Юрий Мухин
«Господа офицеры». Неизвестная история русской армии
Из защитников в интеллигенты
Пролистал «Мои воспоминания» А.А. Фета, того самого, который: «Я пришёл к тебе с приветом…», – искал в его мемуарах рассказы о его трудах на сельскохозяйственном поприще царской России, поскольку Фет во второй половине жизни был помещиком. Но на полутора тысячах просмотренных станиц его мемуаров интересуемого так и не нашёл. Впрочем, за исключением пары достойных обсуждения случаев вообще ничего не нашёл – сочинение крайне неинтересное, как, впрочем, не интересна и сама жизнь интеллигенции. А интеллигенция России изначально образовалась из тех, кто не хотел защищать Россию, но паразитировал на её народе.
Так вот, воспоминания Афанасия Фета на три четверти – это цитирование личных писем российской интеллигенции по бытовым вопросам – воспоминания ни о чём. И хотя уже редактор отмечает, что Фет и эти письма подделывал для своего мемуара, чтобы интереснее было, но я всё равно бросил их просматривать, и не из-за их подделки Фетом, а из-за их нудности.
Вообще-то я люблю читать о быте в прошлые времена, но Фет так исхитрился написать свой мемуар, что практически отсутствует фактическая сторона дела: нет ни цен, ни весов, ни размеров – ничего из того, по чему можно было бы образно представить себе вспоминаемое Фетом, а он вспоминает лет за 30 своей жизни. Сугубо общие описания! Скажем, понятное дело, что, описывая праздную жизнь, постоянно будешь описывать еду, поскольку в праздной жизни это самое значительное событие. Ну так Фет исхитрился и свои трапезы чаще всего описывать сугубо общими словами, посему в памяти остаётся, что интеллигенты кушали минимум четыре раза в день, причём обед и ужин были в пять блюд с обязательным супом, а вот что именно они ели, упоминается крайне редко. Но пару раз натыкался на сетования, что в той же Франции и пообедать по-человечески нельзя – порции маленькие, ветчина тоненькая и той один кусочек. А вот когда русский интеллигент на родине начинает жрать, то тут всего вволю!
Праздность – дело нудное, вот и воспоминания о праздности достаточно нудные. Просто российский интеллигент твёрдо знает, что гений обязан написать мемуары, вот и пишет их, но писать-то об убогой жизни интеллигента нечего, и нечего даже тогда, когда сама страна переживала поворотные события своей истории (а Афанасий Фет пережил и Крымскую войну 1853-56 годов, и освобождение крестьян в 1861 году, и Русско-турецкую войну 1877-78 годов).
А ведь Фет был гвардии штабс-ротмистром. Мало этого, Фет тоже участвовал в Крымской войне – его лейб-гвардии уланский полк стоял в Эстонии – в нынешней Палдиски – на защите побережья Балтики от постоянных набегов английского флота. Но и у этого русского офицера вообще ничего нет о войне – ни о тактике, ни о причинах поражения, ни о самих поражениях. За исключением одного незначащего эпизода, все три года войны – это рассказы, как и где Фет жил у прибалтийских крестьян и помещиков, как охотился на куропаток и тетеревов, как менял лошадей, как мок под дождём и куча ещё подробностей, ни имеющих никакого отношения к войне.
Вот, скажем, другом его был граф Лев Николаевич Толстой. Ну мог бы Фет что-то написать об участии в войне друга, правда, на тот момент – только будущего друга? На мой взгляд, обязан! Но вот Фет описывает своё первое знакомство с Толстым – как он пришёл к Ивану Тургеневу:
«На другой день, когда Захар отворил мне переднюю, я в углу заметил полусаблю с анненской лентой.
– Что это за полусабля? – спросил я, направляясь в дверь гостиной.
– Это полусабля графа Толстого, и они у нас в гостиной ночуют. А Иван Сергеевич в кабинете чай кушают.
– Вот всё время так, – говорил с усмешкой Тургенев. – Вернулся из Севастополя с батареи, остановился у меня и пустился во все тяжкие. Кутежи, цыгане и карты во всю ночь; а затем до двух часов спит как убитый. Старался удерживать его, но теперь махнул рукою».
