ЮРИЙ МИХАЙЛОВ
Наша Победа. Мы – её дети
– Дядя Сева, дя-дя Се-ва… Ваньку за-со-сало в колодец… – размазывая слёзы и сопли по лицу, добежал до короба. Но в отверстии между досками мужчины не оказалось. Посмотрел на водопад, увидел, как с потоком воды в реку летит чьё-то голое тело, большое, не детское. А когда добежал до берега, дядя Сева уже кружил по водной глади. Вдруг он остановился, закричал:
– Толя! Плыви ко мне! Пацана смыло потоком… Он ударился о мои ноги. Ушёл на глубину!
У берега, в тихой заводи, на лёгкой двухвёсельной лодке сидел дядя Анатолий. Он моментально всё понял, начал снимать одежду, потом, отталкиваясь веслом от дна, оказался на стремнине, через минуту за борт лодки уцепился дядя Сева. Он буквально выкрикивал слова:
– Встань на колени! Чтоб не выпасть. Ищи его голову! Он должен выплыть… Хоть на секунду. Потом уже – не найдём.
– У них включены насосы на забор воды. Ты понимаешь?! Надежды нет… Его утащило к решёткам!
– Плыви туда!
– Лезь в лодку! Никуда не поплыву… И тебя потеряем!
Он помог забраться в лодку дяде Севе, потом я увидел, как они о чём-то разговаривают с дежурным на водокачке, как тот побежал в красное приземистое кирпичное здание, вернулся через минуту назад, залез в большую лодку и поплыл к водозаборным решётками. В руках у него был длинный багор. А до меня, наконец, дошло: утонул сын дяди Толи – Иван. Я, стоя по колено в воде, сложил ладони у рта, закричал:
– Это Ванька утонул! Я не смог ему помочь… Ой, мамочка… Он утонул.
Смысл моих воплей, кажется, дошёл до дяди Анатолия, он вдруг сполз на дно лодки, обхватил голову руками, и над рекой раздался страшный вой, перекрывший шум падающей воды.
Начали сгущаться сумерки, а две лодки кружили и кружили по водной глади, держась ближе к решёткам водокачки. Приехавшие водолазы, которых вызвал участковый милиционер, перенесли поиски тела мальчика на утро. Я был настолько раздавлен, испуган, что практически ничего не смог рассказать ни братьям Серёгиным, ни милиции, ни водолазной службе. Говорил только одно: Ваньку засосал колодец, закрутил в воронку и утащил в трубу. Водолаз сказал, что наполняемость трубы, идущей до деревянного короба, минимум, 80 процентов, поток проходит это расстояние за три минуты, плюс ужас, который пережил мальчишка… Закончил он словами:
– В реку он попал, скорее всего, уже мёртвый, – повернулся к Всеволоду, – а по дороге налетел на тебя… В общем, крепитесь, мужики. Какой же гад не закрыл колодец?! Пусть милиция разбирается: это преступление!
Я прибежал на реку рано утром, но тело Ивана водолаз уже нашёл метров на пятьдесят ниже по течению: его прибило к лавам, которые регулируют сброс воды во время паводков. Хоронили его всем посёлком, в школе в тот день отменили занятия в третьих и четвёртых классах: на 9-е мая мы учились, а в этот день уроков не было. Таким печальным запомнился мой первый в жизни юбилей.
5 – Миша-Лётчик
Дядю Мишу все звали Лётчик, говорили: иди не к кровельщику Мише, а к Лётчику. Так называли его и во дворе большого дома, и в бригаде строителей, и даже в конторе. И мало, кто знал, что всю войну он прослужил на аэродромах техником, обслуживал и истребители, и бомбовозы, и штурмовики. Им тоже, конечно, доставалось: фашисты бомбили наши аэродромы с остервенением, зная, что прикрытия у них нет. Но всё же техслужба – это не бои с врагом в воздухе, не вылет на бомбёжку в далёкий тыл, где гарантии на возврат не существовало.
