ЮРИЙ МИХАЙЛОВ
Наша Победа. Мы – её дети
Что запомнилось кроме экстремальной дороги? Когда преодолели перевал и ехали почти равниной, то на всём пространстве, куда достигал глаз, цвёл Иван-чай. Он был настолько красным, даже, скорее, ярко-бордовым, что я сначала не узнал его, даже уточнил у Ивана Михайловича: откуда здесь взялся мак. Тот попросил остановить машину рядом с небольшим ручьём, сказал:
– Вот и повод сделать привал… Пусть наш юный коллега разглядит короля тундры, а я порыбачу часик. Вань, – обратился он к полковнику, – накрой стол, припасы у меня в рюкзаке… А ты, комсомол, идём со мной изучать мир Севера.
Мы с ним не шли, а плыли по зарослям Иван-чая, чьи цепкие стебли доходили до самой воды чистейшего ручья, по дну которого, перебирая боковыми плавниками как лапами, будто ползали приличных размеров рыбины.
– Удивительно, – не удержался я, – воды-то почти нет, как они умудряются жить-расти, давать потомство?
– Это – кумжа, но она скоро спустится в залив. Щас мы подбросим ей наживку, – он быстро приготовил удочку, похожую на зимнее удилище, нацепил белого червя-опарыша, которого достал из пластмассовой коробки с дырочками, сделал заброс. Рыба взяла тут же, наживка не успела достичь дна, – вот почему здесь категорически запрещена рыбалка, ха-ха-хее, – рассмеялся ветеран. Так он выловил несколько рыбин, пока мы кипятили чай, готовили бутерброды с сыром и колбасой, он колдовал с кумжей, резал-чистил её, солил, заворачивая в марлю и аккуратно укладывая в рюкзак, – вечером попробуем свежачок, а Иван? – обратился он к полковнику, – вот тогда и распечатаем наркомовский НЗ…
– Нет возражений, товарищ ветеран, – сказал тот, – думаю, наших солдат в войну здорово выручала рыбка?
– Уверен, – ответил ветеран, – но я воевал на море… А к рыбалке пристрастился уже после войны, когда в Ловозеро меня перебросили предрайисполкома. Вот где рыбы-то! Местные саамы знали толк не только в оленях, но и в рыбалке, не зря селились на берегах крупных озёр.
Встречали нас, как правило, замполиты воинских частей, молодые, крепкие ребята, тренированные, улыбчивые, но о цели нашего приезда спрашивали аккуратно, с настороженностью. По тому времени, гражданские гости бывали здесь крайне редко, требовался особый пропуск-разрешение для въезда на территорию полуострова. Конечно, все хотели встретиться с ветераном боёв в Заполярье, а Иван Михайлович готов был выступать без перерывов, хоть целый день. В первом же дивизионе ПВО, даже не успев пообедать, все собрались в клубе. Лекции не было: ветеран сидел на стуле посредине сцены, ему задавали вопросы, он отвечал. Был и такой вопрос: о допуске на полуостров студенческих стройотрядов, поисковиков из школ и мореходных училищ с одной целью – помочь навести порядок на захоронениях наших солдат, очистить территорию от искорёженного металла – остатков беспрерывных боёв. Полковник из военкомата сказал, что он здесь для составления специальной карты, чтобы определить места будущих перезахоронений. Я подтвердил информацию о том, что головной студотряд из Ленинграда уже работает на мемориале защитникам Рыбачьего и что с будущей весны сюда поедут отряды студентов-северян.
К этому времени на ручье, за чаепитием, мы успели обговорить между собой варианты проведения здесь слёта мальчишек, лучших юнармейских отрядов, человек на триста. К сожалению, большего количества не смог бы взять даже самый вместительный пассажирский пароход "Вацлав Воровский", приписанный к морскому вокзалу. Конечно, идею поддержали и ветеран, и полковник, и теперь мы лишь ждали встречу с командиром местного гарнизона и начальником политотдела.
