Юлия Валерьевна Санникова
Сцены из нашего прошлого
В щелях Сталинграда
В 1965 году в ознаменовании двадцатой годовщины победы над немцами одна советская газета объявила сбор воспоминаний о «самом памятном дне войны», пообещав напечатать наиболее интересные рассказы. Мы сознательно не называем газету, поскольку для нашей истории это не имеет ровным счетом никакого значения. В то время многие СМИ, а вместе с ними музеи, поисковые звенья, краеведческие кружки, пионерские и комсомольские отряды анонсировали подобного рода памятные мероприятия. Присланные кипы мемуаров передавались затем в музеи: школьные, краеведческие, ведомственные, где про них скоро забывали. Листки покрывались пылью, пока какой-нибудь практичный завхоз не отправлял их в печку, чтобы освободить место для новых экспонатов и воспоминаний.
Нина Тимофеевна Зинченко, в девичестве Куприянова, которой в ту пору минул тридцать один год, решила поучаствовать в акции, предложенной газетой, тем более, что у нее как раз было много чего порассказать на заданную тему. В войну Нина Тимофеевна проживала в Сталинграде, который в связи с развенчанием культа личности предыдущего вождя, вот уже четыре года назывался по-новому – Волгоградом.
Про нынешний сбор воспоминаний Нине рассказала ее подруга – Галочка Дрожжинова, которая, как и Нина, благодаренье Богу, пережила эту страшную войну. Обе женщины работали теперь в Харькове на паровозостроительном заводе имени Малышева. Нина оказалась в городе, выйдя замуж за коренного харьковчанина. А Дрожжинова осталась тут после того, как с матерью была депортирована из Калуги в перевалочный лагерь, находившийся поблизости от города, откуда жителей и пленных наших солдат переправляли в Германию. Матери и дочери Дрожжиновым посчастливилось, они сбежали из лагеря, их поселили у себя жители деревни, а после оккупации они здесь и остались.
Галочка уже участвовала в 1961 году в сборе от «Комсомольской правды», однако, ее письмо не опубликовали. Из газеты пришел ответ, отпечатанный на бумаге со следами копирки, в котором ее благодарили за интересный рассказ, но с сожалением сообщали, что выпустить его невозможно, ввиду большого количества полученных откликов и малого объема газетной полосы, после чего следовала пара стандартных извинений. Два раза прочтя текст без подписи, Галочка с пониманием кивнула – она не сомневалась, что редакция завалена письмами одно другого интереснее. С нетерпением ждала она выхода очередного номера «Комсомолки», чтобы прочесть «самые памятные» воспоминания, но каждый раз почему-то обнаруживала сообщения, написанные в стиле плакатных агиток, каковыми увешан был каждый свободный сантиметр стен паровозостроительного завода. Женщина из-под Бреста, пережившая оккупацию с негодованием писала:
«Вы все знаете, что эти голодные шакалы рыскали по нашим землянкам, где мы ютились, и отнимали последние крохи. Все это сопровождалось побоями и смертью многих мирных жителей – детей, женщин и стариков».
Самым памятным днем девочки из-под Курска – ее письмо, показавшееся редакции примечательным тоже было опубликовано в рубрике – оказался тот, в который ее сестра чудом избежала смерти:
«Однажды к нам зашел фашист. Посмотрев вокруг, он направился к двери, и моя сестра поспешила закрыть за ним дверь. Минуты через две он появился с эсэсовцем для того, чтобы расправиться с сестрой. Сестра ловко упала в сторону и пули, предназначенные ей, летели мимо. Слезы выступают на глазах, когда вспоминаешь этих зверей-немцев».
