ЮРИЙ МИХАЙЛОВ
Наша Победа. Мы – её дети
– А что я могу сказать? Команда пришла сверху: бронь аннулировать…
– Назовите имя, должность отдавшего вам приказ, – я достал блокнот и ручку.
– Нет ничего проще: замминистра бытобслуживания населения, – и он назвал труднопроизносимую фамилию. Я попросил повторить по слогам.
– Кончайте ваньку валять, – сказал товарищ из комсомола, – вы же понимаете, что газета не оставит этот случай без внимания. Головы полетят, начиная с комсомола, кончая совмином. О вас я уже не говорю…
– У меня приказ, – отрезал чиновник, – я ничего не могу изменить. У нас нет льгот для ветеранов, ни своих, ни чужих… Хотите, звоните в министерство и закончим на этом разговор.
Спустился по аварийной лестнице вниз, снова подошёл к своим ветеранам, сказал, что с бронью пока бардак, будем ждать Василия Дмитриевича. Чуть потеснив Аккуратова, сел на диванчик и стал строчить заметку для газеты, заголовок вдруг родился сам по себе – "К барьеру!" Текст лёг на бумагу буквально за двадцать минут, хотя краем глаза я видел, как приехал шумливый и громкоголосый Захарченко, как с телефона администратора куда-то звонил, сначала кого-то просил, потом ругался, даже угрожал, наконец, положил трубку и пошёл к нам. Я воспользовался освободившимся телефоном, взял ещё горячую трубку и, выйдя на дежурного, назвал номер телефона газеты. На удивление, меня тут же соединили с машбюро отдела собкоровской сети, и я начал диктовать: "Срочно! В номер!"
Примерно через полчаса после моего звонка нас всех, агитбригаду и пяток московских журналистов, поселили по двое в номере, демонстрируя тем самым, как "забита" гостиница. Захарченко, боясь храпа, попросил меня быть его соседом, за что я благодарен ему: он приехал с какой-то встречи глубокой ночью, когда я уже крепко спал. А заметка в «Комсомолке» вышла утром: это была бомба для прибалтов, если вспомнить, что на дворе – 1983 год и что в стране ничего не было ярче и крепче дружбы народов и понятия советский человек. Кстати, мы так и не увидели наплыва в гостиницу тружеников местных полей и ферм, значит, это была всё же спланированная провокация.
Вечером Валентин Иванович привел в мой номер Михаила Ивановича, захватив вино и бутерброды. Они поочередно расцеловали меня, за разговорами мы незаметно опустошили и другие наши запасы. Аккуратов называл "местных чинуш" любимым словечком Ивана Папанина (дважды Герой, полярник, начальник Главсевморпути, у которого тот служил флаг-штурманом) – «засранцы». На всю жизнь я запомнил его фразу, прозвучавшую тогда примерно так: без России они никогда бы не вылезли из своих «беконовых» хуторов в лесах и что прибалты ещё "отблагодарят" нас в ближайшее время. Не раз потом, работая на первом съезде народных депутатов СССР и позже, когда видел, как по улицам прибалтийских городов тащутся в инвалидных колясках выжившие местные эсэсовцы, а рядом с ними – юные фашисты со стягами дивизий СС, я вспоминал слова ветерана – фронтовика, легендарного полярника. Но нет пророка в своём отечестве…
Мы слушали других "пророков", рукоплескали нобелевскому лауреату за укрепление мира, сдавшему и страну, и народ за "тридцать сребреников" и который за рекламу "Пиццы Хат" (штат Канзас) на пару с внучкой получал доллары. Всё повторяется в этом мире: "тридцать сребреников" и живут, и побеждают…
14 – Белый танец
Шестьдесят лет пролетело так быстро, что я растерялся перед очевидностью: летом объявят о моей отставке в связи с выходом на пенсию… Но пока был май, в городе возобновили традицию выступлений духовых оркестров, на день Победы в Александровском саду их собралось аж три штуки. Мы с женой подъехали после обеда, уже с полчаса у знаменитого грота "Руины" играл настоящий военный оркестр с дирижёром-майором во главе. Для ветеранов войны специально расставили широкие скамейки, где они могли отдохнуть после танцев. Время от времени к ним подъезжали тележки с известным всей стране мороженым из ГУМа и бутылками минеральной воды.
