Юлия Валерьевна Санникова
Сцены из нашего прошлого
– В случае женитьбы на его стороне будет закон, и божий, и человеческий. Неколебимому постоянному закону противостоять трудно, авось и ваш опекун поостережется.
Некоторое время Анастасия Павловна раздумывала. В душе ее боролись противоречивые чувства. Она и сама испытывала страстную любовь к Леопольду. За то время, которое он проводил под окнами, она успела рассмотреть его и заметила, что он невероятно красив. Белокурые прямые волосы, волевой подбородок, серые пронзительные глаза и тонкие губы – все черты лица его выражали достоинство и благородство. Не соврал ли Филимон, что Леопольд – человек низкого происхождения? В конце концов, какая разница, пусть даже он простолюдин, что ей с того? Не об этом нужно сейчас думать, а о том, как избежать свадьбы с Бергом.
Дядя всерьез решил жениться на ней и в последнее время не просто докучал ей своим присутствием и тем, что совал нос во все ее дела, но и назойливо ухаживал. Делал дорогие подарки, посылал конфеты и сладости, которые Анастасия Павловна тут же отсылала в людскую. Она не хотела ничего брать от этого человека.
Безразличное отношение к его ухаживанию еще более, однако, распаляло страсть Берга, доводя ее до предела. Вместе с возрастающим не по дням, а по часам чувством бывшего гоф-медика возрастали и расходы на ухаживания за будущей, как ему грезилось, супругой. Впрочем, как мы знаем, Берг и раньше запускал лапу в наследство своей воспитанницы. А тут еще Блюм требовал от него денег то на подкуп священника, то на решение церковного суда в его пользу, то на другие мелкие расходы, вроде писчей бумаги, гусиных перьев и прочей канцелярии.
О том, что опекун девицы Розовой растратил крупную сумму денег, не то шестнадцать, не то двадцать тысяч, к которой присовокуплена была растрата капиталов сестры его – Капитолины Марковны, Филимон узнал от Малле Пукка, работавшего распорядителем в доме у Блюма, того самого, который ходил к Бергу и с которым они, как полагал Волчинов, проворачивали темные делишки.
– Ну что ж, – прервала затянувшееся молчание Анастасия Павловна, – будь по-вашему. Я выйду замуж за Леопольда, вот только совершенно не представляю, каким образом устроится свадьба?! Дядя ни за что не даст согласия на брак. Ни за что, слышите? Он скорее убьет меня.., – она запнулась. – Хотя, возможно, так будет лучше. Я скорее умру, чем выйду за него. Если смерть грозит мне при любом раскладе, я выбираю погибнуть во имя любви. Итак, мой дорогой Филимон, передайте Леопольду, что я участвую в заговоре. Но повторяю вам, я ума не приложу, как действовать в предлагаемых обстоятельствах.
– Положитесь на меня, сударыня, – сказал Филимон, отвешивая поясной поклон, – вам не о чем беспокоиться, все что нужно сделать, будет сделано. От вас лишь требуется сказать «да», когда будете стоять рядом с тем, кого сами выбрали в мужья, и священник спросит вас об этом.
Анастасия Павловна с благодарностью кивнула, глаза ее блестели от слез.
– Я вам верю, – произнесла она, и в знак признательности склонила голову. – Идите, и пусть Господь хранит вас.
Она передала ему тот самый платок, который сжимала в руках и письмо, написанное тут же, при нем и запечатанное сургучом в синий конверт.
С благословением Настеньки Филимон поспешил устраивать дело влюбленных.
Он отправился к князю Абашеву, остановившемуся в самой лучшей гостинице, сообщил ему, что княжна Розова любит его, более того, согласна тут же выйти замуж, и в качестве залога любви посылает вот это. Волчинов вытащил шелковый платок из кармана, отряхнул налипшие крошки и передал мнимому Леопольду. Тот порывисто схватил платок, прижал сначала к носу – он был насквозь продушен резедой – потом к груди, сердце его трепетало.
– И письмецо изволили передать, – сказал Филимон, вытаскивая синий конверт из другого кармана.