В одном из номеров Галя прочла рассказ о суровых военных буднях за подписью некоего В. Одянникова. Фамилия показалась ей смутно знакомой. Не поленившись, она сходила в Двенадцатую районную библиотеку, работавшую без выходных с продленным на два часа рабочим днем для обслуживания читателей, и нашла там несколько книг, авторства В. Одянникова, оказавшегося известным советским писателем-фронтовиком, награжденным несколькими орденами и почетными грамотами. Галочка почувствовала поднимающуюся в груди волну возмущения. Ей казалось несправедливым, что в конкурсе наравне с простыми гражданами участвует профессиональный литератор. Да и потом, пусть ее рассказ получился не таким складным, как у писателя-фронтовика, но сюжет, положим, был ничем не хуже одянниковского с его преувеличенными восторженными дифирамбами советской армии и зверскими эпитетами по адресу немцев. И уж, конечно, он был намного лучше рассказа той девочки, у которой немцы хотели убить сестру. К тому же Галя сомневалась, что сестра смогла так ловко увернуться от автоматной очереди, и уцелеть от двоих человек фашистов, намеревавшихся во что бы то ни стало расправиться с ребенком. В такое ей, видевшей расстрелы немцами советских военнопленных, верилось с трудом.
Галя передумала участвовать в подобных проектах, пусть хоть сама «Правда» их объявляет, но прошло четыре года, осадок от прошлой неудачи растворился, а воспоминания о страшных днях по-прежнему требовали выхода, поэтому она решила попробовать еще раз. Да и что греха таить, хотелось увидеть свою фамилию, пропечатанной в газете. А вдруг сейчас получится?
С Ниной Зинченко о войне они не говорили. Не было подходящего случая, а может, что скорее всего, не находилось тем. Ну что там обсуждать? Как им, восьми и девятилетним девчонкам – Галочка была на год старше Нины – было тяжело и страшно? Как они пухли от голода и не раз бывали на волосок от смерти? Это ведь и так понятно, и нечего переливать из пустого в порожнее, и считать это дружеской болтовней. А вот про сбор военных воспоминаний Гале почему-то захотелось сказать Нине, она и сама не знала почему…
Нине идея понравилась. Нет, не так. Она совершенно ею загорелась, ей виделось, что доверив слова бумаге, она проживет те страшные моменты вновь, переработает их, усвоит урок, который, она была уверена, через войну преподал ей Бог. И после этого обновленная и, наверное даже переродившаяся, сможет, наконец, заняться своим будущим, насущными делами. Многие из тех, кто пережил войну, стали верующими, посещали церковь и службы, забегали в храм на большие праздники поставить свечку за здравие или упокой. Облегчали душу на исповеди, причащались, словно чувствовали обязанными отблагодарить Его за то, что уцелели в смертельном дьявольском вихре. Нина покрестилась в возрасте шестнадцати лет, но крошечный медный крестик не носила.
Итак, в один прекрасный выходной день в ноябре месяце Нина Зинченко села за письменный стол, положила перед собой школьную тетрадь в линейку и принялась размышлять, с чего ей начать свою повесть. Представлялось важным соблюдать хронологический порядок, описывая события от самых ранних, возможно и довоенных, предгрозовых, и до освобождения города в феврале 1942-го. «Так ведь писать велено о самом памятном дне войны!» – воскликнула она про себя, вспомнив о задании из газеты. Но тут же успокоилась мыслью, что будет писать все подряд, а потом выберет самое главное и отошлет в редакцию.
Потом она подумала, что вся эта затея с мемуарами в газету – совершеннейшая ерунда, и она себе возомнила неизвестно что. Кому интересна ее история? Сколько сейчас еще живо народу, которые участвовали в войне, совершали героические поступки, шли в атаку, получали ранения, сбивали вражеские самолеты и гнали немцев до самого Берлина. Вот их истории нужно читать и перечитывать. А что такие, как она, Господи? Ну что она может написать? Как с другими детьми прятались по подвалам, выглядывали, что-то видели, кого-то помнили… Ну и кому это нужно?
«Газете нужно, и мне нужно!», – тряхнула Нина головой и решительно взялась за перо.
Нина Куприянова родилась 14 июня 1934 года в Сталинграде. Кроме нее у родителей – Тимофея Борисовича и Алевтины Дмитриевны было еще двое детей. Сестра Ирина – старше на полтора года и младший брат Мишатка, родившийся в конце 1936-го.
