Юрий Иваниченко
Прощание с «Императрицей»
Варвара
Красные драпри
Варвару ждали – впрочем, только со слов самозваной гадалки Глаши, подозрительно долго хмурившейся на замусоленные карты, – пустые заботы и зряшные хлопоты, что, наверное, было как-то связано с неким поручиком самокатной роты.
Находившийся в тылу на излечении, он, поручик, почему-то часто попадался на глаза Варваре в рабочей школе на Литейном. Там, где она теперь «приносила пользу», сагитированная другими курсистками.
Странно, что papa этого не одобрял, хоть и молчаливо, явно же не препятствовал.
Да и поручик, глядя тёмно и как-то по-блоковски тягостно, всё больше помалкивал, но от этого только внутри всё само собой умолкало, будто готовясь услышать несказанное… или несказуемое? Будто самое время готовилось что-то сказать Варваре, прежде чем не то впустить, не то втолкнуть её в незнакомую комнату их старого дома, бог весть откуда взявшуюся.
В комнату с красными арабесками на стенах.
Красными арабесками вместо знакомого, привычного рисунка обоев.
И этот сон возвращался всё чаще…
Черноморская хроника
3 апреля 1915 года. В связи с появлением линейного крейсера «Гебен» и крейсера «Бреслау» в виду у Севастополя Черноморский флот вышел в море. Состав: линейные корабли «Евстафий», «Иоанн Златоуст», «Пантелеймон», «Три святителя», «Ростислав», крейсера «Память Меркурия» и «Кагул», четыре морских тральщика и один вспомогательный крейсер. 8 миноносцев были высланы ранее, чтобы следить за противником. «Бреслау» попытался отогнать их, завязалась энергичная перестрелка. Тем временем крейсер «Память Меркурия», опередив броненосную эскадру, приблизился к акватории первого боевого столкновения.
Увидев крейсер «Память Меркурия», «Гебен» повернул на него и с дистанции 130 кабельтовых открыл огонь из орудий главного калибра. Но снаряды первых залпов легли с большим недолётом. Дистанция между кораблями сокращалась, но тут наблюдатели «Гебена» обнаружили приближение новых кораблей и опознали русские линкоры. Немецко-турецкий линейный крейсер немедленно повернул и, держась вне дальности артиллерийского огня эскадры, начал уходить на юг. «Бреслау» ещё продолжал сближение с русскими кораблями, но, когда «Пантелеймон» сделал по нему несколько выстрелов, тоже развернулся и полным ходом пошел к югу.
Черноморский флот, отпустив тральщики в Севастополь, преследовал противника до темноты. Миноносцами был предпринят ночной поиск «Гебена» с целью его атаки, но линейный крейсер ушёл в Босфор.
Василий Иванов
Петроград. Май 1915-го
Нина опаздывала. Васька вновь с сожалением оглянулся на чёрную вывеску, где даже для Петроградской строгости в тоне рекламы как-то уж очень вызывающе и лихо плясали буковки «Квасная» и пузырилась глазурованная пена из кружки-бочонка. Даже повеяло, кажется, по-летнему ледяной медовухой…
А то уж сил нет в кителе, хоть и в белом береговом, как в панцире, да с парадными перчатками. И палит же как! Словно Невский – эту беспрестанно шуршащую афишу с новостями да объявлениями – кто-то поджигает огромной радужной лупой солнца…
А Нина опаздывала, что не было ново и уже не вызывало ни страшных сомнений: «Наскучил?», ни припадков необъяснимой ревности: «Скопин, подлец, грозил, что уведёт! А ему-то раз плюнуть, хлыщу…»
Мичман Иванов, не выдержав, скинул фуражку в белом чехле, обмахнулся ею как веером: «Словно мадам какая в партере…»
Собственно говоря, в последние годы – а применительно к прожитому мичманом Ивановым это будет год, много два – рыцарская преданность девице Нелидовой была больше ритуалом. Или даже продолжением детской игры, когда он и севастопольский его товарищ Мишка – двое влюблённых друзей – сидели на старинном тутовнике, наблюдая за розовым мотыльком, порхающим в соседском розарии, и понимающе переглядывались: «И создаёт же природа подобное великолепие?!» Сидели мёртво, как столбняком хваченные, – боялись обнаружить свой преступный дозор. Moveton: «Бог весть, что подумать можно»! А уж выдать на смех сестре клятвенный уговор: «Хранить преданность Прекрасной Даме, по-товарищески разделяя страдание, но не деля её ответных чувств, кому бы те ни достались», – этого невозможно представить! Лучше уж им с Мишкой с тутовника того головой вниз… Страшная тайна! Вот и сидели, точно в театральной ложе, горячо обсуждая игру актрисы. При случае посылая знаки внимания через отходящую доску забора: то яблоком самым спелым, то самой красивой бабочкой, пришпиленной к щепе, но за кулисы «личных отношений» – ни шагу! Суровая мужская дружба, знаете ли: ни-ни.
