Юрий Мамлеев
Крылья ужаса. Рассказы
Глава 4
Через некоторое время Люда опять посетила брата: перед самой его выпиской из больницы. Он сам настаивал на выписке, да и помочь ему уже не могли, по крайней мере по мнению врачей.
Люда, уставшая от всего, заглянула в палату Лёни, но не нашла там доктора, с которым хотела поговорить. Он ушёл почему-то в женское отделение, и Люда вяло пошла за ним, чувствуя в то же время странную отстранённость. Из этой отстранённости её почти вывела больная, которую она увидела в женской палате, когда искала доктора. Больная лежала в углу, у двери, грудь её была раскрыта, и она медленно и неестественно ползала по кровати. Глаза на бледном лице выражали остекленение перед невозможным, и слышался её шёпот среди всеобщего молчания:
– Жжёт, жжёт грудь… Жжёт… Коля, милый, приди… Приди, Коля… Кто поможет?! Кто? Кто?.. Нет сердца, одна боль… Я вся боль… Коля, приходи, почему не пришёл завтра… Завтра было тяжёлое, страшное… Жжёт, жжёт грудь… Это ты, Коля, пришёл, ты?!! Прощай…
А глаза у неё были холодные, холодные – от боли.
Люде показалось, что она простонала ей песню – последнюю песню прощания. И, видимо, ей всё равно было, с кем прощаться, хотя звала она Колю.
Ничего не поняв из разговора с доктором, она скрылась из больницы.
Начались внезапно непонятно-осенние дни, хотя было лето, но времена года словно смешались. Ощущение проклятости мира у Люды сменилось ощущением призрачной пустоты. Не то чтобы мир не был проклят, но это уже не имело значения, может быть, из-за беспредела проклятости. И всё более явным оставалось ощущение призрачной пустоты, как будто уже и мира не было (или был он просто погружён в эту пустоту). Только шёпот умирающей больной преследовал её по ночам: «Прощай, прощай, Коля», – хотя никакого Коли и не было.
А вскоре выписали и Лёню. Родители пришли за ним, но он точно отсутствовал или странным образом не хотел их признавать, словно, умирая, он не признавал и сам факт своего рождения. И упрямо хотел к себе, в свою коммунальную конуру, отрицая всякую помощь.
«Не жилец я для смерти, не жилец!» – повторял он одну и ту же фразу.
И, придя домой, плюнул в своё отражение в зеркале.
Люда долго не решалась позвонить ему, и не решилась бы, если бы не раздражающее чувство своей связи с ним, почти необъяснимой. Она позвонила наконец, ожидая ужас, но первое, что он сказал ей, было о коте.
– Кот умер, Люда, – раздавался его голос, как будто оторванный от плоти. – И знаешь, как он умер? Жил сумасшедшим, а умер покойно и даже робко. Лежал, умирая, и знаешь, за минуту до смерти тихо-тихо помахал мне хвостиком, точно прощаясь со мной и с миром этим, беспредельным. Помахал хвостиком раза три, так примирённо, грустно, и умер.
– А что ещё, Лёня?! – спросила Люда. – Как ты себя чувствуешь?
– Что ещё? Я замуровал его тело у себя в комнате, в стене, как и обещал. Сосед Ваня помог мне в этом. Теперь он со мною всё равно, кот этот, он со мною…
Люда внутренне ахнула, но не возникли ни возражения, ни слёзы. А голос Лёни по телефону тем не менее продолжал, всё визгливей и визгливей, но как-то по-пустому визгливей:
– Я уже третий день разговариваю с ним, с покойным. Стучу ему в стенку кастрюлею. Или ложкой, большой ложкой! Хотя коты и не едят с ложками. Но он, я думаю, понимает меня, он во всём теперь после своей смерти понимает меня… Он ведь и не кот, может быть, уже… Господи, как мне всё надоело, надоело, а больше всего моя боль и моя смерть!..