Довоенный Сталинград Нина помнила хорошо, это были самые яркие и чистые воспоминания. В памяти хранилось лето, жара, роскошные клены, прораставшие чудесным образом на всяком свободном клочке земли. А еще фонтаны. Сталинград – страна фонтанов. Летом клены и фонтаны спасали жителей от африканской жары. Осенью деревья стряхивали огненные брызги листьев на асфальт, покрывали улицы пестрым индейским ковром, превращая город в сказочное тридевятое царство.
В довоенных грезах были мама и папа. С отцом они катались на прогулочном пароходике, на велосипедах в парке Карла Маркса, купались в Волге и грелись на пляже. Мама относилась к детям строго, не баловала, могла отругать, если плохо себя вели, но и поощряла, когда они того заслуживали, а то и просто так, без повода. На праздники обязательно готовила какие-нибудь обновочки, пекла бисквит или шарлотку. Она была рукодельница и нашила девочкам всяких красивых платьев.
Когда осенью 1942 года Нина в фуфайке, снятой с мертвого нашего солдата, и перевязанной толстой веревкой, стояла в очереди за хлебом, а потом тащила на себе три, а то и четыре буханки, она часто вспоминала воздушные пироги, которые мама пекла по воскресеньям и сшитое специально для нее шелковее платье в горох с руками-фонариками.
Мама умерла в январе 1941 года, как потом ей объяснила Валентина Николаевна, женщина, с которой отец сошелся через три месяца после этого, от подпольного аборта. Она и тетя Лариса, папина сестра, с которой Нина никогда не встречалась, потому что та жила в районе завода «Красный Октябрь» и к ним не приезжала, были обе беременны, но из-за слухов о надвигающейся войне, решили не рожать. В 1936 году советское правительство запретило аборты, и сделать их теперь можно было только за деньги у врачей, оперировавших иногда прямо на дому подручными средствами. Вот мама с тетей Ларисой и решились. По словам мачехи, мама умерла не сразу. Вернулась домой после операции, к вечеру у нее поднялась температура и сильно заболел живот, вызвали скорую, отвезли в госпиталь, но лечить не стали. К ней пришел следователь и начал спрашивать, у кого она сделала аборт. «Мать твоя, – говорила Валентина Николаевна, – рот на замок и не признается, а следователь ей: пока не скажете, доктор к вам не подойдет. Ну, она и домолчалась до смерти. У Астраханского моста много таких похоронили». Про Ларису Нина узнала потом, что она погибла в самый страшный день бомбежки, 23 августа – на ее дом упала бомба и погребла под собой и Ларису, и двоих ее детей, прятавшихся в погребе.
Через три месяца после смерти мамы, отец привел в их квартиру на улице Огарева Валентину Николаевну Овчинникову, пышную белотелую женщину, старше его на пять лет и имевшую двоих девочек от предыдущего брака – Тамару, семнадцати лет и десятилетнюю Катю. Мужа Валентины Николаевны, директора совхоза, расстреляли в 1937 году за вредительство.
Валентина Николаевна старалась не делать различий между своими детьми и Куприяновыми, но у нее не всегда получалось. Могла и накричать, и по руке шлепнуть, но так, не больно. Между собой девочки жили дружно, а Мишатка был еще в том возрасте, когда любой кто тебе улыбнется, самый лучший товарищ.
Когда Гитлер напал на СССР, отец сразу записался добровольцем на фронт. Нина хорошо помнила тот день, потому что лежала в больнице с воспалением легких. Отец пришел проститься к ней в палату. Он был чисто выбрит, в свежей рубашке, пах одеколоном, табаком и сапожным дегтем. В окна детской палаты, где кроме Нины лежало еще семь человек, ярко светило солнце, на слепящем огненном фоне, фигуры входивших обрисовывались с тонкой и мягкой отчетливостью, окутываясь густой янтарной дымкой. От горести предстоящей разлуки слезы хлынули у нее из глаз. Отец говорил, что идет биться с фашистами до последней капли крови, до последнего вздоха, чтобы они не причинили зла его дорогой Нине. А когда наша страна победит врагов, и он вернется домой, они все вместе с Ириной и Мишаткой, который к тому времени подрастет, пойдут в зоопарк или в цирк смотреть на слонов и есть мороженное.