– Мы всё подготовим, но мы – люди военные и нам нужен приказ начальства… Не волнуйтесь, всё сделаем, – сказал полковник с погонами ракетчика, – заодно и своих мальчишек пристроим к вашим, не будете возражать? Я понял, что упор надо сделать на поисковую работу, поэтому ещё раз пройдёмся с минёрами по окопам. Пусть мальчишки почувствуют там, какого было солдатам зимой да в стужу. Ну, и само собой, постреляем от души, сопку возьмём штурмом, армейских щей с кашей попробуем, концерт дружбы посмотрим…
– Откуда такие познания в юнармейском деле? – спросил полковника Кузгинов.
– Так мы каждый год проводим для своих ребятишек "Зарницу", я сам и мои замы командуем отрядами юнармейцев. Так что вы нас ни удивите, ни напугаете, ха-ха-ха-хее, – засмеялся командир военного гарнизона.
***
Год пролетел быстро, к весне в горкоме составили списки ребят, которые, по каким-то причинам, не смогут летом выехать на юг: ни с родителями, ни в пионерлагеря. Набралось таких больше тысячи, разбили их по отрядам, прикрепили к ним воспитателей детских клубов по месту жительства. Штаб дивизии выделил для проведения занятий с мальчишками солдат из комендантской роты с настоящими автоматами, взрыв – пакетами и сигнальными ракетами. Отборочные соревнования отрядов проходили в сопках, где традиционно проводится праздник Севера. Жюри было несколько в растерянности: таких организованных, чётких, собранных мальчишек они не видели даже на спортивных первенствах. Отрядам, занявшим пять первых мест (больше двухсот человек), объявили: в июле они отправятся на полуостров Рыбачий. А оставшееся время надо посвятить знакомству с военными мемуарами и топографическими картами той местности, где проходили бои.
Так получилось, что ни Иван Михайлови Кузгинов, ни я не смогли участвовать в слёте мальчишек: медики отправили ветерана в столицу на обследование, меня – перевели на работу в газету. Я внимательно следил за своим преемником, помогал ему, знал всё до деталей, а газета послала на слёт и корреспондента, и специального фотокора. Когда я прочитал отчёт, не поверил своим глазам, насколько плохо был организован слёт. Репортёр завалил организаторов претензиями: почему созданы такие тепличные условия для мальчишек, как комфортабельный пароход? Еда хоть и в полевых условиях, но "от пуза", зачем так перекармливать подростков? Что за экскурсии по местам боёв, пусть бы в скалах окопы рыли, чтобы жизнь им мёдом не казалась? Почему соревнования по стрельбе проводили в военном тире, а не в окопах? Зачем штурмовать покрытую мягким мхом сопку, если рядом полно скал, штурмовали бы их? И финал: зачем за семь вёрст киселя хлебать, если рядом с городом полно сопок, разбивай лагерь, рой окопы, "взрывай" доты и дзоты условного противника?
Созвонившись с директором школы в самом отдалённом районе города, где 90 процентов барачного и шлакозасыпного жилья и где живут далеко не паиньки, а завсегдатаи детских комнат милиции, я приехал на встречу с участниками слёта мальчишек на Рыбачьем. Кстати, их отряд занял второе место (впереди была команда мореходного ПТУ). Корреспондент наотрез отказался со мной ехать, заявив, что свою точку зрения он высказал в материале для газеты. Проговорили мальчишки, вспоминая поездку, больше часа: так хорошо, дружно и весело им никогда не было в жизни. А директор школы – инвалид войны, прихрамывающий на протезе, сказал мне, прощаясь:
– Они боевые действия на Рыбачьем теперь знают лучше многих учителей. И ещё: скажи корреспонденту, что пацанов надо приучать к такой сервировке столов, какая была на пароходе. Мы, к сожалению, самый бедный район в городе, но он есть и об этом не следует забывать…
Материал со слёта получился, в основном, из фотографий и откликов мальчишек, занял целый разворот в газете. А через пару недель к нам приехал корреспондент из "Комсомольской правды" – Галина Сыроежка, ей передали письмо обиженного газетчика. И что тут скажешь: формально произошёл вопиющий случай зажима критики, местная газета отказалась печатать острый материал. Статья, правда, какая-то куцая, рваная, вышла в "Комсомолке", но мне всё же врезали "наверху", но без оргвыводов. А корреспондент сам ушёл с работы. Но вскоре был звонок из союзной газеты, спрашивали: здоров ли, в принципе, наш бывший сотрудник и не было ли у него психических расстройств? В общем, он стал преследовать Галину Сыроежку, охрана редакции вызвала милицию, те скорую и парня упрятали в больницу им.Кащенко с явным расстройством психики. Знаю точно: никто его не преследовал, в дурдом не прятал, видимо, он сам как-то свихнулся.