Однако, ёрзая на морщинистой коре, будто на шкуре дракона, что угрожающе нависал над соседской лужайкой, Васька частенько ловил себя на особенных мыслях, вроде таких: «Вот, ей-богу, трудно сознаться даже самому себе, чего больше хотелось бы, оживи вдруг этот “древесный дракон”? Стать великим героем, вроде “мистера Zero” из кинематографа, да и спасти от деревянного монстра красавицу – заслонить собой, укрыть, прижав к груди золотистый виток локона на виске? Или, напротив, оказаться хозяином чудища и выкрасть девицу без спросу в неразделимую собственность (чтобы опять-таки прижать к груди тот золотистый локон)»?
К счастью, приходило время Ниночке пить молоко перед полуденным сном, и розовое видение исчезало за дверями веранды, тихое и лёгкое, как дыхание Васькино, которое она уносила с собой.
– Айда на море, – почти одновременно вздыхали товарищи по несчастью.
«В любом случае, хорошо было бы, – думал Васька, падая с последней, у земли, ветки, – чтобы от дыхания дракона или, на худой конец, от керосиновой лампы дом со всеми Нелидовыми сгорел дотла…»
Дочь губернского секретаря казалась куда более доступной в качестве несчастной и бездомной сироты. Стыдно, конечно, даже понарошку желать смерти, в общем-то, вполне приличным людям. Но, чёрт возьми, сколько открывалось возможностей для скромного великодушия героя? Дескать: «Мне ничего не надо от вас, лишь бы…»
Далее, правда, следовал список «лишку», больше похожий на прейскурант кондитерской «Petit-Grande» – столько празднично-преждевременных сладостей, что Васька даже краснел.
Ещё года два назад краснел. Потом перестал в силу возраста. Теперь вот снова…
Проспект шумит, как оркестровая яма перед началом акта, а Ваське уж кажется, что он слышит сквозь какофонию автомобильных гудков, скрипа рессор экипажей, железного стыка-стука конки, воплей газетчика и брань лоточника, сквозь просто необъяснимый и невнятный гул улицы. Казалось, что слышит, как она чуть ахает, увидев, как кошка шарахается из-под колёс «Benz-a» под колёса извозчика! Да, её это приключение ничуть и не касается, она вообще на другой стороне. Но надо знать, сколь тонко устроена душа Нины Нелидовой. Это, пожалуй, посложнее будет «синхронизатора артиллерийской стрельбы линейного корабля»!
И снова кровожадное воображение Васькино начинало рисовать картины того, как горит дом губернского секретаря, даруя его пассии сиротскую волю – теперь, уже, правда, не севастопольский дом горит синим пламенем, а петроградский, на Второй Васильевской линии.
Вот ведь ирония судьбы. Не так давно ещё он радовался этому открытию: оказывается, буквально накануне войны, озаботившись переводом по ведомству в столицу, губернский секретарь Нелидов снял на Второй линии апартаменты – а теперь уж и это не то и не этак. Сегодня ведь, ровно к 17.30, Василию следовало вернуть барышню Нелидову в дом на Васильевском. Вернуть под присмотр не то всё ещё няньки, не то уже компаньонки Эльзы Карловны. Хорошо хоть компаньонка была вполне себе… э… «компанейской» (рабочий каламбур). И если упросить приятелей развлечься её обществом до конца вечернего сеанса в «Эрмитаже», то присмотр становился совсем уж приблизительным.
