Юлия Знаменская
Вираж судьбы
Поздний звонок
Звонок раздался поздно, почти ночью. В это время звонят либо из милиции – с новостями тревожными, либо из больницы – с новостями печальными. Я, откровенно говоря, услышав звонок, вздрогнула, стоя в халатике возле распахнутой постели и вбивая пальцами в щеки питательный крем. Пока мобильный телефон жалобно пиликал "Вдоль по Питерской", в голове пронеслись одна за другой морозные мыслишки: "Бывший муж угорел на даче? Мама с новым кризом в больнице? Машка рожает?"
На Машке фантазия моя кончилась. Соседка с первого этажа собиралась рожать четвертого, а муж ушел в плавание. И она просила меня помочь если что. В ожидании этого "если что" мы сидели на тревожной сумке, собранной в роддом, третью неделю. Может, Машка сроки перепутала? Но тогда выходило, что муж не причем. А этого быть не могло – так утверждала Машка, нервно теребя мочку уха и глядя с нежностью на свое огурцово-продолговатое пузо. Ну, не могло так не могло… Мне-то что?
Мама только утром звонила, в театр сегодня собиралась, держалась бодро, на здоровье не жаловалась. Хотя, сосудистый криз мог ее и в театре накрыть – вещь коварная. Все равно, она не стала бы мне звонить сегодня, скорее утром – список вещей и продуктов под диктовку. Нет, это точно не мама.
Тогда оставался бывший муж. Он жил последнее время на даче – новая жена завела трех кошек, не учитывая его аллергию на шерсть. А может, и его самого она давно уже не учитывала. Глядя на его сложную судьбу, меня иногда тянуло сварить борща, напечь пирогов, налепить котлет из индейки, как он обожал – с грибным соусом, и рвануть на эту чертову дачу. Нет, нет, глупости, провокация. Нет. Хватит с меня борщей и соплей про карму, нагруженную грехами предков.
Мобильник тягучим басом выводил "Вдоль по Питерской" все более настойчиво.
– Алло? – предельно строго произнесла я, нажав на прием звонка. Определитель явно указал на нарушителя спокойствия – звонил Лева, агент по недвижимости.
– Добрый вечер, Наталья Константиновна! Ради Бога, извините, что беспокою так поздно, – голос Левы показался сильно взволнованным.
Агент Лева сдавал мою старую квартиру. Причем всегда неудачно. Но, что делать, приходилось терпеть – все-таки сын хорошей маминой приятельницы.
– Лева? Что случилось? – спрашивала я, уже догадываясь, что услышу в ответ: "жильцы сбежали, унесли все, включая обои, как в прошлый раз"! Мог бы и утром настроение испортить, думала я, слушая шорохи в телефоне.
– Нет, простите, я конечно должен был утром, – читая мои мысли, извинительным тоном мямлил этот придурочный агент Лева, – но лучше сразу. Или скажу вам сейчас, или… – он запнулся, его трясло, он задыхался в астматическом приступе от волнения, – или никогда уже не скажу.
– Что за детский сад, Лева?! Говори быстрее, я спать хочу! – разозлившись на детскую трусость взрослого тридцатилетнего мужика, гаркнула я, плюхнулась в кресло, вытерла салфеткой весь крем с лица и начала нервно постукивать ноготками по стенке. Указательный попадал точнехонько в сиреневое пятнышко абстрактного фиолетового цветка, расползавшегося контурами от страха во все стороны не меньше Левы.
Я вспомнила нашу первую встречу. Он пришел в новом шерстяном пальто со старой сумасшедшей мамашей под ручку. Картинка была умиляющая. "Профессиональный агент по недвижимости" неловко поцеловал мне пальчики и предложил помощь в любых вопросах. Я вежливо отказалась, сразу определив в нем неудачника. Но его мамаша тут же прикинулась умирающей на песке медузой, и я сдалась!
– Лева! Говори быстрее? Пожар? Трубы? Газ? Ты ждешь, когда я засну?