И вот это у Фета всё об участии Толстого в обороне Севастополя – «кутежи, цыгане и карты».
Многие ли догадаются, что анненская лента на полусабле – это первая офицерская боевая награда, которая в военной среде за красный цвет ленты называлась «клюквой», – это кавалерство ордена Св. Анны 4-й степени? Маленькая награда, по сравнению с орденами Владимира и тем более Георгия, но, тем не менее, это боевая награда, и о том, за что твой друг её имел, можно было бы и написать.
Чем больше подобного рода воспоминаний читаешь, тем больше уверяешься, что в России меньше всего интересовались военным делом те, кто за это получал от царя деньги, – офицеры. И в результате именно офицеры и генералы были те, на кого царю и народу России меньше всего можно было положиться.
У Фета была половина немецкой крови, но, как видите, в окружении русского дворянства и интеллигентов эта кровь воинов испарилась без остатка. Правда, мне могут сказать, что Фет был с детства поэтом и поэтому жил поэзией, а не тем делом, за которое получал от царя жалование.
Знаете, по его воспоминаниям вообще не скажешь, что он был поэтом – из его писаний никак не следует, что его занимала эта самая поэзия. Нет, в тексте мемуаров Фет пару раз вспоминает, как он по пьяни сочинял четверостишья, но я не встретил даже того, что поэзия отнимала у него хоть сколько-нибудь времени, что его когда-то что-то осеняло, что его посещала Муза, что он записывал на клочках бумаги какие-то гениальные строки.
После воспоминаний Фета у меня окрепло впечатление, что писания разного рода рифмованных и нерифмованных текстов для российской интеллигенции было общепризнанным оправданием своей праздности. Причём оправданием был сам процесс писания, а не польза кому-то от этого писания. В понимании интеллигента: если что-то пишешь, то уже не тунеядец!
И по своей праздности от Фета ничем не отличались и его близкие друзья-литераторы, жизнь которых Фет описывает чуть ли не многословнее, нежели свою. Это И.С. Тургенев, Л.Н. Толстой и В.П. Боткин. Последний – это мало известный нам литературный критик, старший сын купца, ленившийся продолжить дело отца, – один из довольно известных братьев Боткиных (в Москве есть больница имени одного из них). Фет был женат на сестре этих братьев.
Читая воспоминания Фета, просто удивляешься, как эти интеллигенты с ума не сошли от безделья, занимая время своей жизни совершенно пустыми делами. Скажем, Тургенев (как и все они) был охотник, но всё же охота подразумевает добычу пропитания, а в случае с этими вечно скучающими бездельниками это было просто убийство зверя и птицы.
Вот цитаты из писем Тургенева из Франции:
«1860 год. …Кстати о тетеревах, я надеялся, что получу от вас описание ваших первых охот в Полесье, а вы только ещё собираетесь… А во Франции Бог знает когда наступит время охоты! …Впрочем, что за охота! Вечные куропатки и зайцы! Что же касается до времени моего возвращения на родину, то я пока ничего определительного сказать не могу. На днях разрешится вопрос: придётся ли мне зиму провести в Париже, или вернусь я к вальдшнепам в Спасское».
«1865 год. …На днях я убил довольно оригинальное количество дичи: 1 дикого козла, 1 зайца, 1 дикую кошку, 1 сазана, 1 вальдшнепа и 1 куропатку. Дружески кланяюсь Марье Петровне и вас обнимаю. Преданный вам Ив. Тургенев».
«1866 год. …Кажется, я в нынешнем году в Россию не приеду и потому не увижу вас – разве вы соберётесь и к нам пожалуете. Мы с Виардо принаняли ещё охоту к той, которую до сих пор имели, и теперь можем угостить приятеля. Одних зайцев мы уколотим до 300-т».