Одно только плохо – уже в третий раз упросить на такой подвиг мало кого получалось. Магическое, как комбинированная съёмка в том же синематографе, превращение чопорной «Карлы» в «малышку Элли» (а ею шестипудовая матрона становилась уже после третьей стопки спирта, тайком добавленного в сидр) – было не так уж и захватывающе. Репертуар «малышки Элли» не блистал разнообразием и скорее был смелой фантазией сдобной, но несъедобной дочери остзейского пекаря.
Впрочем, сегодняшний вечер был важен настолько, что скрепя сердце товарищи Василия «из холостых» безоговорочно согласились на любые жертвы – но только до начала дежурства «Деточки».
«Деточкой» или «Классной дамой» курсанты Петроградской водолазной школы называли отставного прапорщика береговой артиллерии Давыдова.
Дослужившийся до своего звания исключительно унтерской заботой о нижних чинах, старик Давыдов, как ни странно, ничуть не проникся известным «боцманским» зверством. Напротив, взлелеял в себе чувства вполне отцовские – оттого и называл равно и безусых кадетов, и матёрых волонтёров по призыву с корабельных экипажей «деточками». А если прибавить, что в окружении текущих и будущих «морских волков» он, пожалуй, единственный, кто к морю относился через визир крепостной артиллерии, – то и обречён был быть объектом для шуток. Но, что парадоксально, со временем слушаться прапорщика, ответственного за каптёрское довольствие и дисциплину личного состава школы, начинали все и равно безоговорочно – видимо, давало обращение «деточка» неожиданный педагогический эффект…
В ведении строгого «Деточки» было отмечать увольнительные листы на пороге Дерябинских казарм. Так что немного сегодня оставалось времени у Василия, чтобы самым решительным образом объявить Нелидовой:
– Духота, как в машинном!
Нина, вполне уже привыкшая к загадкам морской и корабельной терминологии, уловила только, что в данном случае это часть не лирическая, а климатическая сугубо, всё же «сделала губки». Спохватившись, мичман Иванов скинул с вихрастой макушки фуражку и отбросил её жестом более-менее поэтическим:
– Ну, ты сегодня!..
Нина посмотрела вопросительно и выжидающе.
«Как её, к чёрту…» – мучительно поморщился Васька, припоминая скульптуру из Летнего сада, вокруг которой Нина в своё время кружила этакой учительницей с указкой на Васькину художественную малограмотность.
– Наяда! – выпалил он, пуча глаза, как на экзамене (то бишь решимостью заменяя твёрдость знания).
И вздохнул с облегчением – Ниночка снисходительно улыбнулась, обнажив белые редкие зубки:
– Какая прелесть. – Нина милостиво просунула ладошку под локоть молодого мичмана. – Особенно если учесть, что в прошлый раз ты меня Тритоном попотчевал. Ах, Васенька, – тут же продолжила она без остановки, – как ты думаешь бороздить морские пучины, когда ничуть не ориентируешься в мифических обитателях моря? А ну как ты выйдешь глухой ночью на этот капитанский свой мост, а там…
«Какая, к чёрту, мифология на боевом подводном корабле? – невольно подумалось мичману сквозь щебетание девушки. – Там и капитанский мостик редко когда с видом на волны, всё больше через перископ. Да и пучина в иллюминатор – так себе зрелище».
Видел он её уже на учебных погружениях в «Маркизовой луже». Хоть бы хвост корюшки мелькнул в 125-м калибре оконца, – одна муть. В Чёрном море, коли под водой глаза вытаращишь, и то больше, чем на сажень, видно.