И Леонид повесил трубку. Люда подумала: завтра же приду к нему. И она пришла. Первое, что она увидела в комнате Лёни, – это толстуна-соседа Ваню, делающего перед Лёней, который сидел на табурете, активную гимнастику. Ваня был трезв, в одной майке и трусиках, и лихо стоял на руках, задирая ноги вверх, к потолку.
Лёня тупо смотрел на него. При виде Люды он перевернулся, встал на ноги и с блаженной улыбкой, с распростёртыми объятиями приветствовал её, как свою сестру. Таким весёлым и отключённо-отчаянным Люда ещё его не видела, и, кроме того, она почувствовала, что в Ване появилось какое-то новое качество. Где-то он стал почти неузнаваемым. Рациональность в нём уже исчезла совершенно, как будто рациональности вообще в мире не существовало.
Эдакая неузнаваемость его тяжело ошеломила Люду. «Может быть, это уже другой человек?!» – подумала она.
А Ваня между тем (или это теперь был псевдо-Ваня) назойливо лез к ней с поцелуйчиками, но особенно с широченными объятиями, в которых он, казалось, хотел как бы растворить Люду.
А Лёня тем временем стал мутно смотреть в одну точку, ничего не говоря.
«Где же кот, в какую стену он замуровал его?» – подумала Люда и взглядом вдруг стала искать умершего кота. Но ничего не увидала.
Псевдо-Ваня опять стал шуметь и настойчиво хлопотать насчёт чая – хотя время совсем было не чайное.
– Кто пьёт чай, тот отчаянный, – то и дело приговаривал он, чуть-чуть подпрыгивая, вылетая из комнаты за бесчисленными чашками, ложками, блюдцами, как будто народу в комнате было видимо-невидимо.
Потом он неожиданно заскучал, сев на стул.
– Где же кот? – вырвалось у Люды.
Псевдо-Ваня сразу оживился, поднял просветлённые глазки и воскликнул:
– Я знаю где!
И указал на стену около книжного шкафа.
Лёня механически кивнул головой.
– Покой, покой от всего этого исходит, покой, – заключил он.
Люда не знала, то ли ей смириться со всем, то ли совершить что-то необычайное.
А псевдо-Ваня, точно его оживляло присутствие в стене кота, стал разливать чай, пришёптывая при этом:
– Чай, он саму смерть победит, вот он каков, чай! Чай-то, а?!
И Лёня почему-то очень внимательно слушал его.
Вдруг в дверь сурово постучали.
– А я знаю кто! – воскликнул псевдо-Ваня, улыбаясь круглым лицом. – Скажите, Лёня, «войдите», ведь вы хозяин.
Лёня вяло сказал:
– Войдите.
Дверь распахнулась, и на пороге стоял… двойник псевдо-Вани. Это было существо, до ужаса похожее на него.
– Мой коллега! – захохотал псевдо-Ваня. – Сослуживец почти. Нас всегда путали. Артём, входи, не робей!
И Артём, вылитый псевдо-Ваня, кругляшом вкатился в комнату умирающего.
– Ба, да здесь целая компания! И причём крайне весёлая! – захихикал двойник.
– Садись, садись – оглушительно заявил псевдо-Ваня. – От чая ещё никто не умирал.
Артём сел.
Через полчаса появилась водка, но совсем малость, хотя и от малости все как-то порезвели, включая – на мгновение – даже Лёню.
Всё перемешалось, и уже непонятно было, где чай, а где водка; и в зеркале отражались двое псевдо-Ваней, и всего их, одинаковых, было уже таким образом четверо, плюс слабеющий Лёня, который почти не отражался в зеркале, и плюс Люда, которая думала о своём бытии.
От всего этого хаос стоял в комнате, и только первый псевдо-Ваня так заразительно хохотал, что всем, хотя бы на минутки, становилось страшно весело.
А Людочке казалась нереальной даже собственная рука. Лёня пролил чай, завели музыку, почтальон принёс письмо.
При всём этом была жуткая трезвость, да и выпили мало.
Лёня иногда задумчиво поглядывал в стену, что у книжного шкафа. Люда всё время путала псевдо-Ваней и, устав от всего, особенно от шума, который производили двойники, старавшиеся перекричать друг друга, внезапно ушла. А через несколько дней она услышала страшную весть: Лёня умер. Она до такой степени внутренне остолбенела, что не понимала даже, как относиться к этой новости.