Лева на том конце тяжело выдохнул:
– Я вас люблю.
Заработался
Иван Петрович шел с работы. Обычно он ездил на элегантной черной тойоте. Но вчера утром ее жахнул в бок хамоватый опель, пытавшийся протиснуть в самую гущу пробки свой тупой нос. Пришлось Ивану Петровичу отдать тойоту в ремонт и через весь город идти пешком туда и обратно. День выдался не из простых – неожиданно нагрянул шеф и устроил проверку соответствия. Шеф всегда впадал в бешенство, если кто-то халтурил. А тут целый отдел маху дал, шутка ли. Пришлось подсуетиться – а куда денешься. Шеф остался доволен, а вот Ивана Петровича к вечеру чуть "Кондратий не прихватил", сердце загнанным зверем металось в грудной клетке, норовя выскочить прямо на асфальт. Серьезно этого опасаясь, уставший заместитель директора придерживал широкой ладонью левый бок пальто. У него развилась одышка и ему очень хотелось домой.
Когда оставалось лишь завернуть за угол родной кирпичной девятиэтажки, Иван Петрович обнаружил – он забыл на работе ключи от квартиры. Конечно, страшного в этом ничего не было, жена скорее всего давно дожидалась его, согрев вкусный ужин. Но все равно было отчего-то обидно. Иван Петрович еле доволочил ноги до лифта, из последних сил нажал кнопку с выцветшей девяточкой и с облегчением вдавил до упора пимпочку дверного звонка.
Дверь никто не открывал.
Никакие дильбомы, тилибомы и дзяодзини-бумы не помогали. Попытки постучать и даже поколотить носком ботинка в мягкую обивку не спасали положения. И оно, между прочим, становилось безвыходным.
"Куда ж подевалась Галя?" – грустно пытался вспомнить несчастный Иван Петрович. Может у соседки? Она часто сериалы с ней смотрела. Или на даче? Вчера вечером был разговор про какие-то планы… Но по телевизору как раз шли новости. Муж ничего не слышал, хотя честно кивал и поддакивал жене. Галя гундела-гундела, и скрылась с глаз, слава тебе господи. И почему женщины так много говорят, выражая простые мысли?!
Чувствуя себя последним глупцом и ощущая трепет митрального клапана, готового вот-вот порваться, Иван Петрович вспоминал Галины блинчики с мясом и аромат ее фирменного травяного чая. Они с женой долго и почти счастливо прожили вместе двадцать три года. В постоянных придирках и полном взаимонепонимании. Два взрослых сына стали врачами, дочь вышла замуж и уехала в Швецию. Все бы хорошо, если бы Галя оказалась дома именно сейчас, именно в нужный момент, а не когда ей вздумалось…
Сначала Иван Петрович сильно злился на Галю, потом он проклинал водителя опеля, ударившего вчера его тойоту. А просидев на ступеньках возле двери сорок минут, он возненавидел самого себя за оставленные в кабинете ключи.
А еще через час он вспомнил – вчера вечером жена от него ушла! Вот так бывает – закрутился, заработался и забыл.
Седьмая голова
Света сидела на подоконнике и смотрела в окно. Внизу сквозь раму слегка поддувало – окна они с мамой никогда не заклеивали, боялись духоты. Если в дом не попадало хоть немного морозной свежести, Свету мучила астма. Лучше кутаться в десять кофт, чем задыхаться.
За стеклом бушевала метель. Миллионы бестолковых снежинок метались в разные стороны, спасаясь будто бы от страшного чудовища. Что за чудовище? Почему они его боялись? Света смотрела на метель и размышляла об этом. Скорее всего, снежинки чувствовали, что скоро их расплавит безжалостным горячим теплом некое существо о семи головах. Люди называли его нежным именем Весна!