Впрочем, все эти саркастически бывалые замечания, мелькнув в голове Васьки, так и остались неопубликованными – хоть стоило этак, снисходительно, поведать…
Однако занимало его другое. Вот сегодня, и даже прямо сейчас, предстоит ему объявить, что закончились их с Нелидовой Петроградские каникулы посреди войны и не далее, как завтра, ну, в крайнем случае, послезавтра, отбывать мичману на службу. По личному прошению (рапорт прилагается)… Стоп, рапорт – это как-то не из этой оперы. По родительскому благословению, значит? Так, что ли?
А из всего этого следует, что им с барышней Нелидовой надо немедленно жениться. По меньшей мере обручиться. Ибо всё. Приказ по Водолазной школе и по Морскому генерал-квартирмейстерства штабу отдан. Пора. И так уж не то, что кому-то, но и самому себе трудно было объяснить, с чего это вдруг всё рвавшийся в морское сражение Васька (да ещё с детской кличкой «Варяг»!) выдумал ни с того ни с сего на полпути к своему первому боевому плаванию завернуть вспять, доучиваться-переучиваться.
Да, конечно, много тут сыграла гримаска отчаяния на лице Нины, которую она не успела спрятать, когда – весною – услышала, что вот уж и отправляться Васеньке в Севастополь. Из которого она, как назло, сама только что приехала, чтобы жить в Петрограде с папенькой, учиться. Разминулись.
И сказать кому – не поверят. И вообще сказать неудобно, особенно с оглядкой на самого себя, хотя бы вот тут, – в витрине, в промежутке между портретами томных девиц на манер «танцовщицы Клео», бравыми гусарами царского Депо и под золотыми буквами: «Первое электрофотографическое художественное ателье» на Привокзальной. Отражается тут мичман Иванов в белом парадном кителе морского офицера, но с трогательной медью солдатского Георгия на груди. И не смотрите, что по-мальчишески вихры лезут из-под лакированного козырька, и росточком он – не в Депо царской свиты. Вот ведь – орден, самый что ни есть окопный. Вот и матёрая папироса на детски-пухлой нижней губе.
С неё, с папироски этой, вчера всё и началось, с неё весь день не задался, чтобы разрешиться уже к полудню таким торжеством, что и сейчас мичман Иванов не совсем может понять: стоит ли он на загаженной мостовой Привокзальной площади или на капитанском мостике дредноута «Элизиум» – всё смешалось.
Вчера же, глянув из-под вуалетки на мужественную папиросу, пыхтящую в куриной гузке Ивановских губ, барышня Нелидова только и заметила:
– Смешно как. Всякий раз, как смотрю на тебя курящего, сразу припоминаю рекламу из «Ведомостей»: «Если ни уговоры, ни угрозы на вашего ребёнка не действуют, приучите его хотя бы курить механические папиросные гильзы Кане, к ним не прикасалась ничья рука и они совершенно гигиеничны…» Выбросьте эту гигиеничную гадость, господин мичман. Нам пора…
Кто, неровён час, не переживал в своей жизни ничего подобного, не оценит, насколько же трудно сказать Ей, Единственной, что совершенно неизбежно и не далее как послезавтра им придётся расстаться. Возможно, что и надолго… Если она прямо сейчас не согласится выйти за него замуж или хотя бы обручиться с тем, чтобы как можно быстрее приехать к его месту службы и там ожидать его очередного возвращения из славного боевого похода.
Васька-Варяг преодолел трудность.
Хотя стоило это ему таких усилий, что он безропотно согласился пока что на обручение и на подождать хотя бы годик до окончания её начального курса.
Особенно безропотно потому, что рот его был надолго закрыт нежнейшими губками Ниночки Нелидовой.
В кабинете С.Д. Сазонова
– Ну что же, – сказал, характерным жестом приглаживая волосы на висках, Сазонов. – Ожидаемая беда произошла.
– Вы о вступлении Болгарии в войну на стороне Австрии, Германии и Турции? – Алексей Иванович небезосновательно предполагал, что изо всех неблагоприятных событий последнего времени выражение «ожидаемая беда» в устах министра относится именно к указу болгарского царя Фердинанда Саксен-Кобург-Готского.