Всё дальнейшее прошло как в тумане: и стоны родителей Лёни, и похороны, напоминающие обряд брака наоборот, словно умерший венчался с пустотой, и сам громоздкий, вместительный крематорий – всё это словно происходило на Марсе или во сне, но во сне на Луне, а не здесь.
Запомнилась только реакция псевдо-Вани. Он был почему-то увлечён крышкой гроба. Гроб-то приобрели приличный, не позорный; но псевдо-Ване, казалось, ни до чего не было дела, кроме этой крышки, по которой он всё время назойливо постукивал, даже барабанил, когда совершался долгий процесс пути – к крематорию и т. д.
Перед опусканием в бездну, когда все уже простились, появился двойник псевдо-Вани, и тот словно ждал его. Оба они, одновременно, бросились к гробу и прямо зацеловали, почти облизали, печальный Лёнин лоб. Какому-то мужику пришлось даже оттаскивать их: ибо уже настала пора и звучала скорбная музыка.
У второго псевдо-Вани почему-то вспух глаз.
Через несколько дней – с отцом Лёни, пропойным инженером, – Люде пришлось забирать прах Лёни, чтоб потом захоронить его в семейной могиле. Ехать было далеко-далеко, куда-то к чёрту на куличики. Так уж было положено выдавать прах. В этом месте им пришлось ещё простоять в очереди, прежде чем они получили, что хотели. Люда сунула кулёк в свою пустую сумку – отец Лёни категорически отказался брать её в руки.
– Что же я, своим сыном буду помахивать, неся его, – возмущённо выговорил он, покраснев, а потом надолго замолк.
Люде пришлось самой нести эту большую хозяйственную сумку, на дне которой разместился мешочек – всё, что осталось от задумчивого Лёни. Сумка была неестественно лёгкая и прямо-таки болталась в руке Люды.
Всё это было так дико и неестественно, что Люда едва сдерживалась, чтобы не расхохотаться – громко и на всю Вселенную. Она еле справлялась с подступавшим хохотом. Эта болтающаяся сумка с нелепым кульком – и одновременно воспоминания о философских умозаключениях Лёни – всё это вело её к убеждению о тотальном бреде, о том, что мир этот и всё, что в нём, – просто форма делирия, коллективная галлюцинация и ничего больше.
Выл ветер, туман поднимался ни с того ни с сего, и она шла по бесконечной пустынной дороге, чтобы выйти к автобусной остановке. Вокруг было поле, простор, которому не было конца и который мучил своей тоской и блаженством. Бездонное чувство необъяснимости России пронзило её вдруг до предела. Но она не могла связать в своём уме эти две вещи: мир и Россию. Она знала теперь всем своим существом, что мир – это бред, галлюцинация, но что такое Россия – она не могла понять. Но она ясно ощущала: мир – сам по себе, но Россия – тоже сама по себе, и уходит она далеко за пределы мира, в чём-то даже не касаясь его…
«И дай Бог, чтобы они никогда не совместились теперь», – подумала она…
Папаша между тем шёл отчуждённый и нахохленный, словно петух, потерявший золотое зерно. Нелепая сумка с остатком Лёни продолжала раздражать Люду своим абсурдом. Но у неё, правда, не возникло желания вытряхнуть этот бессмысленный пепел, который не имел в её глазах никакого отношения к брату, так что даже хохотать над этой золой было бы не кощунством. Но и прошлое существование брата казалось ей таким же странным, как и эта их процессия по пустынной дороге с сумкой.
Через несколько дней состоялось захоронение праха в полусемейной могиле. Народу, если не считать семьи, было мало. Моросил одинокий прохладный дождик. Люда промочила ноги, но ей было не до ног. Кладбище было всё в зелени, и зелень показалась Люде жалостливой.