Князь Алексей разорвал конверт и прочел следующее: «Так и быть, Леопольд. Я готова стать вашей навеки. Приходите просить моей руки у дяди. Я буду дома. И я вас люблю, только не будьте таким робким. О деньгах не беспокойтесь, у меня их много. Unser Freund (нем. «наш друг») Филимон сказал, что обо всем позаботится. Жду встречи с нетерпением. Ужасно вас люблю. Ваша А».
Прочтя его, князь Алексей воскликнул:
– Все кончено! Мое сердце навеки принадлежит Анастасии… Постой, однако же, она пишет тут, чтобы я шел к Бергу и просил ее руки. Как это возможно? Не ты ли уверял меня, что он стережет ее как коршун и при малейшей опасности способен на самое страшное?!
Филимон склонился в поклоне
– Пусть ваша милость не волнуется, а целиком положится на меня.
– Да я готов, любезный друг, только скажи, что делать? Неужели идти свататься?
– Так точно. Вам следует одеться победнее, в засаленный сюртук и стоптанные башмаки. Если на нем будет несколько прорех – тем лучше! Однако, же еще вам стоит прихватить кошелек полный денег и спрятать поглубже в карман. Кошелек вы передадите тому лицу, которое явится в дом, пока вы там будете. Когда встретитесь со мной у Берга, не подавайте виду, я проведу вас к нему, а там вы попросите у него руки Настасьи Павловны.
– Он пошлет меня к черту и будет прав! Не лучше ли явиться при полном параде и, потрясая шпагой, припугнуть его?
– Он позовет квартального и вашу милость упекут под следствие. Здесь нужно действовать тоньше. Итак, сударь, войдя к Бергу, вы скажете о своем намерении жениться на его воспитаннице, а если он будет возражать, то сообщите ему следующее…
Здесь Филимон изложил бегло сведения, почерпнутые им из бесед с Малле Пукка. В результате князь Алексей уверился, что дело может и выгорит.
На следующий день, поборов неизвестно откуда взявшуюся робость, Абашев отправился к Бергу.
Он позвонил в дверной колокольчик, Филимон открыл дверь, впустил как ни в чем не бывало, доложил о госте, не подавая вида, что знает его давно, после чего проводил в кабинет хозяина.
Берг сидел за столом и от нечего делать водил машинально карандашом по бумаге. Рисовать он не умел, поэтому чертил аляповатые штрихи и каракули.
– Что вам угодно? – спросил он ласково князя Алексея, кивая на кресло.
– У меня к вам дело, господин Берг, – сказал князь садясь и неизвестно для чего застегивая пуговицу на сюртуке. – Дело частное, не служебное. Прошу у вас руки племянницы вашей Анастасии Павловны.
Берг медленно повернул к Абашеву лицо, карандаш выпал у него из рук, он пристально взглянул на князя Алексея.
Губы его задвигались:
– Вы того? Часом не рехнулись? С ума вы спятили? Да как вы смеете..! – заревел он, белея от злости. – Молокосос! Кто вы такой?! Как у вас язык поворачивается говорить мне такое! Вы осмеливаетесь шутить со мной? Не позволю!
И, стукнув кулаком по столу так, что задребезжала посуда в буфете, Берг крикнул:
– Вон отсюда! – Встать! Я вам не позволю так со мной разговаривать! Потрудитесь встать и выйти вон-с! Потрудитесь, я вам говорю! Идите-с отсюда прочь!
– Но я люблю вашу племянницу и хочу жениться на ней, сударь!
– Можете любить кого угодно и жениться в другом месте, но не в моем доме. Моя племянница вам не чета! Поглядите на кого вы похожи. Ни ваше положение, ни состояние, которого у вас нет, не дают вам право делать мне предложение… Как вы изволили осмелиться? Что за бесцеремонность?! Но я готов простить вам эту дерзость, если вы немедленно уберетесь с глаз моих. Попрошу больше меня не беспокоить!
– Гм… Какой свирепый нрав, право слово, зачем же устраивать скандал? Спровадить меня вам все равно не удастся.