– Да, и как следствие – об усложнении положения несчастной Сербии…
– И Румынии, которая слишком пожадничала при разделе земель по итогам Второй Балканской войны.
– Да, конечно. Не удивлюсь, если Румыния в конце концов не выдержит наступления с трёх сторон, и мы лишимся последнего союзника на Чёрном море.
– Но можно попытаться воспрепятствовать, – осторожно сказал статский советник. – Вы же помните предложения черноморцев по десанту…
– Да, помню. И я получал от нашего посланника в Болгарии, Неклюдова, настоятельные просьбы о спешной отправке десантов в Варну и Бургас, занятие которых русской военной силой могло одно, по его мнению, предотвратить предательство короля Фердинанда. Но решать такое положено не мне, а нашим военным властям, у которых сия мысль не встретила сочувствия. Генерал Алексеев напомнил, что перевозочная способность всех судов, находившихся в Одессе и Севастополе, не дозволяла посадки более двадцати тысяч человек единовременно. Таким образом, по мнению генерала, первые десантные отряды подверглись бы серьёзной опасности до высадки всего экспедиционного корпуса. Вы же понимаете, что нет ничего тягостнее, как становиться на путь отречения и жертв, предвидя их бесполезность.
– Увы, генерал прав, настаивая, что серьёзные успехи десанта возможны только при быстрой высадке больших воинских соединений, – согласился статский советник. – А высадка войск в Варне или Бургасе выполнима только в том случае, если бы мы располагали Констанцей как операционной базой.
– Если бы располагали… А у меня, и не только у меня, кстати, – и Сергей Дмитриевич значительно посмотрел в ту сторону, где располагалось Морское министерство, – складывается странное впечатление, что флотское руководство стало больше заботиться о собственно флоте, чем об интересах страны вообще.
– Флот подчиняется приказам Ставки и Адмиралтейства, – передёрнул плечами Алексей Иванович. – А черноморцев трудно упрекнуть в отсутствии доблести и усердия.
– Да я и не о них… Командование – вот бы ему проявлять, как это у военных называется, стратегическую инициативу.
Сазонов встал и, что с ним, искушённым дипломатом, случалось нечасто, позволил себе откровенный жест: несколько раз постучал кулаком по карте юга Европы.
Статский советник тоже поднялся:
– Я коротко знаком с адмиралом Эбергардом. Андрей Августович – прекрасный человек и опытный командующий.
– В вашей характеристике ощущается «но», – чуть прищурился Сергей Дмитриевич. – Полагаю, это касается его возраста?
– И да и нет. Он в свои пятьдесят девять – не старик в обычном понимании, успешные командующие были и есть постарше. Но вот насчёт, как вы изволили выразиться, «стратегической инициативы», возраст, да не собственно возраст, а время всей службы и становления военной карьеры – сказываются. Наверное, укоренилось у него чёткое офицерское правило: проявлять инициативу в рамках приказа старшего командира.
Сазонов невесело усмехнулся:
– Возможно, что и так. Много таких… Слишком много. Начнём считать с Сухомлинова…
Цитата:
«В начале 1815 года я довольно подробно изложил Государю моё мнение о вредной бездеятельности генерала Сухомлинова. Я надеялся, что откровенно сказанное слово лицом, далеко стоявшим от военного ведомства и не имевшим с Сухомлиновым никаких личных счётов, побудит Его Величество относиться менее доверчиво к недобросовестному оптимизму, которым были пропитаны доклады министра, основанные нередко на ложных данных.
Хотя моя первая попытка и не имела успеха и произвела на Государя скорее неблагоприятное для меня впечатление, я возобновил её при первом удобном случае под впечатлением сведений, полученных от членов Государственной думы, передавших мне о растущем негодовании думских комиссий против Сухомлинова. На этот раз Государь, любивший в Сухомлинове его жизнерадостное настроение, ответил мне, что ему давно известно, что у генерала много врагов и в особенности в Главной квартире, но что на все их обвинения он будет смотреть как на голословные, пока не увидит “чёрным по белому” доказательства их справедливости».