Идея семиголовой весны оказалась интересной. Света за двенадцать лет своей жизни ни разу не представляла весну такой чудной. Она принялась размышлять дальше…
Из одной головы бьет водопад. Это символ новизны, символ движения. Из другой – прорастают зеленые ветви дерева, на котором распускаются ароматные цветы. Это символ жизни. Из третьей головы льются звуки – многоголосые песни о любви. Птичьи трели переплетаются с криками зверей. Четвертая голова словно прожектор освещает, жжет, пронизывает все горячим тепловым потоком, солнечным светом. Пятая голова декламирует стихи, подбирая рифмы и воспевая обновление в природе.
Пока Света думала про шестую голову монстра по имени Весна, кто-то позвонил в дверь. Ей ужасно не хотелось покидать подоконник и отвлекаться от наблюдения за мартовскими снежинками. Но пришлось себя заставить – вдруг что-то важное?
– Здравствуйте! Вы Светлана?
На пороге стоял почтальон в синей куртке с бейджиком "курьер Иванов".
– Да. Но у нас тут две Светланы. Вам какую?
– Мне Серову.
– Я Серова! – Света почувствовала трепет в сердце, наверное пришла посылка от папы.
– Тогда вот, – курьер протянул ей уведомление о бандероли и ручку, – распишитесь.
Света расписалась в потрепаной тетрадке почтальона, вежливо вернула ручку, просияв от радости и одаривая курьера Иванова весенней улыбкой, отобранной у всех семи голов странного чудища, и захлопнула дверь.
Шестая голова весны конечно была винтом почтового вертолета! Папа всегда присылал весной на Светин день рождения подарки! В прошлом году – шапку из песца, в позапрошлом – настоящие оленьи пимы.
Папа работал геологом на крайнем севере. Уже три года он не приезжал сам, а только присылал письма и подарки на день рождения. Дочке Свете весной и жене Свете осенью. Писал, что плохо с транспортом…
Света снова устроилась на подоконник и прижала почтовый документ к сердцу. Она подумала, что седьмая голова Весны – это голова северного оленя с ветвистыми рогами, смешными оттопыренными ушками и грустными глазами…
Метель за окном близилась к затишью. Снег стал мокрым и тяжелым, медленно превращаясь в дождь. Света не знала почему, но тоже стала плакать, как и несчастная зима, за которой гналась по пятам семиголовая дикая Весна…
Вечером пришла с работы мама. Света похвасталась уведомлением о посылке. Мама нежно погладила дочку по рыжим, как у отца, волосам и сказала: "Слава Богу. Значит, у него там все в порядке." Она уже третий год боялась сказать дочке самое главное… Что отца больше нет.
Лампа
Аркадий Иванович очень любил свою настольную лампу. Просто мания какая-то. И началось-то с пустяка – подарила на день рождения дочка. Принесла, из коробки достала и водрузила на стол, будто кубок победителя турнира по прыжкам в высоту. Аркадий Иванович поругал Татьяну за бессмысленные растраты, да и взял подарочек.
Не сразу он лампу эту оценил, совсем не сразу. Сначала выжидал, игнорировал, словно инородный предмет, словно соседку Людмилу из двенадцатой квартиры, что ему проходу не давала, все женить его на себе мечтала, как "обделенного женским вниманием вдовца с квартирой". Она ему внимание, он ей метры! Ха, разбежалась… Вдовцом Аркадий Иванович помирать собирался. Решено и точка.
Лампа оказалась вполне интеллигентной и не навязывала себя вовсе. Пристроилась скромно на углу письменного стола и молча поглядывала в окошко. Погодой интересовалась, нет ли дождя. А хозяин лампы читал подле газетку и чаек тянул из кружки. Его погода не волновала совершенно.
Так и присматривались друг к другу с месяц. А потом вдруг будто стукнуло чем Аркадия Ивановича. Принял ее как родную. Принялся рассказывать ей по вечерам про военную молодость, про жену Галюшку, про умершего в детстве сыночка Борюню. Все выкладывал ей до донышка, до слезинки последней. А лампа вежливо слушала, не моргая, не отвлекая ничем. Слушала и думала – сколько же горя люди в себе прячут… Ей становилось немного совестно, что в ее настольности не было ничего трагического, одни только дождики за окошком.