– Как я должен это понимать? – пробормотал Берг. – За насмешку?
– Никакой насмешки над вами тут нет-с, – заметил князь Алексей, – я к вам от всей души. А вы бранитесь и кулаками в ход. Или, может, вам приятно будет слушать, как лакеи ваши и кухарки в своих показаниях будут вас честить греховодником и прелюбодеем?
– Что-а? – воскликнул Берг и осекся, – Повтори, что ты сейчас сказал?!
– Я сказал вам, любезный господин Берг, что вам от меня не отделаться. Это, во-первых, а, во-вторых, я хотел дать вам честное благородное слово, что женившись на Анастасии Павловне, я не потребую от вас ни копейки из тех денег, которые вы растратили, пока были ее опекуном. А еще я не скажу, что вы сами, вопреки морали и истине, хотели жениться на своей воспитаннице. Да вы так вопили, что я не успел рассказать вам мое во-вторых.
Берг стоял с каким-то неестественным растерянным видом, сопровождаемым несмысленным сопением. Он вскинул руку, словно раненая птица, безвольно уронил ее и трескучим голосом проговорил:
– Повтори, повтори, мерзавец!
Абашев повторил все слово в слово. Бывший гоф-медик побледнел и рухнул в кресло.
– Этого еще недоставало! – заскулил он, роняя голову на грудь. – Недоставало еще, чтобы всякие проходимцы оскорбляли меня страшными несмываемыми речами прямо у меня в доме! Боже мой, куда катиться мир! Мне… дурно! Филимон, воды!
На зов никто не явился. Берг почувствовал себя обманутым. Абашев продолжал интригу.
– Заверяю вас, сударь, не только не потребую отчета обо всем присвоенном, не единым словом никому и никогда не намекну, что вы по злому умыслу растратили деньги Розовой. И Анастасии Павловне прикажу молчать. Клянусь вам! Чего же вам еще, за сердце хватаетесь? Не отдам под суд!
– Какой-то щенок, нищий… сопляк… дерзает говорить прямо в лицо такие гнусности! Уходите, сударь, сделайте милость, и помните, я никогда ничего не забываю! Вы втоптали меня в грязь! Впрочем… я на вас зла не держу! Все это вы сказали по глупости, от скудоумия… Прошу вас, не трогайте меня своими пальцами, черт побери! Не трогайте парик! Подите прочь, мне некогда тут с вами!
– Что вы выдумываете, ничего я не трогаю. Я вам даю честное слово, клянусь, можно сказать! Сохраню тайну и niece вашей под страхом смерти запрещу требовать с вас. Что же вы еще хотите? Ей-Богу, от такого предложения отказываетесь… Ну, ладно, извольте, и на исповеди не скажу, что вы домогались Анастасии Павловны, ну уж сверх того, ждать меня вы не можете. А израсходованные деньги, ну что деньги… шестнадцать тысяч, оставленные ее отцом… Невелика беда, деньги можно и простить…
– Я ничего не расходовал… Почему вы не хотите понимать! Я вам сейчас докажу. Докажу вам, стойте!
Берг встал с кресла, на нетвердых ногах подошел к секретеру, выдвинул ящик, вытащил из него стопку каких-то бумаг и, потемнев от натуги, начал листать. Листал он долго, сосредоточенно и беспредметно. Пальцы у него дрожали, вид был сконфуженный. Как раз в этот момент в кабинет вошел Филимон и доложил, что приехал Блюм.
– А! – воскликнул Берг. – Как нельзя кстати. Хорошо, я вам докажу, – продолжал он, пряча бумаги обратно в секретер, – Сейчас переговорю с моим товарищем и докажу вам. Раз и навсегда… Не сметь трепать мое честное имя! Дайте только переговорить с Блюмом и увидите! Всякий, прости Господи, проходимец, недоносок… Сидите тут! Я сейчас вернусь…
– Не тот ли это господин Блюм, что служит в городской управе? – спросил Абашев.
Берг застыл на месте.
– Он самый. А вам-то он откуда известен?
– Господина Блюма всякий знает. Странно, что он к вам приехал, ведь со вчерашнего дня он болеет.