«1866 год. …Я успел быть до болезни семь раз на охоте: в 1-й раз ухлопал 3 куроп. и 2 зайца; во 2-й раз – 6 куроп. и 5 зайц.; в 3-й – 8 кур. и 3 зайца; в 4-й – 11 кур., 5 зайцев и 1 перепела; в 5-й – 5 кур. и 1 перепела; в 6-й – 9 кур.; в 7-й – 14 кур., 4-х фазанов, 4 зайц. и 1 перепела = 81 штука. Это неогромно, но и недурно».
«1866 год. …Скажу вам, что я пока здоров и убил всего 162 штуки разной дичи: 103 куропатки, 46 зайцев, 9 фазанов и 4 перепела. Засим кланяюсь вашей жене и дружески жму вам руку».
«1869 год, из Баден-Бадена. …Охота идёт помаленьку; погода только часто мешает. На днях был удачный день: мы убили 3-х кабанов, 2-х лисиц, 4-х диких коз, 6 фазанов, 2-х вальдшнепов, 2-х куропаток и 58 зайцев. На мою долю пришлось: 1 дикая коза, 1 фазан, 1 куропатка и 7 зайцев».
И ведь в этих охотах Тургенева главное то, что он не «добывал» зверя и птицу, а именно «убивал» их.
Вот Фет с Тургеневым в очередной раз возвращаются с охоты: «Нельзя не вспомнить с удовольствием о наших обедах и отдыхах после утомительной ходьбы. С каким удовольствием садились мы за стол и лакомились наваристым супом из курицы, столь любимым Тургеневым, предпочитавшим ему только суп из потрохов». Блин! Но если ты любил суп из курицы, то зачем убивал столько дичи, не дав добыть её тому, кто её съел бы? Почему курей не выращивал??
Кстати, Фет – сын помещика, родившийся и живший в деревне, пишет о себе: «Смешно сказать, что, покинув на четырнадцатом году родительскую кровлю, я во всю жизнь не имел ни случая, ни охоты познакомиться хотя отчасти с подробностями сельского хозяйства». Охоты он не имел познакомиться с тем, за счёт чего жил! А почему? Сельское хозяйство что – менее интересно, нежели бессмысленное убийство дичи?
А Тургенев, как и Толстой, вообще по своему положению изначально был крупным помещиком и при этом никак и никогда не занимался собственным хозяйством. Вот его письмо Фету 31 марта 1867 года:
«В 11 1/2 лет я получил – 122,000 руб. сер.!
Из них капитальной суммы – 62,000 руб. сер.!!
Доходной суммы – 60,000 руб. сер.!!!
Что составляет в год – 5,500 руб. сер.!!!!
Я нахожу, что с имения в 5,500 десят., из коих 3,500 совершенно свободны, этот доход слишком мал!!!!
Так как притом имение в упадке, скота нигде нету, и брат получает до 20,000!!!!! – Дяде 76 лет!!!!!! – я решился взять другого управляющего!!!!
…Я сегодня уезжаю в Петербург (где останавливаюсь у Боткина), а в понедельник в Баден… Когда вас ждать? Поклонитесь от меня вашей жене, крепко жму вам руку. Ваш Ив. Тургенев».
Как видите, какое тут, к чёрту, сельское хозяйство, если интеллигента Тургенева Баден-Баден ждёт? И всей работы по хозяйству, по мысли Тургенева, не много – надо найти такого управляющего, чтобы ленивого Тургенева не обманывал!
Лев Толстой тоже был тот ещё сельский хозяин. Вот Фет передаёт рассказ о Льве Николаевиче Толстом его брата, Николая Николаевича:
«На расспросы наши о Льве Николаевиче граф с видимым наслаждением рассказывал о любимом брате: „Лёвочка, говорил он, усердно ищет сближения с сельским бытом и хозяйством, с которыми, как и все мы, до сих пор знаком поверхностно. Но уж не знаю, какое тут выйдет сближение: Лёвочка желает всё захватить разом, не упуская ничего, даже гимнастики. И вот у него под окном кабинета устроен бар. Конечно, если отбросить предрассудки, с которыми он так враждует, он прав: гимнастика хозяйству не помешает; но староста смотрит на дело несколько иначе: придешь, говорит, к барину за приказанием, а барин, зацепившись одною коленкой за жердь, висит в красной куртке головою вниз и раскачивается; волосы отвисли и мотаются, лицо кровью налилось, не то приказания слушать, не то на него дивиться“».