С Иваном Михайловичем мы увиделись только поздней осенью, когда снег завалил всю область – с севера до юга. Он сказал, что был на обследовании, слава богу, диагноз болезни не подтвердился. Вспомнили Рыбачий, он, на удивление, был в курсе всех перипетий, сказал, что виноват перед мальчишками, что не смог вовремя встать на их защиту. "Надо детскую флотилию создавать на море, – размышлял ветеран, – рядом с памятными местами боёв, со сменами в календарный месяц, а то и полтора, собирать там трудных пацанов, учить морскому делу. И чтобы они создавали свой музей, где по крупицам копили памятные материалы о подвигах советских воинов в Заполярье".
Ветеран уже не увидел, как была открыта юношеская мореходная школа со своей морской базой на Белом море, с учебным судном, флотилией из шлюпок-ялов, куда собирали мальчишек из малообеспеченных и неблагополучных семей. И всё, вплоть до морской формы, обуви, тельняшек и трусов, ребятам выдавали бесплатно. Не пытаюсь сравнивать с сегодняшним днём, знаю лишь, что сорок пять дней пребывания в таком заведении на море, пусть и Белом, где, кстати, солнечных дней летом больше, чем на юге, обошлось бы семье подростка под тридцать тысяч рублей.
Конечно, сегодня мы живём в мире реальных (или нет?) возможностей, об том свидетельствуют ролики, выложенные в интернете: три семьи с детьми едут на полуостров Рыбачий на джипах – "гелендваген" и "хаммеры", в пути делают привал, водители ставят им душевую кабину, куда бежит вода с подогревом, официант разбивает мангал с крышей и печкой, со складными столами и стульями, на реке орудуют охранники с сетью – надо же попробовать свежую рыбку. Кто-то скажет: всё-таки хорошо, что они едут туда, может, походят по траншеям-окопам, посидят в блиндажах из скальных пород, зайдут в музей боевой славы, увидят, как воевали с фашистами их деды. И тогда, быть может, реально ощутят, как дорого стоят свобода и честь Родины.
А я почему-то вспомнил бедолагу-корреспондента: как бы он воспринял увиденную вдруг в дикой тундре картину с джипами, горячей водой и мангалом с крышей и печкой…
8 – Наш бессмертный полк
Отец невесты приехал на нашу свадьбу из небольшого посёлка один: мать ухаживала за своей старенькой мамой. Родом – из коренных волжан, глубинка Саратовской области, смуглостью кожи, скулами, живыми карими глазами он походил на татарина. Рот большой, губы полные, несколько навыверт, к счастью, как он подчёркивал не раз, не передались его дочери, моей жене. Конечно, он разрывался между нами и посёлком, не раз звонил жене, чтобы узнать, как там мама. Накануне, раскуривая папиросу на лестничной площадке нашего дома, он спросил: "Будут ли на свадьбе его ровесники? К чему это говорю: надо ли надевать награды?"
Я уже звал его отцом (не "папа", именно – "отец") поскольку своего родителя, рано ушедшего после войны, почти не помнил, но у нас как-то не очень складно получалось: он был старше меня всего-то на двадцать лет, выглядел молодо, всегда живой, энергичный во всех делах. Хотя оба понимали: теоретически – мы могли быть отцом и сыном, тем более, мальчишек в его роду не было, одни девочки. И он всегда с гордостью знакомил меня с близкими и просто знакомыми людьми в своём посёлке, где его знала каждая собака. Отец закончил техникум, трудился на ГОКе (горно-обогатительный комбинат). Я пошутил:
– Кроме моей мамы, с которой ты знаком, у нас не будет стариков… – и, увидев, как он разом погрустнел, поправился, – не в твой адрес камушек, она старше тебя на двадцать лет, поздно родила меня… А так, одни студенты будут и функционеры, – в то время, не найдя работы в газете, я пришёл в комсомол, занимался учащимися.