– Как болеет?
– Да так, с постели не встает. За доктором уж посылали… Кажется, скоро и за священником пора.
– Опять ваши шуточки?! – воскликнул Берг. – Что это за лежачий больной, который разъезжает по гостям. Да и откуда такому оборванцу знать про Блюма? Вот уж ни за что не поверю. Сидите тут, вам сказано…
Берг собирался выйти, но тут в комнату вошел сам Блюм в сопровождении Филимона. Гоф-медик хотел было дружески поприветствовать статского советника, но его неожиданно опередил этот несносный молокосос.
Абашев бросился к Блюму, натуральным образом обнял его и затараторил, не давая слова вставить:
– А, господин Блюм, друг мой, с выздоровлением вас! Что за благодетельный доктор вас пользовал? Дайте поглядеть на вас, повернитесь-ка. А говорили, так болен, так болен что того и гляди помрет. А он здоров! Скажите пожалуйста!
Блюм в недоумении оглядел собравшихся:
– Говорили, что я болен?…
Филимон пожал плечами, словно поясняя: «Я тут только послушное оружие».
На самом же деле именно Филимон в осуществлении задуманного им плана отправил к Блюму слугу, который на словах передал ему, что его по срочному делу ждут у Берга. Блюм явился так быстро, как только мог. И конечно, он не был болен. Абашев намеренно разыгрывал комедию.
– А мы с господином Бергом вас как раз ожидали, не правда ли, дорогой друг? – последнее относилось к Бергу.
Берг поморщился, но ничего не ответил. Ему не хотелось говорить с Блюмом в присутствии посторонних. Однако же и дело требовало безотлагательных мер. И Берг решился. Он шагнул к нему и произнес:
– Как замечательно, что вы приехали, господин Блюм. Как нельзя вовремя!
Блюм уставился на него выпученными глазами:
– Вовремя, вы сказали вовремя? Я приехал, потому что вы сами за мною посылали! Мне было сказано, что меня ожидают по важному делу в доме господина Берга.
У Берга открылся рот, но тут в разговор снова вступил князь Алексей. Он подошел к советнику, обнял его панибратски за плечи и заявил:
– Все верно, господин Блюм, вас ждут по важному делу в этом доме, тут вы не ошиблись, не так ли, господин Берг?
– Я, то есть, да… – промямлил Берг. – Я ни за кем не посылал.
– За ним послал я, – сказал князь Алексей с очаровательной улыбкой.
– Вы? Да как вы посмели?!
– Разве не вы пять минут назад хотели доказать мне нечто очень важное, и для этого хотели воспользоваться знаниями господина Блюма? «Как нельзя кстати!» – воскликнули вы. Я еще с утра подумал то же самое, а поскольку все равно собирался зайти к вам, то вызвал Блюма. Заблаговременно. Пожалуйста, пусть теперь господин Блюм подтвердит, что вы не крали денег вашей воспитанницы и не собирались обманным путем принудить ее выйти за вас. Вы для этого его хотели? Держу пари, что он скажет совершенно обратное, – промолвил князь Алексей незаметно вкладывая Блюму в руку кошелек с вышитой эмблемой Абашевых.
– Боже мой, кто кого тут водит за нос? Да тут все в заговоре! – воскликнул Берг. – Я погиб.
– Вы, ваша милость, бледны как смерть, – вставил Филимон, стоявший все это время у двери.
– Ну так что же, господин Блюм? – вопрошал Абашев, – Извольте отвечать, как на духу.
– Что? Что? – воскликнул Блюм. – Я явился, потому что меня пригласили.
– Это мы уже слышали, дальше, дальше!
Берг повернулся к Блюму:
– Только одно слово, скажите, что все произнесенное здесь этим человеком клевета!
– Клевета? – озадаченно проговорил Блюм.
– Вы же слышали грязные речи про Анастасию Павловну и про растраченные деньги.
Блюм взглянул на князя Алексея, тот ободряюще склонил голову и глазами указал на кошелек, который Блюм ловко спрятал в карман.