Висеть на турнике вверх ногами и давать распоряжения по хозяйству – это оригинально! Строго говоря, граф Лев Толстой, как следует и из иных эпизодов воспоминаний Фета, мужчина был с приличной придурью. Вот дам длинный эпизод с приглашением графа на охоту на медведя.
«Когда охотники, каждый с двумя заряженными ружьями, были расставлены вдоль поляны, проходившей по изборождённому в шахматном порядке просеками лесу, то им рекомендовали пошире стоптать вокруг себя глубокий снег, чтобы таким образом получить возможно большую свободу движений. Но Лев Николаевич, становясь на указанном месте, чуть не по пояс в снег, объявил отаптывание лишним, так как дело состояло в стрелянии в медведя, и не в ратоборство с ним. В таком соображении граф ограничился поставить своё заряженное ружьё к стволу дерева так, чтобы, выпустив своих два выстрела, бросить своё ружьё и, протянув руку, схватить моё. Поднятая Осташковым с берлоги громадная медведица не заставила себя долго ждать. …Спокойно прицелясь, Лев Николаевич спустил курок, но, вероятно, промахнулся, так как в клубе дыма увидал перед собою набегающую массу, по которой выстрелил почти в упор и попал пулею в зев, где она завязла между зубами. Отпрянуть в сторону граф не мог, так как неотоптанный снег не давал ему простора, а схватить моё ружьё не успел, получивши в грудь сильный толчок, от которого навзничь повалился в снег. Медведица с разбега перескочила через него. …Но в ту же минуту он увидал над головою что-то тёмное. Это была медведица, которая, мгновенно вернувшись назад, старалась прокусить череп ранившему её охотнику. Лежащий навзничь, как связанный, в глубоком снегу Толстой мог оказывать только пассивное сопротивление, стараясь по возможности втягивать голову в плечи и подставлять лохматую шапку под зев животного. Быть может вследствие таких инстинктивных приёмов, зверь, промахнувшись зубами раза с два, успел только дать одну значительную хватку, прорвав верхними зубами щеку под левым глазом и сорвав нижними всю левую половину кожи со лба. В эту минуту случившийся поблизости Осташков, с небольшой, всегда, хворостиной в руке, подбежал к медведице и, расставив руки, закричал своё обычное: „Куда ты?!“ – услыхав это восклицание, медведица бросилась прочь со всех ног, и её, как помнится, вновь обошли и добили на другой день».
Ну, что тут скажешь? Даже в условиях риска для жизни лень было Толстому снег утоптать, а мы требуем с него, чтобы он сельским хозяйством занимался.
Так что от таких владельцев земли невозможно узнать ничего путёвого о сельском хозяйстве того времени. У них одна была проблема – нанять в управляющие немца или швейцарца, чтобы те содрали с русских крестьян три шкуры и обеспечили этим землевладельцам кучерявую жизнь во Франции.
Правда, в воспоминаниях Фета есть и два момента, которые, спасибо Фету, заставили меня несколько иначе взглянуть на как бы донельзя понятные моменты истории.
Без использования талантов
В родовой усадьбе отца Фета был крестьянский 12-летний мальчик, обладавший исключительным зрением – «глазастый». Фет приводит три действительно удивительных примера, когда этот мальчик в реке или в лесу, просто пройдя примерно по тому маршруту, по которому шёл человек, потерявший мелкую вещь типа золотой запонки, очков или застёжки к портсигару, эту вещь находил в воде, в кустах, в траве. Крестьяне использовали мальчишку для поиска случайно утерянных вещей; вот от крестьян и помещики знали и использовали это свойство паренька.
И эта куча дворян, знавшая о таком свойстве некоторых людей, никак не видела в этом какой-либо иной пользы, кроме бытовой. А ведь это было исключительное свойство для армии – это талант для разведчика, или артиллерийского наблюдателя, или командира батареи – «стреляющего».