С.Д. Сазонов. Из воспоминаний
– Конечно, я поддерживал идею вогнать клин между Турцией и Болгарией и центральными державами. – Сергей Дмитриевич опустился в кресло и жестом попросил Иванова последовать его примеру.
Алексей Иванович осторожно сказал:
– Полагаю, Государь сказал бы своё веское слово, если бы ему всё правильно подсказать.
Сазонов невесело усмехнулся:
– В другое ухо, увы, ему бы нашептали иначе. А чисто дипломатические усилия оказались недостаточными. Тем более что крайне печальной и мне, и ему, – Сазонов указал куда-то в сторону Зимнего дворца, хотя оба собеседника знали, что государь сейчас находится не там, – представлялась возможность захвата Проливов и Константинополя силами наших союзников, а не русскими войсками и Черноморским флотом.
– Но все гарантии для России были оговорены ещё до начала операции в Дарданеллах…
– Болгарский вопрос тогда не рассматривался. Греческий… вы же знаете отношение государя к Константину. – Сергей Дмитриевич явно хотел что-то добавить, возможно, нечто связанное с греческим царём, но вернулся к прежней теме: – И вообще я уверен, что разобщения между австро-германцами и Турцией можно было с меньшим риском достигнуть, направив союзные войска из Македонии на болгарскую границу. Это парализовало бы воинственные поползновения царя Фердинанда и пресекло бы возможность его измены. Когда Галлипольская экспедиция была окончательно решена нашими союзниками и когда Бьюкенен и Палеолог заявили мне об этом, мне стоило большого труда скрыть неприятное впечатление, которое произвело на меня это известие. Я ограничился тем, что сказал им: «Помните, что вы предпринимаете эту экспедицию не по моей просьбе».
– Да, наверное… – Алексей Иванович ещё раз посмотрел на большую карту. – Появления сильного союзного отряда в нужный момент в Салониках и в долине Вардара было бы, вероятно, достаточно, чтобы удержать Болгарию от вмешательства в войну и спасти десятки тысяч жизней.
Сергей Дмитриевич ещё раз внимательно посмотрел на Иванова и спросил:
– Не без оснований ли у меня складывается впечатление, что вы чем-то дополнительно обеспокоены? Спасение жизней – не конкретное ли?
– Да, проблемы личного характера. Но я не полагал, что это так заметно, – ответил Алексей Иванович.
– Ваши «проблемы личного характера» не связаны ли с отсутствием «сильного союзного отряда в нужный момент»?
– Нет. Не конкретно союзнического, о котором мы говорили. Любой другой сильной части в нужном месте.
– Ваш сын, штабс-капитан, помнится, во Второй армии? – Сазонов чуть не употребил глагол прошедшего времени, «был», но вовремя осёкся. – Дурные известия?
– Никаких. – Алексей Иванович не удержался, потёр лоб. – Ни дурных, ни благоприятных.
– Как так? Он в окружение попал?
– Точнее – пропал в окружении. Вместе с известной частью полка.
– Но сведений о гибели, как я понял, нет. Может быть, он в плену?
Статский советник помрачнел и поджал губы. Но почти без паузы бросил:
– Полагаю, сдача в плен едва ли совместима с его понятиями о чести русского офицера.
Сазонов примирительно поднял ладонь.
– Попасть и сдаться – вещи разные. Могло быть ранение, контузия – мало ли что на войне бывает.
– Да, можно допустить… Но в германских списках пленных офицеров его нет.
– Вот уж позвольте с вами не согласиться, Алексей Иванович, – перебил его министр. – Ни за что не поверю, что там нет ни одного капитана Иванова. А уж имя-отчество могли, даже с немецкой педантичностью, транскрибировать по-своему. Мы вот тоже их Хайнриха Хайне Генрихом Гейне кличем.
Воцарилась долгая пауза. Затем Сазонов сказал:
– Не следует прекращать поиски. Кроме германских сводок есть и другие источники. Вам ли не знать? Нет ничего тягостнее, как становиться на путь отречения и жертв, предвидя их бесполезность. Но в вашем случае надежда не погибла.