Две Маши и одна Вера
Они лежали рядом. Маша и Маша. Две Маши рожали в одной предродовой, одновременно корчась в затяжных и болезненных схватках. Изредка к ним подходила сонная недовольная акушерка Вера, чтобы измерить сердцебиение плодов. Уползая обратно в недра своей теплой берлоги, таившейся за белой пластиковой дверью, Вера бурчала: «Рано еще!» А добравшись до родильной кровати в соседнем пустом родблоке и прикрывая покрасневшие – то ли от ночного бдения, то ли от слез – глаза, она добавляла: «Рожать не умеют, а все туда же…»
Своих детей у Веры не было. Не сложилось. В основном потому, что не от кого. От Семена Николаевича, который жил у нее иногда, если жена скандалила и выгоняла его из дома, невозможно – у него уже три дочки, и, кажется, еще внебрачный сын. От соседа Женьки, заходившего иногда на жизнь пожаловаться, тем более – он пьяным не бывал только в больнице, когда лечил измученную печень. А больше и не было у Веры никого. Все-таки сорок стукнуло, да и красотой Вера не блистала никогда, даже во младенчестве, если верить ее матери. Единственная неразделенная влюбленность, тайная страсть, застывшая навечно в виде стопки толстых тетрадей, испещренных скошенными буковками признаний, закончилась плачевно – на выпускном ее любимый «В.» целовался у всех на глазах с другой девочкой, красивой и загадочной. А Вера рыдала в туалете, проклиная любовь, мужчин и собственную уродскую внешность. Акушерская практика из профессии постепенно начала превращаться в саднящую язву на жизненном пути. Кричащие роженицы все чаще смотрели ей вслед с оскорбительной жалостью, шестым чувством ощущая Верино клеймо нерожавшей самки. «Чему она тут их учить будет?!»
«Чему она нас тут…», – процедила сквозь зубы на очередной длинной схватке Маша, злобно посмотрев вслед хамской тетке сквозь спутанные волосы, прилипшие ко лбу. Боль разламывала спину на части и проползала к низу живота, цепляясь острыми крючьями за ребра. Машу предупреждали – третьи роды непредсказуемы, опыт не поможет, все равно придется мучиться как в первый раз. Мишка и Гришка родились легко, без разрывов и осложнений. Сыночки радовали Машу с самого начала, с первого крика, с первой улыбки. А дочка вот что-то решила повредничать, помучить маму. Пять часов схваток и никакого прогресса. Раскрытие три пальца – куда с ним «ехать»? Кесарево в Машины планы не входило. Полулежа на твердой кушетке, замурованная белым кафелем от пола до потолка, глядя в квадратик маленького замазанного краской окошка, она пыталась вспоминать вчерашний вечер. Домашний ужин, пироги с капустой, лицо вечно уставшего на работе мужа и двадцать четвертую серию «Ефросиньи». К сорока годам Маша поняла – счастье заключается в простом ежедневном благополучии. И никакие мечты про принцев не изменят этой истины. Она вышла замуж за одноклассника – настоящего дружбана, надежного парня, который своих не бросает. И не пожалела ни разу. И была счастлива. И в гробу видела прогулки под луной, стихи на розовых открытках и нижнее белье в подарок на восьмое марта. Один единственный поцелуй на выпускном вечере все ясно определил.