За день до этого скорбного события Люда попала с приятелями в отключённую подмосковную деревню, где во тьме сада у речки они пели разрывающие душу русские песни и потом неожиданно читали стихи Блока о России. И всё-таки, несмотря на присутствие России, сам мир этот, планета, казался Люде подозрительным чуждым, словно в чём-то он существовал по какой-то дьявольской программе. А Россия, её родная Россия – в её глубине, в её тайне, – была явно нечто другое, чем этот мир, хотя внешне она как будто входила в него, как его часть.
И вот теперь она стоит перед могилой, и от Лёни виден только этот абсурдный комок.
«Господи, что за бред, – думала она. – Какое отношение имеет к Лёне эта мерзкая зола, эта пыль в кульке?!. Сейчас его душа, его внутреннее существо в ином мире, может быть, он по-своему видит нас, но не дай Бог, если там так же бредово, как и здесь».
Возвращались после захоронения вразброд.
Но Людой всё больше и больше овладевало глубинное чувство собственного бессмертного Я, скорее не чувство, конечно, а просвечивалась внутри сама реальность этого вечного, великого, бессмертного Я – её собственного Я. И хотя это Я только чуть-чуть провиделось сквозь мутную оболочку ума и сознания, Люда чувствовала, что это есть, что это проявится. Хотя бы на время, хотя бы частично, и тогда весь этот так называемый мир обернётся нелепо-уродливой тенью по сравнению со светом высшего, но скрытого Я.
И Люда лихорадочно искала и находила здесь точку опоры.
«Господи, – думала она, возвращаясь. – Ну что значит весь этот мир?!
Пока есть моё вечное Я, от которого зависит моё бытие, какое мне дело до мира, – на том или на этом свете, какие бы формы он ни принимал. Если есть высшее Я, значит, есть и я сама и всегда буду, потому что мы одно, а все эти оболочки, тела, ну и что? И хоть провались этот мир или нет – это не затронет высшее Я, и потому какое мне до всей этой Вселенной дело?!»
И безграничное, всеохватывающее чувство самобытия захлестнуло её. Она поглядела издалека на кладбище. «Какой бред», – почти сказала она вслух.
Всё для неё как бы распалось на три части: на так называемый мир, далее – родная, но непостижимая до конца Россия и, наконец, её вечное Я, скрытое в глубине её души…
С этого момента произошёл сдвиг.
Глава 5
Правда, одна история, случившаяся сразу после смерти Лёни, немного закрутила её.
Её прежние любимцы, люди, сдвинутые чуть-чуть за своё бытие, то и дело попадались ей. И вот один из них действительно поразил её. Человек этот был уже в годах и обуянный желанием остановить время. Имел он в виду, конечно, своё собственное время, для себя, а не претендовал, чтоб остановить время в миру, что доступно, понятно, одному Брахману… точнее, Шиве: для искоренения всего, что есть.
Чего только не вытворял этот человек! Был он совершенно одинокий и даже полуобразованный, но Люду умилял своими высказываниями о том, что и к концу жизни отдельного человека – и особенно к концу мира – время страшно ускоряется и будет ускоряться всё быстрее и быстрее, так что перед всеобщим концом люди будут ощущать свою жизнь как пролетевшую за один миг. Но что есть-де способы время это замедлять и тем самым оттеснять себя, потихонечку, стук за стуком, от гибели, от черты-с! – покрикивал он на самого себя.
Впервые рассказал он ей всё это после соития, за бутылкой водки, когда Люда прикорнула у окошечка с геранью, и солнце опаляло сладостный старомосковский дворик с лужайками и ленивыми котами.
Люде всё время вспоминались стихи:
Как ударит в соборе колокол:
Сволокут меня черти волоком,
Я за чаркой, с тобою распитой…
Но за возможность «останавливать» время она жадно уцепилась.
– Ух, какая ты ненасытная, – удивился он ей тогда. – Я в твои годы об этом ещё не думал…
И от изумления он осушил залпом стакан горьковато-пустынной водки. «Вот народ-то пошёл, – пробормотал он потом, – как за жизнь хватаются, даже молодые!»