Миша-Лётчик дружил с моим старшим братом, даже какая-то родственная связь с ним была: наши мамы, вроде бы, оказывались троюродными сёстрами, вышедшими из глухого района северной губернии. А брат только получил погоны старшего лейтенанта ВВС (военно-воздушные силы) и в свой отпуск нередко давал примерить форму Михаилу, без которого не обходилось ни одно застолье. После второй-третьей стопки водки, закусив селёдочкой и винегретом, Миша-Лётчик тихо-незаметно овладевал аудиторией и начинал рассказывать о подвигах своего авиаполка. Брат мой, захвативший конец боевых действий в Северной Корее и познавший цену человеческой жизни, по натуре был добрейшим человеком, любил родственника ещё и как отчаянного человека – отца четырёх дочек. Когда его, боевого лётчика, убеждённого холостяка, Миша терзал: стоит ли заводить пятого ребёнка и будет ли гарантия, что родится пацан, тот сам провоцировал его на разговоры о войне, чтобы уйти от подобных вопросов. Он был моложе старшего брата и на фронт не попал.
Миша-Лётчик за небольшой отрезок времени стал рассказчиком – виртуозом. Он не просто рассказывал, показывал, играл роли за всех героев: женщины говорили кокетливо-писклявыми голосами, фашистам хотелось не просто дать в морду, но порвать их на куски, а его боевые товарищи – сплошь приятные и рассудительные люди. Закурив папиросу пролетариата – "Север", дядя Миша, как я привык его называть, засовывал её в угол рта, сощуривая то левый, то правый глаз, в зависимости от того, где находился окурок, отодвигал стул от стола и, размахивая руками, показывал все перипетии воздушного боя.
Однажды, надрывно воя и выделывая ладонью петлю за петлёй, он пошёл на меня, сидящего на полу, пронёсся над макушкой головы, задев кончики волос. Я обмер от ужаса, вдруг заполнившего всего меня, наклонился назад и, потеряв равновесие, грохнулся на спину. В своеобразном кругу у стола сидело пять – шесть мужиков и ни один из них не то, чтобы засмеялся, даже не улыбнулся. Все понимали трагедию людей, на которых на бреющем полёте надвигался фашистский штурмовик. Брат поднял меня с пола, посадил на колени, ладонью, большой и шершавой, незаметно вытер слёзы, вдруг побежавшие из моих глаз, прошептал: "Не плач, братишка, мы раздавили гадину…"
И что удивительно: такие слова не воспринимали, как агитку, так думали простые люди, так они и говорили, вернувшись с войны. Я не слышал в рассказах фронтовиков, чтобы кто-то кричал: "За Сталина!", но "За Родину" – говорили многие, даже произнося эти слова, как тост на застольях. Много тостов было поминальных: у дяди Миши при бомбёжках погибло немало товарищей, он часто перечислял их по именам. Но, надо сказать, тоски и грусти было немного, люди ещё не отошли от радости Победы, всем верилось в хорошее, светлое, хотя, как рассказывала мама, многих насторожила нехватки продуктов питания в 47 году. И конечно же, ступор, в который вошёл народ в марте 53-го.
Хорошо помню, как меня разбудил рёв гудков сразу трёх комбинатов, расположенных в нашем посёлке: текстильного, мясо- и хладокомбината. Мама уже ушла на работу, я вскочил с постели, набросил на голые плечи зимнее старенькое пальто с коричневым мутоновым воротником, выкроенным из старой-престарой шубы сестры, влез в валенки и побежал на улицу. Гудки без перерыва разрывали воздух, забивали уши, во дворе дома стояли люди, молчали, говорить было бесполезно, разве что кричать в ухо. Когда они смолкли, ещё несколько минут все молчали, боясь говорить от того, что их не услышат соседи. У второго подъезда нашего шлакозасыпного дома стояла библиотекарь дворца культуры Нина Осиповна, одетая в тёмно-зелёное пальто с воротником из чернобурки, в руках – ридикюль, из него она достала платочек, приложила к глазам и сказала:
– Умер Сталин… Иосиф Виссарионович. По радио уже сделали сообщение. Гудки будут весь день повторять…
Из подъезда вышел её муж, учитель школы, взял жену под руку, повёл к остановке автобуса. Люди стояли, молчали, видимо, до них ещё не дошли слова библиотекаря. Сосед, повар дядя Шура, проживающий рядом с нами, отец пятерых мальчишек, запахнул моё расстёгнутое пальто, прикрыл ладошкой рот, который я, услышав такие слова, забыл закрыть, сказал тихо:
– Топай домой… Простынешь. И трусы поддёрни, а то девки любить не будут за одну нехорошую мужскую болезнь…
С крыши уже начали капать весенние слёзы, ожили длинные сосульки, заиграли всеми цветами радуги, на снегу образовались тёмные дорожки от талой воды. Все последующие дни я видел, как плачут люди: одни громко, чтобы все слышали, а, главное, видели их слёзы, другие – незаметно, вытирая глаза платочком. Но я не помню, чтобы плакали мужчины – рабочие комбинатов: они ходили на смену, носили с рынка продукты, чистили снег на улице, курили, собравшись группами, что-то говорили друг другу, но точно не плакали, тем более, не рыдали. На митинги рабочие выходили по сменам, двадцать-тридцать минут хватало, чтобы выступили все активисты.