«Не обращай внимания, она каждый день слушает, как мы орем, оглохла, зачерствела, а иначе невозможно здесь работать» – рассуждала в перерыве между схватками другая Маша – коротко стриженная, с тонкими запястьями и лодыжками, выдававшими изящность прекрасного, еще юного тела, существующую будто бы отдельно от круглого необъятного живота. Первые роды в тридцать, без мужа и мамы. «Это сумасшествие!», – сказала бы Машина бабушка, будь она жива. Но бабушка умерла, выполнив главную миссию – поставив на ноги единственную внучку. Маша неплохо водила машину, прилично разбиралась в компьютерном софте и сносно говорила на английском, французском и испанском. Она не просто стояла на ногах, но и резво бегала ими каждый день на работу, обеспечивая себе комфорт. Если бы не подкосивший ее карьеру роман с начальником, закончившийся неожиданной беременностью, Маша сейчас готовила бы новый проект в Греции, ощущая приятную прохладу морского бриза из распахнутого по-европейски уютного окна. Но случайности для того и существуют, чтобы переворачивать порядок вверх дном и превращать его в беспорядок. Маша выгнулась на схватке, закрыла глаза и попыталась не кричать хотя бы секунду. Тревожные мысли атаковали Машу, прежде чем утащить ее в полное забытье: «Зачем я это делаю? Я боюсь детей! Не знаю, что с ними делать?!» Если бы Вениамин Николаевич не остался у нее однажды, после того, как подвез с работы, ничего бы и не было. Сколько раз Маша собиралась разорвать эту ненормальную липкую связь, сколько раз пыталась строить с ним только деловые отношения. Даже однажды завела себе другого любовника, чтобы избавиться наконец от наваждения. Но не помогло. Никого лучше Вениамина придумать было нельзя. Он умел вскружить голову: прогулки под луной, стихи на розовых открытках и нижнее белье в подарок на восьмое марта. Каждый раз, целуя его, обнимая, читая его нежные письма в электронном ящике, Маша понимала – это мерзко, порочно, и обязательно плохо закончится. Но вечно все неприятное правильное хочется отложить на потом, чтобы не портить приятное неправильное. Кто виноват, что Маша встретила его уже женатым? Он? Маша? Его жена?
О своей жене и сыновьях он никогда ничего не говорил. Со временем Маша начала думать, что их и не существовало никогда в природе. Просто Вениамин иногда хочет отдохнуть от всех, побыть один. Она внушила себе, что жена и дети – фантом, за который он прячется. Чтобы не усложнять отношения. Чтобы не быть обязанным. Чтобы не думать ни о чем. Она приняла его без попыток разобраться, безусловно и абсолютно бескорыстно. Как принимают осенью неизбежный дождь…
Две Маши лежали рядом в одинаковых проштампованных сорочках, на одинаковых выцветших кушетках и по очереди вскрикивали, мычали, орали, стонали. Вера проклинала их вой, их женское счастье, их мужчин, потому что у самой Веры этого ничего уже никогда не будет. Она не подозревала, что ее любимый «В.» сейчас, в это самое время, сидел в прохладном кабинете в кожаном директорском кресле за новеньким полированным столом. Заперев дверь, выключив все телефоны, закрывшись от любых попыток проникнуть в его логово, Вениамин Николаевич пил дареный американскими партнерами виски, размышляя над тем, как жить дальше. Жена Маша и любовница Машенька рожали ему детей, не подозревая, как тесно они теперь связаны с ним и друг с другом. Тугой узел неизбежных погрешностей судьбы затянулся на его шее, не оставив надежды выжить. Он вставал, бродил из угла в угол, натыкался взглядом на причудливую пепельницу из редкого тропического дерева, подаренную Машенькой, на фото жены Маши в обнимку с Гришкой и Мишкой, закуривал, гасил сигарету, снова закуривал. И плакал. От ощущения невыносимой безысходности…
Портрет Златокудрого
В местной администрации города Железногорска, а именно в приемной мэра, висит портрет Ивана Ивановича Златокудрого. Еще с дореволюционных времен. В былые времена сей обшарпанный тщедушный домик был всего лишь флигелек дворянской усадьбы Чеботаревки.