– Смелее, друг мой, каково ваше мнение? Клевета ли это или нет?
– Я… И не грех вам? Я ничего не слышал, ей-Богу, – после этого Блюм насупился и замолчал.
Сцена двигалась к зловещему финалу.
Берг при последних словах глубоко вздохнул и заморгал глазами. На лице его появилось затравленное измученное выражение. Он выглядел теперь жалким и униженным. На лбу блестели капли пота. Он шагнул к Абашеву, протягивая руку.
– Любезный сын! – начал он, смахивая несуществующую пылинку с изношенного сюртука князя Алексея. – Берите Анастасию Павловну, я согласен… Я вижу теперь, что вы благородный добрый человек… Я был не прав… Благословляю к венцу… Ты меня прости, что давеча избранил тебя, кулаком стукал… Это ведь я от избытка чувств, по-отечески, так сказать. Но только того… не шестнадцать тысяч я истратил, а ммм… скажем, пятьдесят или нет, даже не пятьдесят, а сто. Я и нечаевские капиталы спустил… все, подчистую. Но то дело старое, вы на меня не серчайте… Филимон, неси шампанского, мы с зятем шампанского хватанем! Ну, мир?
И Берг уставил на князя Алексея свои мутно-голубые глаза. Казалось он вот-вот заплачет, но вид у него при этом был ликующий.
Абашев простил ему все растраченные тысячи, женился на Настеньке, и увез ее в Петербург. Там у них родилось не то пять, не то шесть детей.
Филимон вернулся в столицу вместе с молодыми и служит у них управляющим. А Берг остался в Ревеле.
Происшествие на мызе Сыренецкой
Статская служба оказалась такой же жестокой, как и военная. И если беспощадность армейской службы еще можно было объяснить зверствами войны, когда по праву сильного творятся величайшие преступления, то объяснить бесчеловечность гражданских чиновников у господина Александра Александровича Благоева никак не получалось. Куда ни кинь, повсюду в государственных учреждениях в мирное время, в отсутствие войны, внеочередных рекрутских наборов и изъятий в пользу армии, вместо мягкосердечия и человеколюбия царили равнодушие и черствость. Вышло так, что зря господин Благоев торопился надеть судейскую мантию председателя Петербургской уголовной палаты, зря мечтал о том, какую пользу принесет он системе правосудия, каким верным слугою закона станет и как заслужит уважение товарищей и признание сограждан. Мечты его разбились о суровую действительность, словно графин с водкой, опрокинутый со стола неловким жестом подвыпившего гостя.
Год назад Россия произвела второй раздел Речи Посполитой и пухлой рукой императрицы Екатерины, в которой был крепко зажат державный жезл, присоединила к себе Подолье, Волынь и земли на востоке Полесья. В обществе при сём происходил невероятный патриотический подъем. Двести пятьдесят тысяч квадратных верст новой плодородной территории по Припяти и Западному Бугу, четыре миллиона новых жителей, способных эти земли обрабатывать и наполнять российскую казну – было от чего прийти в восторг и устраивать ежедневный праздник!
Вся передовая общественность тут же вспомнила о заслугах достойнейшего предка Екатерины – Петра Великого и принялась упоенно отмечать юбилейные даты военных походов Петра и его победы в Северной войне, за двадцать лет измотавшей страну так, что тогда ликовать о присоединении Лифляндии и Эстляндии не было никаких сил. Но прошло время, тяготы петровских походов позабылись, остались лишь приятные воспоминания о победах и приобретениях, поэтому Полтавская годовщина, Ништадтский мир, а также новый праздник под названием «воспоминание Турецкой акции» в честь бесславного Прутского похода праздновались в российском обществе с большим размахом.
В тот день, в который происходят события в нашем рассказе в Санкт-Петербурге во дворце генерал-губернатора был намечен торжественный обед по случаю годовщины взятия Шлиссельбурга. Дата была не круглая, девяносто один год минул с момента разгрызания «зело жестокого сего ореха», как отозвался о нем Петр, но российских чиновников это не смущало. Все было готово к обеду, балу и ночному фейерверку, приглашения разосланы, и почти все знатные господа и дамы подтвердили свое присутствие на вечере.