Так и остался отец в памяти, погруженный в солнечный туман со смеющимися глазами в лучиках морщин. Погиб рядовой Куприянов, 1899 года рождения, беспартийный, из рабочих, почти сразу же, в котле, кипевшем под Вязьмой.
Осенью 1941 года, когда Нина давно выздоровела и уже отучилась несколько дней в первом классе, Валентина Николаевна вместе с другими женщинами стала ездить на рытье канав, так она называла строительство военных укреплений вокруг города, на которые добровольно-принудильно мобилизовывали оставшихся в городе жителей. Нина слышала, как в беседах с подругами и со своей сестрой, тетей Таней, мачеха недоумевала, зачем их гоняют на бесполезные работы. «Мы ведь в глубоком тылу, – говорила она с раздражением, – враг за тысячу километров, на кой ляд строить эти рубежи?!» Подруги и тетя Таня кивали и соглашались с Валентиной Николаевной, но от работы не увиливали, послушно забирались в грузовики и ехали в степь. Домой мачеха возвращалась в полном изнеможении, согнутая так, словно весь день таскала на спине тяжелый мешок, ладони стерты до кровавых мозолей.
На следующий год весенний паводок уничтожил почти все оборонительные сооружения, сведя на нет труд тысяч людей. Ставка выпустила приказ: немедленно восстановить Сталинградский обвод и Валентина Николаевна с товарками, кряхтя и перебраниваясь, но без особого ожесточения, скорее по привычке, поехали рыть канавы наново. Тетя Таня к тому времени работала на тракторном заводе, где для фронта собирали танки, поэтому от строительных работ ее освободили.
По выходным у Валентины Николаевны собиралось общество, состоявшее из подруг и сослуживиц, они пили чай в кухне, обсуждали последние новости и, как водится, сплетничали. Нина и Катя подслушивали под дверью, а потом пересказывали самое интересное, по их мнению, Ирине и Тамаре.
Из кухонных разговоров Нина узнала, что из города эвакуировали семьи тех, кто состоял в партии и активистов. Кто такие активисты, Нина узнала потом, а тогда просто повторила новое слово. Кто-то из женщин сказал, что Иосиф Виссарионович лично запретил вывозить из Сталинграда женщин и детей, потому что тогда армии некого будет защищать, и город отдадут врагу. После этого общество возмущенно загудело, а кто-то даже крикнул грубое слово.
Потом заговорила одна женщина:
– Вы слышали, что вышло постановление правительства, я вам сейчас буквально процитирую: мужчины и женщины от 16 до 60 лет подлежат мобилизации на трудовой фронт!
– Как-как? – переспросил кто-то.
– А вот так, в этом-то и вопрос! – отвечала сообщившая новость о мобилизации. – Мужчины и женщины шестнадцати лет, по-вашему кто такие? Это же дети, разве не понятно?! И вот согласно этого постановления – они теперь взрослые.
Опять послышался ропот, и сдавленный голос произнес:
– У меня сестра двоюродная в Саратовской области, тринадцать лет ей только. Привлекли к работе, а осознания у девченки-то нет еще, она и сбежала с работы, а ее за это в тюрьму посадили, – говорящая глубоко вздохнула и добавила, – на войне строго все.
Теперь, будучи уже тридцатилетней взрослой женщиной, со сложившейся судьбой, Нина пришла к выводу, что война аннулировала ее детство. Поглотила его, сожгла, сожрала. В восемь лет она чувствовала себя намного мудрее иных сорокалетних. И уж, конечно, справлялась с реальностью лучше, чем Валентина Николаевна, впадавшая в истерику по каждому поводу. Стремление выжить во что бы то ни стало, жажда жизни несмотря ни на что, пусть холодно, пусть невыносимо, но лишь бы жить, заставляли ее ум иначе работать. Тогда в Сталинграде она была все время взрослой и всякий раз точно знала, что ей нужно делать. Или думала, что знала.