Время от времени пишу о разнице между мужчинами и женщинами, и привожу в пример рассказы Героя Советского Союза, лучшего аса Корейской войны, сбившего 23 американских самолёта, – в те годы командира 196-го истребительно-авиационного полка полковника Е.Г. Пепеляева. (В Корейской войне лучший американский ас капитан Макконел сбил 16 советских, китайских и корейских самолётов, а второй ас США капитан Джабара сбил 15, и его, кстати, тоже сбил Пепеляев.) Евгений Георгиевич так описывает причину успехов его полка.
«Был в полку лётчик капитан П. Гриб, который раньше всех обнаруживал противника, будь то один самолёт, пара или группа. Если во время полёта самолет капитана Гриба начинал „дергаться“ в строю, то есть выходить немного вперёд или немного отставать, – значит, капитан видит цель. Спрашиваешь:
– Где противник?
П. Гриб высоким, слегка приглушённым голосом отвечает:
– Справа (слева), выше (ниже), впереди группа (четвёрка) „Сейбров“.
Капитан Пётр Гриб был хорошим, добрым человеком. Участник Великой Отечественной войны, он честно тянул свою лямку, никогда не отказывался от боевых вылетов».
А увидев американцев первым, Пепеляев мог выбрать направление атаки и первым внезапно атаковать, нанеся американцам потери и вызвав у них панику. В книге о тактике истребительной авиации «в боевых примерах» из опыта Великой Отечественной войны прямо говорилось, что для успеха в бою в вылетающей на задание группе истребителей обязан быть как минимум один лётчик с хорошим зрением и минимум один забияка – лётчик, который не заробеет первым броситься на врага и этим увлечёт за собою остальных. (Иначе они заробеют от неизвестности исхода боя и не решатся его начать.) В Корейской войне в полку Пепеляева забиякой был сам Пепеляев, а лётчиком с очень острым зрением – П. Гриб.
Но почему армия ни тогда – во времена этого штаб-ротмистра Фета, – ни по сей день не выявляет среди призывников людей с таким зрением, чтобы использовать их максимально эффективно? Это вопрос. Почему ни на что, кроме роста и общего здоровья призывников, не обращается внимания? Почему таланты призывников оставались и остаются без использования?
Повторю, для обычного читателя это вопрос, скорее всего, сложный и непонятный, но я и начал с того, что, много написав о военном деле, я сам никогда не обращал внимания на то, что армия не стремится комплектовать себя с учётом талантов. Причём не только в СССР или России.
И второй момент, навеянный воспоминаниями Афанасия Фета. Этот пример уже попроще.
Разъединение и ограбление свободой
Уже много веков в России в тех или иных районах в среднем каждые 6-7 лет случались неурожаи и длились они в среднем два года, в это время крестьяне тех областей, где были неурожаи, разумеется, страдали.
Но вот те случаи последствий неурожаев в России, когда число голодающих начало достигать 40 миллионов человек и сопровождалось массовыми смертями и которые историки называют «голодом», начались после отмены крепостного права и продолжались чуть ли не сто лет до самой коллективизации сельского хозяйства в ХХ веке. Скажем, в том же XIX веке страшнейший голод был в 1873, 1880, 1883 годах, но особенно сильным был голод 1891 года, когда умерло только русских около 2-х миллионов человек («инородцев» тогда не считали). Голод 1900-1903 годов снова охватил 40 миллионов, и снова умерло только взрослых около 3 миллионов, в 1911 году голодало 30 миллионов и умерло 2 миллиона взрослого населения.
А это, согласитесь, как-то дискредитирует сам факт освобождения крестьян в 1861 году, поскольку получается, что, будучи в крепостной зависимости, крестьяне были на самом деле гораздо более защищены, чем освобождённые.
И как это объяснить?
Ещё необсуждаемый штрих к вопросу об освобождении крестьян. Слёзные вопли о «русских крестьянах-рабах» и о необходимости их освобождения всегда неслись с Запада (ещё Наполеон нёс на своих знамёнах освобождение русских крестьян от крепостной зависимости) и сверху, в общем – от «культурного класса» России. Точно так же, как в конце 80-х – начале 90-х годов ХХ века от этих «культурных» неслись аналогичные вопли о «рыночных отношениях».
