брал губами живые ягоды – восхитительные, чуть-чуть солоноватые и пахнущие чем-то забытым, детским…
Но вот вдруг она сказала:
– Я еще маленькая…
– Что-? Что ты сказала? – не понял я.
– Я еще маленькая…
Вот оно что, понял я. И переспросил. Она подтвердила. Да, девушка. Девственница… Не было, не было еще в ее жизни Главного Первого Праздника, вот ведь какое дело…
3
Да, именно так. Не очень-то весело, конечно, мне было узнать, насколько серьезное испытание мне предстоит… Но и мысли не возникло от испытания этого отказаться. По всему видно было, что Лена согласна, хочет этого и мне доверяет. Возможно ли было для меня малодушно скрыться?
Конечно, вопрос целомудрия, как и вопрос измены, всегда волновал людей, тут много ломалось копий. Господи, сколько же мучился над этими вопросами и я когда-то! Ну, вот – еще раз – измена… Как мучительно ревновал я первую свою любовь, как дико ревновала и она! И что же? Нет чистой радости во мне при воспоминании о наших встречах, не было тогда настоящего счастья! Я, конечно, благодарен ей, своей первой любви, а также и судьбе за то, что у нас тогда было, потому что понимаю: через такое нужно было пройти! И все же не о ней вспоминаю сейчас с особенной благодарностью, нежностью и любовью. Нет!
Бывают встречи – пусть даже короткие, – когда Богиня Любви воистину осеняет двоих и когда нет ни ревности, ни соперничества, ни страха. Говорят, что любовь ходит рядом со смертью. Нет! Она ходит рядом с бессмертием! Это ревность ходит рядом со смертью. Ревность и слепой эгоизм. Именно ощущение Вечности, великого бессмертия Вселенной, торжествующей Жизни присуще настоящей Любви! Истинная любовь понимает: жизнь вечна, хотя тело и бренно! И может быть не столько в пылкой душевной, так называемой «платонической» любви, сколько в прекрасные моменты соединения тел, в высшие мгновения близости, в те самые миги полета, не понятые до сих пор ни медициной, ни даже философией, мы прикасаемся к великой тайне Бессмертия! Так какой же страх может быть, когда мы имеем дело с бессмертием? Какой расчет, если речь – о вечном?
Что такое «измена», «ревность», если любовь сама по себе – объединяющее чувство, на котором построен мир, если она – высшее выраженье добра? Измена, ревность… Не голым ли эгоизмом живы эти примитивные, унижающие человека чувства – и того, кто ревнует, и того, о неверности кого беспокоятся? Неискренность чувств, страх, скованность, сознание ничтожества своего, неуверенность – вот паутина, из которой несчастное человеческое существо взывает о верности! Верности чему? Его, трусливого, эгоизму? Его тщательно скрываемому ничтожеству? Его ограниченности?
Да, человек должен отвечать за свои чувства. Но он не менее того должен быть честен в них. Какая польза в натужной «верности», в неискреннем самоограничении, в тупом следовании случайно выбранному однажды или указанному кем-то пути? Любовь прекрасна только тогда, когда она исходит от свободного человека. Нет ничего ненадежнее, противоестественнее и эгоистичнее, чем «любовь» беспомощного раба. Свои нерешенные проблемы и беды, свою гнетущую пустоту раб всегда тщится переложить на того, кто позволяет ему себя «любить». Раб никогда никого не ценит, кроме одного человека – себя самого. Но если хорошо разобраться, то и себя в глубине души он на самом деле вовсе не ценит. В глубине души он очень хорошо видит, кто и что он на самом деле есть. В глубине души раб, конечно же, не любит, а ровно наоборот – презирает и ненавидит себя… Хотя и жаждет, как животное, выжить, выжить, выжить! Так как же он может любить другого? Он ведь даже не имеет представления о том, что это такое – любовь…
Потому-то «любовь» раба никогда не сопряжена с уважением к предмету любви. Наоборот! На самом деле раб всегда ненавидит предмет своей «любви»! Ненавидит – потому что страдает, завидует и – боится… «Так не достанься же ты никому! Не достанься тому, кто лучше меня! Пусть погибнет весь мир, раз я не сумел вписаться в него, преодолеть свою мерзость, взять от него то, что мне так хотелось! Пусть всем будет еще хуже, чем мне, несчастному! Гори огнем все на свете, раз оно не принадлежит мне…» Вот она, ревность.
В рабской любви никогда нет уважения, в ней всегда кто-то унижен – либо «любящий», либо «любимый», – а, следовательно, в любом случае унижены оба. И всегда в рабской любви самое главное – расчет. Мелкий, шкурный расчет. И страх.
Вот потому-то с благодарностью высшей, с радостью и волнением я вспоминаю всегда тех женщин, которые шли на сближенье со мной пусть даже и «легкомысленно», но – неравнодушно! И – без расчета! Потому что хотели этого! Искренне хотели – именно его, именно сближения, а не каких-то «результатов» его, и не вообще мужчину хотели, а именно – меня! То есть честно следовали святому зову природы. То есть, как и я, чувствовали: нет ничего естественнее, ничего ценнее, чем сближение любящих тел и душ! Оно свято, это приобщение к Песне Жизни! Если, конечно, человеческое достоинство соблюдено, и если нет самого страшного, самого губительного для любви – лжи.
4
Так рассуждал я тогда, так считаю и теперь, понимая все же, что никогда, пожалуй, не поставить тут последней точки – всегда каждый вынужден будет решать этот вопрос для себя.
Но, вот, ко всему прочему, Лена, то есть первая фрейлина, то есть оставленная мне в наследство, желанная и, как я надеялся, освященная моей индианкой молодая милая девушка оказалась еще и девственницей…
Да, удивительно, конечно, что природа создала эту странную живую загородку, прорываемую мужчиной при Первом Соитии. Конечно, наворочали вокруг этого множество условностей, мифов, но что-то не видится особой многозначности в этой чисто физической, материальной преграде. Кроме, пожалуй, одного: не играет ли этот кусочек нежной плоти роль все же не столько биологической, моральной, социальной, сколько нравственной роли?
Играет, конечно, играет! Для девушки это соитие – первое. Это – весьма и весьма важное событие в жизни будущей женщины, тем более важное, что происходит «импринтинг», то есть «впечатывание», то есть как всякое начало, это начало определяет дальнейшее… А потому – внимание! Уважайте, люди, этот святой акт в вашей и чужой жизни! Не штамп в паспорте уважайте, не звон церковных колоколов, а – НАЧАЛО. Приобщение девушки к «взрослой» жизни. То есть импринтинг. Потому что как начнется, так и продолжится… Вот с такой трактовкой наличия святой «девственной плёночки», я полностью и абсолютно согласен.
И вот теперь, видимо, мне предстояла ответственная миссия с Леной…
Милая моя креолка! Я встал перед новой проблемой! Судьба нарочно подсунула ее мне. «Ты считаешь себя свободным? Так будь же им до конца. Как ты поступишь в таком вот случае?» – словно бы задал мне вопрос мудрый сфинкс, охраняющий врата Рая.
Слава Богу, что я не ощутил тревоги, стыда, боязни провала, услышав признание Лены. Не стал рвать на себе волосы и не пал на колени, прося прощения и умоляя освободить меня от дальнейших безнравственных, безответственных действий, не закутал ее тотчас же в легкомысленно скинутые одежды… Наоборот! Я ощутил гордость, хотя и полностью осознал груз ответственности перед предстоящим Актом. Я был благодарен ей за доверие, преисполнен нежности, доброты и… решимости!