Сталинград бомбили уже с июля, но самая страшная бомбежка, как известно, произошла 23 августа. Боялась ли она тогда? – спрашивала себя Нина, так ничего и не написав в тетради, – Наверное нет… Точно нет. Воздушный бой завораживал, хотелось смотреть на летевшие роем гудящие самолеты, а мачеха или Тамара тащили ее за руку в бомбоубежище: «Скорей, скорей!». С мальчишками из соседних дворов они бегали к Волге, к заводу, высматривали наши зенитки, потом снующих людей возле госпиталя. Когда в воздухе наши дрались с немцами, детвора с задранными макушками скандировала: «Наши-наши-наши!» Ни у кого не было сомнений – Красная Армия обязательно победит. И она, правда, победила.
Двадцать третье августа застало Нину и других детей Куприяновых-Овчинниковых у тети Тани. Сестра Валентины Николаевны жила в поселке у тракторного завода в большом деревянном доме с печкой и летней кухней. Зазвучала сирена воздушной тревоги, и почти сразу же, без перерыва воздух в небе наполнился тяжелым оглушительным гулом. Дети высыпали на улицу и вместо того, чтобы бежать в бомбоубежище, оборудованное жителями поселка внизу по улице, задрав головы завороженно смотрели на приближающийся рой немецких самолетов. Они летели низко, Нина, как ей показалось, заметила даже голову фашиста, сидевшего в кабине и со злостью смотревшего с заоблачной высоты на Сталинград. За что они нас так ненавидят? – подумала тогда она. – Что сделали этому немцу в небе Нина, Мишатка, Тамара, Катя, Ирина и тетя Таня? Зачем он прилетел их уничтожить?
А потом стали падать бомбы, они сыпались не переставая, спереди и сзади, со всех сторон, близко и далеко. Там, где упали бомбы, клубился дым и металось яростное пламя, город пылал, превратившись в один большой костер. Самолеты разворачивались и снова пикировали, и сбрасывали смертельный груз. Адская круговерть медленно катилась над городом по берегу Волги, сметая все на своем пути. Бомбили фугасами и зажигательными. Отстрелявшись самолеты уходили, но тотчас же им на смену прилетали новые.
Тамара крикнула, что нужно бежать в укрытие, и они побежали. На улице столбом стояла пыль, дом напротив, в котором жила старая Ангелина Борисовна, горел багровым пламенем сквозь свои большие окна. Стекла на них лопнули, осколки разбрызгались лужей на дороге. Мишатка закашлялся, Ирина схватила его за руку и потащила вперед, прямо в пыльное облако. Остальные последовали за ними. Добежали до бомбоубежища, но на его месте в земле зияла воронка. Тогда они пошли дальше, продираясь сквозь дым и черную завесу гари, надеясь добраться до завода и спрятаться там. В горле першило, было трудно находить дорогу, так сильно все переменилось. Когда слышали взрыв, то падали на землю или бросались в воронки.
До завода в тот день они не добрались. Выбежав с улицы и выйдя к склону оврага, они заметили щели, в которых люди прятались от бомбежки. Забравшись в одну из узких щелей – в ней не было даже досок, поддерживающих земляные стены, только высохшая, окаменевшая почва с торчащими из нее ниточками корешков – они сидели там до ночи, до черной августовской ночи, которую вспугнуло разметавшееся кровавое пламя от горящего Сталинграда, и она никак не хотела наступать. Бомбежка стихла еще до темноты, но они не решались идти, боясь, что немцы вернуться. Они не знали тогда, что в ночью и в сумерках летчики не видят целей, поэтому воздушных налетов по темноте, как правило, не бывает.