Смотрите, Россия и до освобождения крестьян славилась множеством бунтов. Крестьяне могли бунтовать из-за повышения подати, из-за взыскивания недоимки, из-за какой-нибудь «неправильной» иконы, против произвола власти или помещика (кстати, не в большую диковинку было и вырезать всю семью помещика-крепостника), но никогда не было крестьянских бунтов с требованием освободить крестьян от крепостной зависимости как от таковой. Как никогда не было требований от промышленности и сельского хозяйства СССР ввести в стране «рыночные отношения» и ликвидировать плановое народное хозяйство.
Вся гадость России всегда пёрла сверху и от интеллигенции – от праздных болтунов, от московско-петербургских «культурных» уродов.
Но вернёмся к голоду. Почему при крепостном праве в России не было случаев масштабного голода в том же XIX веке, хотя развитие производительных сил на селе (транспорта и сельхозмашин) стало выше после отмены крепостного права? Как объяснить, что в России голод стал сопровождать прогресс в сельском хозяйстве?
И Фет, совершенно не акцентируя на этом внимания, рассказывая о темах споров с Тургеневым во Франции, пишет: «Принимая в земледельческом государстве мерилом общего благосостояния зерновой хлеб, невозможно не сознаться, что до шестидесятых годов отсутствие у крестьянина двух—трёхлетнего запасного одонка, обеспечивающего, помимо сельского магазина, продовольствие семьи на случай неурожая, – было исключением; тогда как в настоящее время существование такого одонка представляет исключение». Вот за этот довод Фета в споре и «зацепился глаз».
(Одонок – это сложенная из снопов кладь хлеба с острым навершием, и тут нужно пояснить, что для длительного хранения хлеба – на год или более – его лучше всего хранить в колосе – в снопах, поэтому и одонок складывался необмолоченным хлебом в снопах. И раз у крестьянина одонки были, значит, крестьянин хлеб оставил для длительного хранения.)
И Фет в этой цитате утверждает, что до отмены крепостного права крестьяне имели страховой запас хлеба на случай засухи и прочих неурожаев в каждой семье. В каждой! И, если я правильно понял Фета, крестьяне имели этот запас на два-три года, да ещё имели и общий для всего села запас хлеба на случай того же неурожая, хранившийся в «сельском магазине» – общем складе, общем амбаре. (В некоторых областях предпочитали иметь не запас хлеба, который трудно хранить, а запас денег в обществе для покупки хлеба в случае неурожая.)
Так откуда при такой подстраховке быть голоду? Неурожаи были и до отмены крепостного права, но голода не было, поскольку в случае неурожая крестьяне использовали собственные и общественные страховые запасы хлеба.
А после отмены крепостного права всё это вдруг исчезло, и каждый неурожай начал вызывать голод. Вот тут и возникает вопрос: почему крестьяне перестали делать страховые запасы хлеба?
А из-за пакостных свойств русского народа (может, и другие народы не лучше, но не о них речь). В целом русский народ будет безропотно нести общественные тяготы, если их несут все одинаково. Все! И одинаково! И одновременно множество народу в отдельности будет искать, как от этих тягот уклониться, – как ухватить халявы и поживиться за счёт общества. Такие умники ещё и гордиться будут – вон они какие умные! А остальные – лохи! И остальным, само собой, обидно было быть лохами.
Я просто подтвержу это запомнившимся с юности опытом. В 1972 году был я на преддипломной практике в Челябинске на ЧМЗ. Практика была больше двух месяцев, и я, естественно, устроился работать на этот же завод. Из-за плохого зрения к печам меня не взяли, а поставили работать на шихтовый двор цеха № 6 шихтовщиком. В мою задачу входило разгрузить прибывающие платформы с ферросплавами, для чего нужно было зацепить стропами крана и снять с платформ короба с ферросплавами, поставить на платформы пустые короба и выполнять прочую похожую работу подкранового рабочего (стропальщика). Я был сдельщик, а операции по разгрузке платформы стоили довольно дёшево.