Господин Благоев был вызван в пятницу 11 октября к десяти часам утра, но не в качестве гостя, а для внушения, которое обер-полицмейстер – именно в такой должности прибывал тогдашний губернатор Петербурга Никита Иванович Рылеев – собирался ему сделать. Никита Иванович занял свой пост совсем недавно, всего месяц назад и с усиленным рвением брался за дела и вникал во все подробности, требовавшие, по его мнению, срочного личного вмешательства.
Проблема с господином Благоевым состояла в том, что он никак не хотел вынести вердикт и тем завершить дело о двойном убийстве, произошедшем в Ямбургском уезде, на мызе, владельцем которой был Алексей Ильич Чайковский. Жертвами стали сам Алексей Ильич и его старший сын Сергей Алексеевич, убийцы – трое крестьян, принадлежавших господину Чайковскому: кузнец Семан Ельесов, чухонец лютеранского закона, сын его – Андрус и Евдоким Аксенов, православного вероисповедания. Все трое признались в преступлении, совершенном к тому же при свидетелях, поэтому два важных условия для вынесения обвинения соблюдались: имелось признание подозреваемых и показания по меньшей мере десяти очевидцев дворянского и крестьянского сословия, среди которых была к тому же вдова и мать жертв Вера Ивановна Чайковская, в девичестве Козлова.
И вот при таких вводных господин Благоев уже третий месяц никак не мог кончить дело. По какой-то непонятной причине он вдруг решил, что оно не так просто, как всем кажется, что крестьяне убили по принуждению, и принудил их не кто иной, как господин Чайковский, то есть сама жертва! «Дважды два четыре, это есть факт, и факт непреложный, – объяснял Благоев, – но точно ли в нашем случае имеем два и два? А может у нас тут один и пять?» Это было слишком даже для либерала и человеколюбца, коим слыл в государственных кругах Александр Александрович Благоев. Обвинять потерпевшего, что он виноват в собственной пагубе, верх цинизма!
То было еще полбеды. Выяснилось, что господину Благоеву удалось заразить своими математическими идеями некоторых сослуживцев, которые тоже начали колебаться и высказываться за то, что крестьяне, быть может, защищались от господина Чайковского и его сына, напавших на них между прочим с пистолетом и поленьями, а душегубство совершилось случайно. Ну, тут уже другие, кто сохранял ясность ума и понимал, к чему подобные мнения могут привести, сообщили обо всех этих безобразиях вышестоящему начальству в лице губернатора Рылеева, в надежде, что возмутительным речам будет положен конец. В противном случае утверждали шептуны, если оставить это так, без внимания, в народе приключится брожение, от которого общественные устои могут быть расшатаны. А еще говорили: вы же не хотите, чтобы у нас было как во Франции, намекая на казнь слабохарактерного Людовика XVI, уступившего либералам и принявшего конституцию. Никита Иванович как во Франции ни за что не хотел, поэтому пообещал решить вопрос, не откладывая в долгий ящик, и вызвал Александра Александровича к себе на ковер, то есть во дворец. «В связи с делом Чайковских», – значилось в записке, которую привез ему прямо на службу генерал-губернаторский курьер.
Вызов был получен неделю назад, и все это время Благоев пребывал в возбужденном состоянии. Он знал приблизительно в каких словах и выражениях будет сделано внушение и пытался придумать, что бы такое ответить, чтобы выглядеть достойно, не отступая от своих принципов, и одновременно не скатываясь в бессмысленные и от того жалкие оправдания. Больше всего он боялся, что губернатор поставит ультиматум, и, хотя вероятность ультиматума была ничтожна – такое в высших эшелонах власти было не принято и считалось mauvais ton (фр. моветон – дурной тон), подчиненные без настояний должны знать, чего от них требует начальство – однако, исключать подобного не стоило.