Перевалило за полночь, когда они выбрались из траншеи и пошли к заводу. Тетя Таня была там и очень обрадовалась, когда увидела всех пятерых целыми и невредимыми. Тамара и Катя от радости повисли у нее на шее, а Катя разревелась от счастья. Когда началась воздушная тревога, рабочие спустились в бомбоубежище и пересидели налет там, а потом вернулись в цеха. Детей накормили, напоили и уложили спать.
Через несколько дней на завод пришла Валентина Николаевна и рассказала, что дом на Огарева разрушен и что возвращаться некуда. С собой она принесла самовар и две эмалированные тарелки – все что осталось от их обстановки. Эти реликвии мачеха хранила как зеницу ока и согласилась расстаться с ними, только когда они вынуждены были покинуть город.
С конца августа для уцелевших после бомбежки сталинградцев началась пещерная жизнь. Все, кто мог передвигаться, переехали в наспех вырытые по склонам оврагов траншеи – щели. Дети Куприяновы, Овчинниковы, Валентина Николаевна и тетя Таня жили в избушке, которую они сконструировали из досок, шифера, и пружинных металлических матрасов – строительного материала, образовавшегося на месте взорванных домов. Во время налетов прятались в щель, выкопанную поблизости от хижины.
Если первым запахом войны был запах пожарища и жареного мяса, то пещерная жизнь сохранила в памяти сладковато-приторное зловоние от разложившихся тел, которым несло из центра города и с Волги. А еще аромат хлеба, но он был уже после, когда их освободили. Запах хлеба – дух свободы. Нина шла в магазин и запах свежего хлеба еще издали щекотал ей ноздри, обволакивал, завораживал ржаным ароматом, преследовал по пятам и не давал думать ни о ком другом, кроме себя. Вкуснее пахла только молочная каша, которой кормили детей в импровизированных школах, устроенных прямо на пепелищах и заработавших, едва только немцы оставили город.
В середине сентября во время налета, когда все укрылись в убежище, погибла Катя, сидевшая на коленях у своей матери. Осколок пробил ей грудь, удивительным образом не задев никого, кроме нее. Валентина Николаевна во время бомбежки всегда собирала детей вместе, сажала голова к голове, чтобы если что, погибнуть всем сразу, но бездушная авиационная мина человеческие рассуждения в расчет не приняла и убила одну Катю. Хватало, правда, и таких случаев, когда в бомбоубежище погибали все. Так что тут не угадаешь.
Похоронили Катю прямо на улице, недалеко от разрушенного кирпичного дома. Потом, после войны то место затоптали, и ничего не подозревающие прохожие ходят теперь по катиной могиле.
После смерти Кати Валентина Николаевна на некоторое время впала в безумие. У нее стали возникать необдуманные, иногда совершенно дикие порывы. Во время очередного налета она велела детям написать каждому свое имя на бумажке и положить бумажку в карман, а потом повела их к железнодорожному вокзалу. Она шла так скоро, что Мишатке приходилось бежать, чтобы поспеть за ней. Добравшись до станции, они увидели, что сверху прямо на них летит бомба. Нина хорошо помнила, как сначала бомба была малюсенькой, почти точкой. Медленно приближаясь к земле с оглушительным свистом, она росла и набухала, словно почка на дереве. И тут Валентина Николаевна, воздев руки к небу, принялась кричать: «Дети! Вот и наша бомба прилетела! Наконец-то, наша бомба к нам прилетела!» Здесь Нине стало по-настоящему страшно, она вдруг со всей отчетливостью осознала, что мачеха больше не хочет жить и собирается… Она не успела додумать, потому что в тот самый момент Тамара резким движением столкнула мать и остальных детей в канаву. Бомба рухнула неподалеку от них, канаву засыпало землей, но все остались живы. Когда пыль улеглась, они что есть духу бросились в железнодорожное депо, где другие люди пережидали налет. Вечером вернулись в землянку, и с тех пор Тамара нет-нет, да и бросит встревоженный взгляд на мать. Хотя подобных историй не повторялось.