Была и более тяжёлая, хотя и хорошо оплачиваемая работа – загрузить флюсами и ферросплавами мульды – стальные короба метра 1,5 в длину и примерно 0,6Ч0,6 в сечении. Мульды специальная мульдозавалочная машина подавала в окно электросталеплавильной печи и там переворачивала. Загружать мульды надо было лопатой. С флюсами (известью, песком, флюоритом) проблем не было – они лёгкие и лопатой брались хорошо. Ферросилиций тоже лёгкий и тоже грузился без проблем. А вот с безуглеродистым феррохромом, металлическим хромом и ферромарганцем дело обстояло паршиво – куски этих ферросплавов очень тяжёлые, с острыми краями. В закромах с этими ферросплавами даже по стальному полу подсунуть лопату под эти куски было практически невозможно. Приходилось ковырять их лопатой по одному куску или, если они были более-менее крупными, вообще грузить руками. А если печи начинали плавить нержавеющую сталь, то подать на них за смену нужно было тонн 10-15 безуглеродистого феррохрома. Тогда к концу смены устаёшь страшно.
Но мне ещё в первый день, когда я только учился, показали эффективный приём. Короба, в которых завозили ферросплавы, состояли из двух шарнирно соединённых половин. Когда цепляешь за верхние серьги у шарниров и кран короб поднимает, то груз давит на днище короба и не даёт ему раскрыться, а когда цепляешь за нижние боковые серьги, то кран, выбирая стропы, сначала раскрывает короб, и содержимое остаётся на полу. Так вот, если был короб с феррохромом ещё не вываленный в закром, то нужно было составить вместе штук 6 мульд, поставить на них сверху короб и дать крановщику осторожно его открыть. Феррохром в образовавшуюся в коробе щель просыпался в мульды, а если остаток феррохрома ещё оставался в коробе, то стропы снова цеплялись за верхние серьги, кран тянул, короб снова закрывался и этими остатками феррохрома можно было загрузить очередную порцию мульд. Проблема, однако, была в том, что полные короба с феррохромом редко оставались неразгруженными в закром, поскольку железнодорожники не забирали платформы, если они не были уставлены пустыми коробами. Придёт платформа с 10-12 коробами, один используешь для облегчения себе работы, а остальные приходится разгружать в закром, чтобы отправить платформу.
И вот однажды приходит платформа с феррохромом, но я не стал его вываливать в закром, а обежал весь цех, собрал все пустые короба, однородный материал ссыпал из одного неполного короба в другой и т.п., выполнив кучу бесплатной работы, но загрузил платформу пустыми коробами и отправил её. А полные короба феррохрома выставил рядком, один разгрузил в мульды своей смены, а остальными любовался, предвкушая, как шихтовщики всех смен суток на 3—4 облегчат себе работу.
Прихожу на следующий день и вижу – все мои короба разгружены в закром, причём так, что феррохром вывалился в проход и теперь его брать из закрома чрезвычайно тяжело. А пустые короба стоят аккуратненьким рядком. То есть мой сменщик облегчил себе работу, разгрузив один короб в мульды, а остальные разгрузил, подлец, в закром – позарился, сволочь, на те копейки, которые стоила эта разгрузка! Мне было обидно до слёз, я бы тогда потерял веру в человечество, если бы уже не знал, что человечество – это штука достаточно сложная.
Поэтому для того чтобы понять, как это было со страховым запасом хлеба после отмены крепостного права, и к бабке ходить не надо. Просто один какой-то ушлый решал, что в случае голода соседи ему помогут, а он может свой страховой запас продать и на вырученные деньги купить бабам дополнительные юбки, а себе – водки. И моментально всё село обезумело – а мы что, дураки? Лохи?? И пошло-поехало! Все стали продавать страховые запасы, перестали пополнять хлеб в сельском магазине. Это было безумие, которое потом повторилось в «голодомор», когда украинские крестьяне и казачество массово вырезали волов – то, на чём они пахали. «Поднятую целину» перечитайте, если не верите.