В школе прошла пионерская линейка, на улице, но младших – мудрый директор Николай Иванович Яблочкин – на площадку не пустил, мы слушали рассказы учителей о великом Сталине в тёплом актовом зале. Капитолина Сергеевна, учительница нашего класса, добрейшей души старушка, вышедшая замуж за бригадира плотников и воспитавшая четверых сыновей, двое из которых погибли на войне, говорила ровно и спокойно, как всегда, будто пересказывала биографию большого писателя. Мы жили рядом, она после уроков взяла меня за руку и повела домой. Делали мы так часто, но сегодня я понял, что Капитолина Сергеевна или ослепла, или ни на что не реагирует: шла по лужам, черпая ботами холодную воду. Пришлось уводить её на обочину дороги, подальше от особо глубоких проталин. Через день к нам пришла новая учительница, а наша – простыла, её положили в больницу с двусторонним воспалением лёгких. Так до летних каникул мы и не видели нашу любимую старушку.
А летом дядю Мишу взяли да и арестовали. Мы долго допытывались у взрослых: за что да как это случилось с ним. Дело оказалось в нашей реке, которую он решил спасти. На окраине посёлка уже много лет стояла запруда, перегораживающая реку Ленточку, стремительную на перекатах или в горловинах тяжёлых глинистых берегов, на которых любят расти только сосны. И плавную, даже ленивую на луговых разливах, где осока да камыши, не боясь, дошагали почти до середины реки. Никто не разводил рыбу в водах Ленточки специально, но сазаны, лещи и щуки удивляли своими размерами даже бывалых рыбаков.
И Миша-Лётчик поражался живучести реки, которую через пару лет, а то и ежегодно, спускали, поднимая заслонки на плотине. Делали это, как правило, одни и те же мужики, якобы заручившись согласием большинства жителей посёлка. Вот только день сброса воды они, как правило, никому не называли: на рассвете или даже ночью с фонарями бродили наспех сбитыми группами по вязкому дну, собирая в джутовые мешки много килограммовых рыбин, а непокорных особей, рвущихся на свободу, забивали тяжёлыми дубинками или специально отточенными вилами с короткими черенками. Когда посёлок просыпался и жители выходили на берег, то на дне водохранилища оставались одни мальчишки, выковыривающие палками из тины тёмно-бордовых раков.
Дядя Миша не стал больше никого предупреждать, пугать милицией и рыбоохраной, сходил к знакомым ребятам в ОСОАВИАХИМ, благо он там успел поработать сразу после войны, нашёл на складе учебные мины, выпросил бикфордов шнур якобы для шкурных целей браконьерства, ну, а как зарядить мину, считал он, младенец знает. План у него был прост, как и всё, за что бы он ни брался: в нескольких местах плотины он заложит начинённые взрывчаткой мины и приведёт их в действие. "Шарахнет так, – говорил он самым доверенным друзьям, – что река войдёт в своё старое русло и будет также спокойно бежать до Волги-матушки". Надо честно сказать, не все верили в успех его плана, предупреждали об одном: только бы на плотину кто-то не зашёл, особенно мальчишки любят с мостков нырять в воду. "Я сделаю взрыв, как и эти подлецы-живодёры, ночью… – он верил в успех своего правого дела, – к утру вода вся сойдёт, намного быстрее даже, чем при поднятых заслонках. И пусть это освобождение реки будет 9 мая, во имя дня Победы!"