В конце сентября в Сталинград вошли немцы. Нина помнила, как дети следили за ними через щели крышки убежища. По улицам ехали тяжелые черные танки, гитлеровские солдаты стояли в распахнутых люках и по-хозяйски оглядывались вокруг. Потом рыскали по дворам, штыками кололи землю, искали зарытое в землю добро. Однажды немец вырвал у Валентины Николаевны клунок с мукой, которой она неизвестно где разжилась.
В октябре, в один мрачный день с хмурым свинцовым небом и холодным ветром немцы ходили по избам и выгоняли людей на улицу. Гитлеровское командование отдало приказ: очистить город. Так Нина вместе с Валентиной Николаевной и оставшимися в живых детьми оказались на дороге. Вереницы обездоленных людей тянулись в сторону Ростова. Тети Тани с ними не было, она пропала, ушла за неделю до этого за продуктами и не вернулась, и никто не знал, жива ли она или погибла.
Мачеха нагрузила детей котомками и узелками, в которые сложила сухари, и горелую пшеницу, собранную Тамарой на элеваторе. У Тамары в руках был четырехлитровый чайник, у Ирины и Нины у каждой по школьному портфелю. Вместо книг девочки набили их куклами и лоскутами. Несмотря на войну, им хотелось играть и даже ругань Валентины Николаевны не заставила их отступиться от девчачьих «сокровищ». Едва волоча ноги, приходилось идти со скоростью самого медленного ходока – Мишатки, ночуя в развороченных фугасами домах или под кустом, слепившись в одну большую кучу, чтобы сохранить тепло и не замерзнуть, они прошли Кривую Музгу, миновали Чир и оказались в Белой Калитве, которая была уже в Ростовской области.
Там в длинных, крытых соломой птичниках, в стенах которых зияли прорехи от снарядов, ютились тысячи жителей Сталинграда. В углу одного из них был оборудован медпункт, куда мачеха носила Мишатку. У него после бесконечной дороги из Сталинграда – потом Валентина Николаевна сказала Нине, что они шли всего лишь четыре дня, а ей чудилось, никак не меньше полугода – стали опухать ноги. Ребенок почти перестал ходить, едва ступни касались земли, начинал плакать, ощущая, вероятно, сильную боль.
В Белой Калитве они пробыли до зимы, Нина не помнила точно, когда началась депортация по железной дороге. Валентина Николаевна уверяла, что это было в декабре. Черную жирную грязь замело пуховым снегом, и казалось, что земля глядит на своих обитателей немножечко добрее. Гитлеровцы загнали людей в товарные вагоны, где не было ни полок, ни отхожих мест, ни даже окон, и повезли в Днепропетровск. Два долгих дня в пути, мерный убаюкивающий стук колес, запах пота, мочи, стоны замерзающих, истошный плач детей, переходящий в свистящий хрип, в звериный визг: «ы-ы-ы-ыыыы». К вечеру первого дня налетели самолеты, наши ли, немецкие, Бог знает. В хвост поезда попал снаряд, и три последних вагона, отцепившиеся от основного состава, остались стоять, объятые пламенем, посреди заснеженной равнины.
В Днепропетровске депортированных разместили в недостроенном здании железнодорожного госпиталя, рядом с Тихвинским монастырем. Нина помнила бело-красную кирпичную стену, окружавшую крохотную, почти игрушечную обитель. Она часто бродила вдоль нее, заняться все равно особенно было нечем. А кроме этого, когда ты на ногах, не так чувствуется голод. В туман или пасмурную погоду, когда небо особенно низко висит над землей, если прислониться к стене животом и смотреть вверх, то маковки было не видать.
В днепропетровском лагере, через неделю после их прибытия туда, умер Мишатка. С утра Валентина Николаевна наклонилась к нему, чтобы разбудить и увидела посиневшее личико с полуоткрытым правым глазом, подернутым смертельной пеленой. В середине марта 1943 года померла старшая мачехина дочь – Тамара, то ли от голода, то ли от тифа, то ли от лагерной баланды.