Одиннадцатого октября господин Благоев, проведя почти бессонную ночь, проснулся рано и вышел к завтраку, еще до того, как успели накрыть стол. Невзирая на сердцебиение и боль в позвоночнике, мучивших его уже полгода и усиливавшихся от кофе и долгого сидения за письменным столом, он велел подать кофе, самый крепкий какой только можно. Он пил вторую чашку, когда слуга доложил, что пришла просительница.
– Кто такая? – осведомился господин Благоев.
– Коллежская асессорша, Чайковская Вера Ивановна, – отвечал слуга, почтительно, на один вершок склоняя голову.
У Благоева вырвался хриплый вздох раздражения, но он быстро овладел собой.
– Проси в кабинет, – произнес он как можно более сухо.
– Слушаю-с.
Вера Ивановна попыталась поцеловать его руку, протянутую для приветствия, но Александр Александрович успел отдернуть ее и, чтобы у Чайковской не было больше соблазна, заложил руку за спину. Они уже встречали ранее, когда вдова давала свидетельские показания о том, как трое крестьян убивали на ее глазах мужа и сына. В тот момент она с двумя дочерьми – у Чайковских всего было пятеро детей – находилась в кухне господского дома на мызе Сыренецкой и видела все через окно, о чем и показала следователю.
– Чем обязан? – спросил Александр Александрович, оставаясь стоять и не предлагая вдове сесть.
– Батюшка, Александр Александрович, просьба у меня к вам…
– Какая?
– Да та же самая, что и давеча, – Чайковская всхлипнула, – милости прошу для себя и для крестьян моих Ельесовых и Евдокима Аксенова, не губи, батюшка, не дай по миру с сумой пойти.
Это был не первый визит Веры Ивановны к Благоеву. Сразу по завершению следствия, в первых числах августа, когда троих обвиняемых посадили под замок в Ямбургскую тюрьму, а дело передали в губернский суд, вдова пришла к господину Благоеву и сообщила, что за мужнину и сыновью смерть мстить не желает, потому что, по ее словам, месть не богоугодное дело, и супруг ее, Алексей Ильич, она уверена, не стал бы людишек своих в управу сажать, а сам бы их довольно наказал, по-свойски и дело с концом.
– Сейчас вы, батюшка, упечете крестьян моих в каторгу, а у меня от этого дела в имении придут в расстройство, имущество и дом продадут за долги, и пойду я с детушками по миру скитаться, – так госпожа Чайковская объяснила свое нежелание отдавать мужниных убийц под суд.
К мольбам о помиловании Вера Ивановна готова была присовокупить сто рублей ассигнациями и даже уже вытащила их из кошелька, висевшего у нее по моде прошлого века на поясе, но Александр Александрович тогда сделал круглые глаза, замахал в негодовании руками, и бумажка в мгновение ока исчезла в матерчатой утробе кошелька.
Благоев был согласен с Чайковской в плане наказания, и тоже не хотел, чтобы крестьян отправили на каторгу, где вскорости они бы умерли от непосильной работы или болезней, но по другой причине. Вера Ивановна не желала терять работников: Семан Ельесов был умелый кузнец, а двое других – молодые крепкие парни, которые в хозяйстве всегда пригодятся, Благоев же, считал, что крестьяне страдают незаслуженно, поскольку в тот злосчастный день, когда совершилось преступление, обороняли себя и еще одну особу, и что если бы не они, то Чайковские отец и сын убили бы их.
Двадцать седьмого июля 1793 года события на мызе Сыренецкой развивались следующим образом. В тот день должны были играть свадьбу, молодые – крестьяне господина Чайковского – Андрус Ельесов, сын кузнеца, и Гедвиха Юрьева из дворни. Как оказалось, невеста давно еще приглянулась сыну Чайковского Сергею Алексеевичу, и он какое-то время добивался ее расположения, но так и не добился. Гедвиха любила Андруса, а помещичьего сына на дух не переносила. Да и было за что. Чайковские обращались с крестьянами из рук вон плохо, оброк в имении своем заменили на барщину, и заставляли исполнять ее семь дней в неделю, а кормиться крестьянам определили на барском дворе, но только один раз в день, вечером. За малейшую провинностью людей били, морили голодом, чайковские дочери, выросшие уже до зрелого возраста и не нашедшие, чем занять свой досуг, в качестве развлечения тиранили дворовых баб и прядильщиц, таскали их за волосы и увечили всякими изощренными способами. Сыновья предавались пьянству и разврату, имея для своих утех богатый выбор среди крепостных девок и беззастенчиво пользуясь этим выбором в любое время.