Но кто-то доложил участковому милиционеру, дяде Вале Скотникову, тоже фронтовику, что задумал Мишка-Лётчик. Тот пришёл к нему домой, поиграл с девчонками, попил с хозяином чайку и как бы, между прочим, сказал:
– Миш, за самовольный взрыв – статья предусмотрена и тяжёлое наказание. Это тебе не браконьерство со штрафом в сто рублей. Лет на… можно загреметь.
– Не понял, Валя. Ты меня пришёл предупредить, что ли? Или напугать? Нет у меня ни-че-го! И никто ничего не докажет…
Тогда через час-полтора к сараю Миши-Лётчика подъехал тяжёлый мотоцикл с коляской, за рулём – участковый, на заднем сидении – сержант из отдела милиции, кстати, тоже наш парень, из посёлка. Они вскрыли сарай, тихо – мирно сложили три мины в коляску, даже бикфордов шнур не тронули, увезли опасную находку с глаз долой. А потом уже приехали за дядей Мишей, арестовали его за подготовку браконьерских снастей, куда входили запас пороха, злополучный шнур и самогонный аппарат, который заодно вытащили из сарая и приобщили к делу. Так вот и попал народный мститель на пару дней за решётку. Был даже суд в поселковом нарсуде, Мише-Лётчику "припаяли" штраф за хранение пороха, а главное – за изготовление самогонного аппарата, в размере, по-моему, трёхсот рублей. Кстати, велосипед "ГАЗ" в полной комплектации стоил в то время четыреста рублей. Хорошо помню, как со школьным другом собирали эти деньги почти два года, но велосипед всё же купили, правда, один на двоих…
6 – Отцы и сыновья
Официально праздновать день Победы стали в 1965 году. Я уже служил в Советской Армии, призванный со второго курса института, поскольку наш год рождения явно не мог закрыть потребности воинского призыва. Конечно, три года службы – многовато для студентов, успели бы за это время закончить вуз, принесли бы родине не меньше пользы. Но что делать: кто-то должен защищать покой страны. Поэтому мы не роптали, серьёзно готовили молодых офицеров к поступлениям в военные академии: на наш взвод приходилось два учителя математики, физик, я успел поработать в газете, писал сочинения для технарей. А ещё надо добавить сюда же агронома, фельдшера и даже актёра после театрального училища. Офицеры части, решившие продолжить обучение дальше, буквально носили нас на руках.
Мы построились на плацу, вся рота в парадных мундирах, полковник, представитель политотдела из столицы, поздравил всех с государственной наградой – медалью "ХХ лет Победы в Великой Отечественной войне 1941-1945гг." Медаль на грудь мне прицепил командир роты, сказал, что рад за меня и что это память на всю жизнь. Потом перешёл к другому солдату, стоящему в шеренге слева от меня, сказал лишь одно слово – "поздравляю". Он не любил его, отчисленного из военного училища якобы за неуспеваемость, но мы-то понимали, что служить на три года в армию переводят вовсе не за плохие оценки. Вот так повезло парню: попал под указ солдатик, тоже был награждён госнаградой, чем он и воспользовался вскоре, восстановившись в училище. Кстати, из нашей части его забирал генерал – полковник, приехавший на шикарном чёрном "Зиме".
Потом на автобусе нас, три десятка лучших солдат части, повезли в столицу, дали увольнительную до двадцати двух ноль-ноль. Мы с другом из соседней роты гуляли по Красной площади, на сэкономленные четыре рубля в месяц, которые получал каждый солдат на курево (пачка сигарет стоила 14 копеек), объедались в ГУМе мороженым, смотрели в Александровском саду, как люди танцуют под духовой оркестр. Сами не рискнули приглашать девушек на танец, не хотелось мешаться у фронтовиков под ногами. Что заметил тогда? Как молоды были участники войны, многие, по старой памяти, надели парадные мундиры, наверное, впервые после двадцатилетнего перерыва на груди у них – боевые ордена и медали. Нам, нынешним солдатам, по двадцать, им, фронтовикам, по сорок и чуть больше лет. Молодые, красивые, здоровые, вставшие на ноги, у многих – по двое-трое детей, которых они привезли на народное гулянье. Жаль, нам не удалось посмотреть салют, возвращались в часть с песнями военных лет, орали во всё горло, так переполняли нас чувства любви к своей Родине и Советской Армии, которая защитила нас всех.