Он обрадовался, что не будет "пьяных" рассказов о войне и что из коробочки не надо доставать медали. Тогда фронтовики почти все были неразговорчивые, не любили ни награды надевать на грудь, ни языком болтать. Да и докучать кому-то на свадьбе расспросами по-дурацки бы выглядело. Но, по прошествии некоторого времени, я спросил у молодой жены, где и как воевал наш батя. Она отмахнулась, сославшись на ту же причину: отец не любит говорить о военном времени. Но фраза, что он, провоевав почти всю войну в дивизии имени Дзержинского, вернулся домой почти через три года, в сорок восьмом, меня несколько удивила.
Разговорились мы после большого застолья, устроенного родителями в честь нашего с женой приезда, когда все друзья отца уже разбрелись по своим квартирам. Он тогда ещё откровенно попросил, чтобы я повнимательнее отнёсся к мужским обязанностям: выпили прилично, надо помнить о хмельном зачатии… Я порадовал его, сказав, что жена уже беременная, и он расплакался, так тронули мои слова. Сидели мы в свободной третьей комнате квартиры и не пускали к себе женщин: курили "Беломор", у меня своих сигарет не было, но я и не страдал никотиновой привычкой, отец где-то достал настоящего чешского пива, "рихтовали", как выразился он, выпитое на застолье.
Как вышли на разговор о войне, не помню, только я увидел вдруг, что он сжался, но, видимо, понимая, поздно или рано, ему придётся об этом говорить, не замолчал, стал рассказывать медленно, с трудом подбирая слова:
– Я с 24-го… Помнишь фразу одного командующего фронтом: самая большая смертность пала на этот год рождения. Из пятерых – четверо были убиты, не закончив войны. Дивизию Дзержинского ты знаешь, я попал в неё не с самого начала войны, молод был, и угодил – прямо в Харьковский котёл. Там наших регулярных войск практически не осталось, дзержинцев бросали и бросали в атаку на укрепрайоны, где мыши невозможно было прошмыгнуть. В общем, крещение прошёл ещё то: от нашего взвода в живых осталось несколько человек, – отхлебнул пива из бокала с тонкими стенками, долго молчал, думал, наверное, как перейти к моментам службы, которые очень волновали его, – потом в заградительных отрядах был, держали солдат на линии обороны, чтобы, не дай бог, не бросились бежать. Страшно не только вспоминать, думать не хочется, а ведь ещё надо жить с этим грузом. А о переселении южных народов – не хочу даже вспоминать. Но поверь мне, говорю, как твой отец: ни одного выстрела наш взвод не сделал, когда местные жители собирали пожитки, ехали до станций с железнодорожными составами, грузились в теплушки… Хотя провокаций и вооружённых засад было немало.
Он говорил и говорил, а я – молчал, боясь остановить его, понимая, что отец, наверное, впервые так откровенно рассказывал, ничего не скрывая от собеседника. Оказывается, приходили к нему пионеры из поселковой школы, спрашивали: "Дядя Коля, расскажите о войне, о том, как вы воевали?" "А что я мог им ответить? – отец почти плакал: то ли выпитое вино сказывалось, то ли, действительно, он так переживал, – говорил детям, что служба была неинтересная, связанная с патрулированием, наведением порядка при отступлениях или при наступлениях войск. Ведь это же десятки тысяч солдат и техники приходят в движение. Просили интересные эпизоды рассказать, как фашистов бил, дошёл ли до Берлин? А как я могу рассказать о том, что нас ещё до окончания войны отправили на подготовку Парада Победы, наши войска ещё лупили фашистов в Германии, а мы уже готовились к самому радостному и памятному для солдат событию – параду. А в июне 45-го, когда проходили по Красной площади, я нёс какой-то фашистский штандарт и бросил его к подножию мавзолея…