Статский советник Чеботарев Михаил Ксенофонтович весьма интересовался живописью. Жена его Анна Петровна иногда даже сама бралась за кисти, но ни одного ее натюрморта в доме не оставляли. Раздавали в дар сиротским приютам. Однажды Михаил Ксенофонтович пригласил в дом настоящего мастера, известного на ту пору портретиста, Ивана Златокудрого для преподавательской, так сказать, деятельности – поучить Аннушку основам. Поджарый, крепкий, молодой и вовсе не златокудрый, а вопреки фамилии, повыцветший шатен, Иван Златокудрый с радостью бросился в омут с головой. Ежедневные обеды и ужины, чарующие фортепьянные вечера, феерические этюды на природе совершили естественное и вполне объяснимое чудо – Аннушка влюбилась в своего учителя. Втрескалась самым неподобающим и неприличным образом. Муж, конечно же, обнаружил сей моветон. Решив по такому случаю поступить, как человек чести и как дворянин, он вызвал Златокудрого на дуэль.
Бедная Аннушка узнала об этом от Златокудрого и бросилась к мужу. Бухнулась в ноги и целую ночь умоляла о прощении, о немедленном отказе от невероятнейшей ошибки – убийства невинного и талантливого человека. Аннушка была уверена – если дуэль состоится, муж непременно застрелит несчастного Ивана. Она с ужасом представляла страшную картину, где ее возлюбленный лежит распростертый в поле, в его великолепном высоком лбу зияет кровавая дыра от пули, мертвые глаза устремлены в небо, и детская чистая улыбка застыла на припухших от поцелуев губах…
Самое интересное, и сам мастер представлял себе аналогичную картину. Перспектива пули во лбу его мало радовала. В канун назначенной дуэли, пока Анна уговаривала мужа, Златокудрый рвал на себе волосы и ругал себя за легкомысленность и глупость. Что за бесы напали на его трепетную душу и куда завлекли на погибель? Зачем было крутить шашни с женой на глазах у мужа?! Любой на его месте рассвирепел бы. «Я на его месте собаками затравил, шкуру спустил бы… А он видишь благородство показывает – дуэль!» – рассуждал про себя маэстро. Дабы скрасить свое безвыходное одиночество, устремленное к ужасу скорой погибели, Иван взял кисть, укрепил холст и принялся за автопортрет. Он пытался вложить в него все свое раскаяние, все осознание собственной низости. Слезы отчаяния иногда падали на носатые щеголеватые ботинки, пока на холсте рождался совершенно новый, незнакомый Иван Иванович. Ни щепотки гордости, ни капли самомнения не оставил в новом себе Златокудрый. Желая подчеркнуть изменение в душе, стараясь усилить болезненность перемены, художник изменил естественный цвет волос на золотисто-рыжий. Маменька говорила – именно такие они были в его раннем детстве.
Наутро Аннушка обнаружила в комнате вместо возлюбленного лишь его автопортрет. Просветленный лик, полные благородства и раскаяния глаза, пронизанные душевным прозрением венчали и без того великолепный образ. Сам маэстро исчез, оставив небольшую записку. «Прости. Удаляюсь от мира сего навеки. Прощай, Анна.» Михаил Ксенофонтович забрал портрет, отнес в поле и прострелил в нем с тридцати шагов аккуратное отверстие. В самом благородно оттененном лбу. Аннушку он через месяц отослал к тетке в Саратов, где потом она, поговаривали, скончалась от тифа…
А портрет с тех пор висит во флигельке. При советской власти один сердобольный завхоз взял, да и замазал дырку во лбу светлой замазкой. Издали не видно. Спрашивается – ну и что? Что такого, ну висит себе… Подождите. Вы еще не видели мэра Железногорска Ивана Ивановича Пригорина. Он ведь не просто так портрет бережет. На главной стене держит. Они ведь просто одно лицо! И нос, и глаза, и усики. А волосы рыжие – в ноль! Портрет не подписан. Так что мэр с чистым сердцем всем говорит, что это, мол, его благородный предок, хозяин усадьбы, статский советник Чеботарев Михаил Ксенофонтович. Собственной персоной. Электорат пищит от восторга! Знал бы Михаил Ксенофонтович, что так его благородство обернется – себе бы пулю пустил, честное слово…