В апреле есть стало совсем нечего, и Валентина Николаевна отправила Нину с Ириной просить милостыню. Ирина просить стеснялась и пряталась за Нину. Нина была побойчее, спрашивала, когда стучала в дом, не нужно ли чего сделать и, если хозяева отвечали утвердительно, тут же принималась за дело. Приносила, бывало, домой и хлебушек, и пшеницу, и тыкву с кабачками.
Приходилось просить и у немцев.... Нине тогда открылось, что и фашисты, как другие обычные люди, бывают разными: добрыми и злыми. Отдельные сердобольные фрицы, с грустным видом смотревшие на оборванных детей, выносили буханку хлеба, но чаще попадались те, кто смеялся над малолетними побирушками, их толкали, улюлюкали в след, стреляли под ноги – развлекались как могли.
Осенью 1943-го Красная Армия освободила Днепропетровск, и мачеха засобиралась домой, в Сталинград. На перекладных доехали до города. Долго бродили в поисках подходящего жилья, в избушку свою не вернулись, да и вряд ли она уцелела. Нашли тетю Таню, рабочие на заводе, который возобновил свою работу, рассказали, где она обитает. Она жила вместе с еще одной женщиной, тетей Лидой и престарелой матерью этой женщины в куске развалины, оставшемся от старой школы на улице Советской. Школьное здание распалось на две части. Одна часть раскрошилась словно сухарь, превратившись в груду обломков и пыли, а вторая, с санузлами на каждом этаже, осталась почти нетронутой. Бреши в стенах женщины залатали железными кроватями, матрасами, диванными валиками, которые насобирали по всему Сталинграду. И в этих вот прихожих перед туалетами они и стали жить: Валентина Николаевна с ними – на третьем этаже, тетя Таня одна – на втором, а тетя Лида с престарелой Надеждой Петровной – на первом.
В шестом классе их заставили писать автобиографию. Учительница раздала чистые листки, в верхнем углу велела проставить сегодняшнее число и фамилию-имя. «Все, кто оставался в городе, пока здесь заправляли немцы или кого выслали в лагерь, – уведомила она детей ровным бесцветным голосом, – должны обязательно написать об этом». Нина вздохнула, из-за оккупации ее и в пионеры приняли только год назад. Многие из класса, особенно вернувшиеся из эвакуации уже были пионерами, пользовались почетным правом носить красный галстук и всеми остальными привилегиями всесоюзной организации имени Ленина. А она и еще пара ребят – нет. И до смерти Сталина, до 1953 года, каждый раз в автобиографии Нина должна была указывать, что в восьмилетнем возрасте некоторое время находилась под оккупационной гитлеровской властью.
После войны жизнь Нины пошла своим чередом и скоро совсем перестала отличаться от довоенной. За исключением некоторых мелких деталей. Например, Нина стала очень бояться крови. Даже вида ее не переносила. Когда ей делали уколы, она теряла сознание. Однажды в школе их заставили копать на приусадебном участке и убирать ветки. Нина загнала под ноготь занозу и тут же при всех хлопнулась в обморок. Потом было стыдно и неприятно, потому что другие наверняка подумали про нее, что она слабая и размазня. Долго еще так было, да и сейчас иногда даже случается. А еще она до сих пор боится резких звуков. Когда на улице затормозит машина, или внезапно зазвонит телефон, или сильно хлопнет дверь, Нина бледнеет и может упасть в обморок.
Война долго приходила к ней во сне. Ночью на нее падали немецкие бомбы, фашисты вонзали в нее штыки, расстреливали очередями из автоматов. Она оставалась погребенной заживо в щелях, умирала от голода и холода, мучилась на больничной койке от незаживающих ран. Все это продолжалось пятнадцать лет, а потом в один момент прекратилось, как будто лампочка перегорела. Галочка рассказывала ей о своей знакомой, та после войны свихнулась на нервной почве и умерла в интернате для умалишенных, повесившись на перилах.