Медалью любил играть мой сын, повесив её на свою рубашку, потом она куда-то пропала, думаю, стала жертвой мальчишеского бартера в лихие годы перестройки и введения компьютерных игр. Осталось только удостоверение о награждении медалью "ХХ лет Победы", врученной мне в 1965 году.
Так всколыхнула память эта награда. Вот так и стоят передо мной, наши отцы, молодые, смеющиеся, немножко хмельные…
7 – Растаял в тумане Рыбачий…
"Ничто нас в жизни не может
Вышибить из седла! -
Такая уж поговорка
Теперь у Лёньки была…"
Помните поэму Константина Симонова "Сын артиллериста"? Он написал её за одну ночь на полуострове Рыбачий, чей гарнизон, осаждённый фашистами, заслонил вход в Кольский залив и в течение 40 месяцев вёл ожесточённые бои с немецкими захватчиками, рвавшимися к Мурманску. Но им так и не удалось прорвать оборону ни на море, ни на суше: пограничный знак на Рыбачьем оказался единственным на всей западной границе СССР знаком, всё время остававшимся под контролем советских войск.
Здесь же, на полуострове, у краснофлотца-поэта Николая Букина родилась потрясающая песня: /Прощайте, скалистые горы, /На подвиг Отчизна зовет, /Мы вышли в открытое море, /В суровый и дальний поход. /А волны и стонут, и плачут, /И плещут на борт корабля. /Растаял в далеком тумане Рыбачий – /Родимая наша земля…/
Ни один праздник, ни одно застолье у мурманчан не обходится без этой песни: вспоминают ветеранов Заполярья, чей список за последние годы сильно-сильно поредел. А я вспоминал эту песню, когда вместе с руководителем совета ветеранов Иваном Михайловичем Кузгиновым, североморцем в годы войны, ехал на "Уазике" на полуостров Рыбачий. Давненько это было: только заговорили о подготовке к празднованию 30-летия освобождения Заполярья от фашистов и юбилея Великой Победы. С нами были офицер военкомата (фамилию, к сожалению, не помню, а ветеран звал его Иваном) и солдат – срочник, парень хоть и молодой, но хороший водитель, профессионал. Признаюсь, мне давно хотелось посмотреть своими глазами на сопки морской крепости, на перевал Муста-Тунтури, где всего в ста метрах друг от друга находились окопы дивизии горных стрелков-фашистов и наших солдат.
Одну мысль, которой пока ещё ни с кем не делился, я вынашивал тогда: неплохо бы провести слёт мальчишек города в этих местах, но нужны были реальные договорённости с командованием расположенных здесь воинских частей. Слёты уже седьмой год устраивал горком комсомола, где я курировал школьников и студентов. Очень хотелось мне именно на "дороге жизни" поговорить с Кузгиновым и офицером из военкомата с погонами полковника, склонить их на свою сторону.
Сказать, что в то время дорога была труднодоступной, значит, ничего не сказать: не раз солдат останавливал машину и просил нас, троих пассажиров, пёхом следовать за ним. Я не верил своим глазам, когда видел на фоне ярко-голубого неба задравшийся капот "Уазика", казалось, ещё мгновение… и машина перевернётся в воздухе. Недавно посмотрел в интернете фото и ролики нынешних путешественников, прорывающихся к Муста-Тунтури на джипах: нам такая дорога и не снилась. Целые куски сопок срыты для проезда, узкие места расширены для свободного прохода машин. А я помню, как тогда позвонил помощнику комдивизии и тот прямо сказал: просите вертолёт или тягач-вездеход, иначе за вашу жизнь не дадут и три копейки. Но свободной техники, как всегда, не было, уже заканчивалась первая половина августа, зима здесь могла обрушиться в сентябре, а откладывать нашу поездку до следующего года не хотелось. Тем более, полковник из военкомата твёрдо заверил: несколько раз по делам службы он ездил туда на обычном "Уазике".