После войны отцу приходилось вместе с другими войсками заниматься и восстановлением разрушенного хозяйства страны, и нести патрульную службу, поддерживать порядок на улицах, на демонстрациях трудящихся и праздничных мероприятиях, типа дня физкультурника. Он даже показывал себя в эпизоде кинофильма с марширующими физкультурниками в августе 45-го года. Вернувшись домой после войны с опозданием более, чем в два года, отец всегда задавал себе вопрос: "А я – воевал, защищал Родину?" Хотя ответ, по примеру других стран, лежал на поверхности: солдат выполняет приказ, если он начнёт раздумывать, рассуждать, насколько гуманен тот или иной приказ, враг вломится в его дом, захватит его деревню, город, Родину…
И ещё отец знал, что в Ясной Поляне, где в доме Льва Толстого немецкие фашисты устроили конюшню и всё подготовили для сожжения имения великого писателя, никто не вымаливал у них пощады. Местные жители спасали постройки, как могли, и спасли, не дав разгореться пламени. И в тысячах других селений и городов нашей страны, временно захваченных Германией, для фюрера не готовили белого скакуна с золотой или серебряной уздечкой. И, тем не менее, всё-таки были такие факты… Без сомнения, это провалы нашей национальной политики, но факты – упрямая вещь. О возможном предательстве в некоторых регионах наши солдаты были проинформированы, поэтому они, без колебаний, выполнили приказ…
Обо всём этом мы смогли ещё раз поговорить с отцом перед его смертью, когда до своего 75-летнего юбилея он не дожил несколько месяцев. Истерзанный болезнью, старыми ранами, но освободившийся, как на исповеди, от мучивших его всю жизнь вопросов, уходил спокойно, с чистой совестью. А в этом году его внук, в день прохождения "Бессмертного полка", прислал мне видеосообщение: на фото портрет моего тестя, он в солдатской форме, с автоматом, молодой, совсем мальчишка. Чуть ниже – подпись: "Рядовой дивизии имени Дзержинского… (ФИО). 1924-1999гг."
9 – Школьное сочинение
Давным-давно услышал рассказ знакомой женщины, проживающей в глубинке, опубликовал его в сетевом литжурнале под заголовком "Школьное сочинение". Откликов на эту, на мой взгляд, удивительную историю набралось много. Сочинение начиналось эпиграфом: "Люди мира, будьте зорче втрое! Берегите мир! (Муслим Магомаев).
Мой отец, Керимов Анвар Керимович, погиб на войне в 1944 году. Я в семье третий ребёнок, девочка. Два брата старше меня, один работает на фабрике, его зовут, как и отца, Анвар. Второй учится в физкультурном техникуме, его зовут Вазих. Меня назвали Мявтюха, а по-русски все зовут Маруся. Мама и старший брат рассказывали мне, что к нам приезжал из Смоленской области папин друг, дядя Боря. Они вместе воевали больше года, содержали артиллерийских коней, перевозили полковые пушки. Они очень дружили, у них был общий табачок, химический карандаш и тонкая тетрадочка в клетку для писем. Папа плохо писал по-русски, поэтому дядя Боря часто писал письма под его диктовку. Я потом нашла эти письма, читала и плакала. Было страшно, как просто отец говорит о смерти, как ему жалко добивать раненных коней и пускать их на мясо, как он скучает за всех нас, за жену и своих детей. Ещё он верил в Победу, в 44-м он знал, что скоро будет Победа, писал об этом. И мечтал дойти до Берлина. Не дошёл. По рассказу дяди Бори, он спасал коней, попавших в полынью на озере. Лёд не выдержал, пушка утонула сразу, потащила за собой коней. Отец резал-резал ремни, не успел. Так все и ушли под лёд. Теперь я знаю, что на войне солдаты погибают не только от пули врага. И вот так, спасая коней. Его захоронили на севере, на берегу карельского озера, могилу мы не смогли найти. Имя папы выбито на мемориальной доске нашего посёлка, у вечного огня. Пусть лежит рядом с нами, в центре посёлка. Мы закопали у памятника его химический карандаш и кисет, в котором он хранил табак. Их привёз с собой фронтовой друг, дядя Боря из Смоленской области. В списке погибших больше двухсот человек, не вернувшихся с войны. Почти все работали на нашей ткацкой фабрике. У всех остались дети. Но мы уже подрастаем, скоро закончим школу, пойдём работать на фабрику и учиться. А где могила отца, мы так и не знаем".