А почему крестьяне не боялись голода? Так ведь «все»! «Все» для русского – это волшебное слово: если «все не боятся», то зачем самому бояться? И после отмены крепостного права крестьяне бесстрашно уничтожили собственные страховые запасы хлеба. И пошёл голод за голодом.
А как же помещики и прочая интеллигенция на селе? Они же видели уничтожение страховых запасов хлеба у крестьян, почему же не били в колокола?
А по тем условиям это уничтожение крестьянами страховых запасов было крайне выгодно помещикам, у которых ведь всё равно оставались запасы хлеба при любых неурожаях. Теперь ссужая этим хлебом оголодавших крестьян, помещик заставлял их за бесценок на себя работать (техника этого насилия над крестьянами хорошо описана Энгельгардтом в «Письмах из деревни»). А видя пример помещиков, подобные операции начали проводить и богатые бессовестные крестьяне, которые после отмены крепостного права появились, получив кличку «кулак». Заметьте, и при крепостном праве было множество рачительных, богатых крестьян, были крепостные-миллионеры, но не было такого понятия – «кулак», не было тех, кто эксплуатировал (заставлял работать на себя за бесценок) своих односельчан.
Итак, развивались техника и технология сельского хозяйства, а голодные годы в России шли своей чередой. И ведь понятное дело, что голод не прекращался потому, что он был выгоден тем же Тургеневу или Толстому – голод давал возможность их управляющим за бесценок нанимать крестьян, чтобы обеспечивать тому же Тургеневу тупое препровождение времени во Франции.
Но почему же при крепостном праве не было голода? А потому, что помещики заставляли крестьян иметь страховые запасы, заставляли крестьян быть богатыми, поскольку количеством сильных крестьян определялось богатство самого помещика, и помещику не было никакого резона видеть, как умирают его крестьяне от голода или мучаются от недоедания.
В соответствующем разделе книги Милова Л.В. «Великорусский пахарь» можно в обилии прочесть указания помещиков старостам типа: «Всем людям и крестьяном друк за другом прилежно смотреть, ежели кто не радея о себе станет в домашнем деле, в работе, в смотрении дому и скота своего ленитца, долго спать, лакомить, мотать, пьянствовать, отлучатца без ведома, с недобрыми людьми знатца, воровать, грабить и не проча себе хлеб, скот, одёжу и протчее своё, в чём ему самому нужда, тайно продавать… тот час ему самому говорить и унимать и прикащику с старостою сказать…», «а им тово плута жестоко высечь». «Есть ли ж паче чаяния, в случае недорода хлеба или в дороговизне, должен всякий прикащик у крестьян весь хлеб собственный их заарестовать и продавать запретить, дабы они в самую крайнюю нужду могли тем себя пропитать». Или вот помещик требует, чтобы по сравнению с тем, что его крепостные крестьяне вспашут и посеют ему, на себя бы эти крестьяне вспахали в два раза больше: «против того вдвое, не отговариваясь тем, что посеять нечем или не на чем пахать, понеже на то им определяется ссуда. И тако всеми мерами ленивцев принуждать и накрепко того за ними смотреть». Или вот фельдмаршал граф Румянцев даёт указания управляющему своих имений: «За нерачительными о себе крестьянами… накрепко смотреть, чтоб оные земель своих без посеву не покидали, или исполу посторонним не сеяли и в протчем дом свой не разоряли».
Каким бы ленивым ни был сам помещик, но даже от помещика-дурака здравый смысл требовал уберечь своих крепостных крестьян от голода. Да, на строгость и даже жесткость помещиков крестьяне всегда жаловались (как же жить без этих жалоб на начальство?), но этой же жестокости и радовались, поскольку эта жесткость помещика предназначалась ленивым и тем хитрованам, которые желали бы не быть «как все», в том числе и в деле создания страховых запасов хлеба. Помещик определял единство своих крестьян, и благодаря помещику-крепостнику крестьяне были гораздо более едины в борьбе и с природными трудностями, и с житейскими.