Оголодавшие, одичавшие от скотских условий крестьяне занимались грабежом проезжающих и одного, поговаривают, даже убили, но отец Чайковский покрывал преступления. Поступал он так, чтобы государство не забрало у него мужиков. Зато, если кража случалась в господском доме, то провинившихся били так усердно и с такой исполнительностью, что иной раз забивали до смерти.
Возвращаясь к субботе 27 июля. В тот день кузнец с сыном понесли на двор Чайковским два пуда меда в качестве повенечной подати, которую платит каждый крестьянин, получивший от помещика согласие на женитьбу. Отсутствием мужчин в доме воспользовался Сергей Алексеевич, он с братьями пробрался к Гедвихе, схватил ее, зажал рот и поволок к себе в усадьбу, рассчитывая там, без свидетелей надругаться над несчастной девушкой.
Поскольку ума у Сергея Алексеевича к его двадцати годам набралось не много, к себе в усадьбу с пленницей он явился не окольными путями, как сделал бы любой здравомыслящий негодяй, дабы остаться незамеченным, а через главные ворота, откуда как раз выходили отец и сын Ельесовы. Они увидали связанную, с кляпом во рту Гедвиху и бросились ей на помощь, но трое сыновей Чайковских вступили с ними в борьбу. Бой разгорелся жаркий, Ельесовы были крепкие ребята, но Чайковских было больше, тем не менее, перевес в силе и мужестве оказался на стороне чухонцев. Девушку уже почти отбили, когда из дому выбежал Алексей Ильич, держа в руках кавалерийский пистолет, неизвестно откуда у него взявшийся, в армии господин Чайковский никогда не служил, а начинал свою карьеру истопником при императорском дворе, из-за чего и получил в дальнейшем потомственное дворянство и чин. Целясь из пистолета в голову Семана Ельесова, он приказал прекратить сопротивление, иначе пригрозил застрелить его и Андруса на месте. Выяснять, как господин Чайковский собирается убить двух человек из однозарядного пистолета, не стали, Семан и Андрус покорно опустили руки, чем воспользовались братья Чайковские и стали избивать их руками, ногами и выдернутыми из стоявшей тут же поленницы поленьями. Алексей Ильич, между тем, наступал с пистолетом, держа на мушке попеременно то Семана Ельесова, то Андруса, и по его виду можно было угадать, что он-таки намерен выстрелить, несморя на то, что приказание его было исполнено.
В этот момент на сцене появился Евдоким Аксенов, крепостной крестьянин, проживавший тут же на мызе и шедший по какому-то своему делу. Он схватил обтесанный кол из кучи кольев, приготовленных для нового штакетника и сваленных тут же, бросился во след господину Чайковскому и воткнул ему кол промеж лопаток, отчего помещик упал вперед, на руку с пистолетом, который, побуждаемый конвульсивным движением пальцев, выстрелил весь свой заряд в самого Алексея Ильича.
Поняв, что источник смертельной угрозы ликвидирован, Ельесовы вскочили с земли, схватили первого попавшегося под руку из братьев Чайковских, им оказался Сергей Алексеевич и принялись охаживать его теми же самыми поленьями, которыми минуту назад били их самих. Двое других Чайковских в страхе разбежались, и этим спасли себе жизнь.
Прибежавшие на шум мужики оттащили Ельесовых от Сергея Алексеевича. Он еще был жив и кричал то ли от страха, то ли от боли. Сильно избитого барчука перенесли в господский дом, подошли потом к Алексею Ильичу, перевернули его на спину и тут только увидели, что он умер. Вероятно, в тот же самый миг, когда выстрелил пистолет, а может чуть раньше, когда жердина, пущенная рукой Евдокима Аксенова, проткнула какой-нибудь важный для жизни орган.