Мы тоже разместились на скамейке, правда, во втором ряду, чтобы не заслонять ветеранам театр действий. Я невольно сравнил нынешний праздник с двадцатилетием Победы, который отмечал солдатом Советской Армии и тоже в Александровском саду. Огорчился, увидев восьмидесятилетних ветеранов, всё ещё энергичных, говорливых, возбуждённых, с удовольствием танцующих вальсы и танго послевоенных лет. Но я-то их видел сорокалетними, здоровыми, красивыми своей молодостью, тем более, из моих родственников, воевавших на фронтах войны, уже никого не осталось в живых.
Заметил немолодую женщину в платье и шляпке, которые носили в послевоенные годы. Она танцевала одна, держа в руках сумочку и большой ярко-красный тюльпан. Осанка, изумительные словно точёные ноги в лёгких туфельках с ремешками на застёжках, плавность в движениях рук выдавали в ней профессиональную танцовщицу или балерину. "Почему она танцует одна? – дума я, – это выглядит несколько странно, даже нелепо…" Тем более, мужчин-ветеранов оставалось на скамейках довольно много и они все обращали на неё внимание. Видимо, устав после трёх-четырёх танцев, женщина прошла к нам на скамейки второго ряда. Наклонила голову в лёгком поклоне, сказала приятным грудным голосом:
– Не помешаю? Уже требуется отдых… Кажусь вам, наверное, сумасшедшей или дурочкой? Не буду разубеждать, но я не так ещё стара, родилась в год Победы. Хотя мой муж – воевал всю войну, потом, уже через двадцать лет, встретил меня в Новосибирске, в театре оперы и балета, где я солировала в нескольких спектаклях. Он влюбился, оставил первую семью, и мы поженились. Я его очень любила, очень… Он получил звание генерала, его перевели сюда, в академию… И мне пришлось преподавать в училище: на московскую приму я, наверное, уже не тянула… Чему Максим, муж, был несказанно рад: ни гастролей, ни поздних возвращений после спектаклей… Простите, разоткровенничалась… – она поправила шляпку, открыла сумочку, достала флакончик духов. Замолчала. Я понял, что рассказа дальше не последует. Но мне почему-то захотелось продолжить разговор, и я спросил:
– Хотите мороженое? Или воды? – посмотрел на жену, зная, что она поймёт и поддержит меня, – я сейчас что-то принесу, милые женщины, – сорвался с места, догнал молодую разносчицу сладостей, купил фисташковый пломбир и две бутылки воды. Наша соседка с удовольствием попила водички, стала как маленькая кошечка слизывать мороженое. Остановилась, долго думая о чём-то, заговорила, будто только прервала беседу:
– Муж весь изранен был, мы не прожили с ним и десяти лет, как он ушёл из моей жизни… Ему бы сейчас уже было девяносто… Оставил меня с одиночеством, пустотой, страхом перед жизнью. Но он просил об одном: вспоминать его на девятое мая и только для него одного танцевать вальс. Вот я и веду все эти годы сольные партии, чем вызываю недоумение и даже смех у окружающих. А ведь я мысленно танцую с ним, моим единственным и любимым человеком… За что же считать меня сумасшедшей или дурочкой?
– Простите, как вас зовут? – спросил я соседку.
– Марианна Сергевна, – ответила она, – я знаю, что вы хотите сказать: "Давайте потанцуем"… Но этого делать не надо. Иначе я не выполню просьбу мужа: танцевать только с ним…
– Да, вы правы, Марианна Сергевна, – сказал я, – вы верны своему любимому человеку. Мы будем здесь до вечера, приходите на скамейку, как к старым знакомым. Вас безумно интересно слушать…
После попурри на музыку военных лет, она остановилась с двумя женщинами, о чём-то переговорила с ними, повернулась в нашу сторону, наклонила голову, как бы прощаясь, и пошла к Вечному огню. Мы много раз потом с женой бывали в Александровском саду, подолгу слушали выступления духовых оркестров. Балерину, верную в танце своему мужу, больше ни разу не встречали.