Люда, не откладывая, погрузилась в его способы. Но, благодаря своей змеиной интуиции, почувствовала не совсем то. Да, кой-чего можно было добиться, и даже эффективно, и как маленький подарок такое можно было использовать, но всё же это не то, что надо, чтобы прорваться не только в «вечность», но хотя бы в какую-нибудь приличную «длительность».
Она поняла, что её любимцу не хватает тайных знаний, а одной самодеятельностью здесь не поможешь.
Тогда она ещё решительней пошла по новому пути. В Москве уже существовали довольно закрытые подпольные кружки, которые изучали и практиковали восточный эзотеризм, особенно индуистского плана, и Люда быстро нашла к ним дорогу.
И она увидела, насколько всё сложно, и просто и не просто одновременно, и насколько всё взаимосвязано и какую высокую, хотя и невидимую для мира квалификацию надо иметь, чтобы разрубить смертный узел…
Но, несмотря на все учения, она, как и многие другие, шла каким-то своим, неведомым путём, словно реальность её бытия преображала всё существующее в чуть-чуть иное, своё…
Глава 6
Вот в таком-то состоянии Людмила и попала в дом № 8 по Переходному переулку. Её поразило здесь обилие людей, охваченных этой патологической жаждой жизни (хотя были, конечно, и другие), то есть людей знакомого ей типа, её давешних «единоутробцев» по бытию. Раньше они были разбросаны по всему её мирскому пути, и встречи с ними обжигали её душу желанием жить (жить каждой клеточкой!) – вечно, безумно и вопреки всему (ведь живут же в каких-то мирах наверняка по тысяче, по миллиону земных лет, говорила она самой себе)…
Но здесь, в Переходном переулке, на маленьком клочке земли, таких любителей своего бытия скопилось чересчур уж много! Как будто они съехались сюда со всей окрестной Рассеи. Конечно, среди них только некоторые могли жить глубинным самобытием… Большинство просто металось, ощущая своё самобытие – в сокровенном смысле – лишь иногда, но зато обуянное и диким желанием жить, и страхом перед смертью, и стихийным поиском жизни в самом себе. Людмилочка просто ошалела от такого изобилия и с некоторыми сразу подружилась. Были это люди своеобычные, причудливые, но, конечно, ни о каких эзотерических центрах они и не слыхивали.
Подружилась она с одной пухленькой – одного с ней возраста, может, чуть постарше, – женщиной. Звали её Галя. Души в ней Людочка не чаяла и целовала её из-за непомерного сладкого умиления, которое Галя у неё вызывала даже своим видом. Была Галя девка масляная, круглая, но с такими – одновременно умными глазками, что многим становилось не по себе. Собственно, «умными» Люда их называла только в своём смысле, а не в «общечеловеческом»: ибо глаза Гали от обычного ума были далеки, а смотрели мутно, отрешённо, но не по-монашески, а в своём смысле.
Любила она ещё, Галя, петь песни, потаённые, длинные, словно вышедшие из далёкого прошлого, которые никто не знал, но которые она вместе с тем немного преображала. Окно её выходило прямо в уютный и отключённый проулочек-тупичок – между забором и боковой стороной дома. На этой стене её окно было единственным, оно нависало на двухэтажной высоте над этим зелёным и пыльным проулочком с заброшенной травкой и уголком, в котором спал вечно пьяный инвалид Терентий, не беспокоя никого. Люда впервые здесь и услышала это ностальгическое, чуть-чуть кошмарное пение ни для кого, льющееся из одинокого окна. Это всколыхнуло её душу, и она подружилась с Галей, о многом рассказывая ей.
Однажды Люда, после короткого трёхдневного путешествия в Питер, сидела на скамеечке, во дворе, принимая у себя Петра Городникова, молодого человека из их метафизического центра. Пётр был неофит, но из понимающих. Облизываясь, Люда как-то чересчур доверчиво смотрела на травку и освещённую заходящим солнцем полянку во дворике. В воздухе было тепло, как от уютных мыслей, и друзьям захотелось посидеть в миру, а не в комнате… Галя присуседилась тут же.
Надо сказать, что Люда взяла себе за правило говорить при Гале всё, что хотела, даже когда речь шла об Учениях, не обращая внимания на её «необученность». Это было исключение, на которое Люда шла из чувства необычной дружбы с Галей и в надежде к тому же на её нутро. «Пусть понимает всё по-своему, но она всё равно как-то парадоксально схватывает эти мысли», – думала Люда и вспоминала, как Галя порой утробно хохотала, когда Люда вдруг говорила о Боге внутри нас…
Но в этот день Люде было не до внутренних долгих хохотков. Она поделилась с Петром своими сомнениями.
– Я понимаю, – взволнованно говорила она ему, – что нужно отказаться от низших слоёв бытия, чтобы прийти к высшим, тем более если видишь, что они реальны в тебе, по крайней мере в глубоком созерцании… Но что меня мучает: как бы не залететь слишком далеко… Конечно, в самом бытии лежит ограничение, и, видимо, нужен скачок к совершенно абсолютному, по ту сторону бытия… Но иногда у меня сомнения…
– Какие сомнения?! – возразил ей Пётр. – Страх перед Ничто, перед Нирваной? Но мы исходим не от буддийских концепций, а из индуизма, где понятие Абсолюта полноценнее. Мы идём по пути реализации Атмана, или Абсолюта, Брахмана, который включает в Себя высшее Бытие и Сознание… Забудь о негациях Абсолюта, мы всё-таки делаем упор на ином…
– Да, но иногда меня страшат эти Негации…
– Раствориться боитесь, Людушка? – похотливо вставила своё словечко Галя, которая неожиданно многое угадывала – и не первый раз – в их разговорах.
Пётр рассмеялся и, дивясь этой догадливости, дружески хлопнул Галеньку по жирной спине.
– В конце концов, важна практика, – сказал он. – Только практика, то есть реализация Вечного внутри нас… И здесь важен наш конкретный русский метафизический путь – наш опыт высшего Я. В нас ведь это очень глубоко сидит… И чего ты сомневаешься? Неужели в Боге меньше бытия, чем в человеке?! Смотри не переосторожничай, знаю я эту твою высшую трусость…
– Известны два пути, – резко ответила Люда. – Один – вверх: жертвуя низшим, разрушая его в себе, вплоть до Эго, ради высшего абсолютного Я. Второй – жить… жить… но жить не как все эти несчастные людишки на этой планетке, которые и рта не успевают открыть, как умирают, а тысячи, миллион лет, целую длительность здесь ли, где ещё, но непрерывно, не уступая, удерживая ценное в себе… Остановить и сохранить себя, не уходя в Неизвестное, не разрушаясь, не трансформируясь… если не считать, конечно, уже самых неизбежных мелочей…
– Тихим таким демонизмом попахивает от этого вашего второго пути, Людочка, – ответствовал Пётр. – Вспомните: договор с дьяволом, вечное тело…
– Но, во-первых, это не мой путь…
– Ах, вот вы про что! – вмешалась опять Галюша, всплеснув руками. – Демонов и я не люблю, но, по мне, такая бы ещё долго, ой как долго в теле бы пожила. Уютство-то какое, прости господи… Раёк сладкий, раёк, да и только!..
На двор между тем вышел довольно странный пожилой мужичок Мефодий, чумной, востроносый и глазом своим внутри себя замутнённый. Про него ходили разнообразные полулегенды. Например, что живёт он не с женщинами, а с их тенями и во время любви ползёт вкось, в объятья их теней. Многие от этого истории приключались. Странноватый был мужик, одним словом.
Мефодий мутно оглядел всех троих, сидевших на скамейке, и швырнул в Людину тень небольшую палку. А потом быстро сделал гимнастику, вниз головой.
Всё это немного отвлекло друзей от чистой метафизики. Галюша вдруг вытащила, словно из-под земли, бидон ещё холодного квасу, а Люда принесла закуску и наливочку. На дворе было почему-то одиноко, а Мефодий отличался своим непьянством.
Приютились. Чёрные птицы пронеслись над их головами, и зашумели в ответ деревья.
– Не видим, не видим мы многого, – проверещала в ответ Галюша.
