Юлия Валерьевна Санникова
Гридя – вдовий сын
– Почему, помню.
– Ну, а чего ждешь тогда? Второго пришествия? Сотвори, давай, заклинание, не заставляй упрашивать себя, голубчик.
Гридя повторил магические слова, несколько видоизменив их, а вернее добавив лишнюю присказку. После «Скатерочка-хлебосолочка, покорми нас, пожалуйста» он присовокупил «дай нам водки с закуской в достаточном на всех количестве». Ему показалось, что именно такая формулировка будет верной. И не ошибся.
Бараний бок с воткнутым в него ножиком исчез, теперь на скатерти стояли разносортные закуски: икра паюсная, паштет в белых прожилках, облитый золотистым желе, нарезанная колбаса, копченый язык, белорыбица, и строй великолепных хрустальных графинов с разными водками, отливающих драгоценными цветами: рубиновым, опаловым, малахитовым. Бока их запотели, это свидетельствовало о том, что налитая в них жидкость была ледяной.
Отроки набросились на еду словно голодные волки.
С водками и новоиспеченными закусками произошло ровно то же самое чудо, что и с бараньим каре. Стоило только отпить из графина, отрезать кусочек паштета, отломить кусок каравая, набрать ложкой икры, как непостижимым образом утраченная часть кушанья восстанавливалась в своем первозданном виде. Хмельное плескалась у самого горлышка, паштет снова был круглым и гладким, каравай цельным, а икра лежала крепкой горкой, икринка к икринке.
Отроки быстро захмелели. Даже Гридя, памятуя советы матушки не брать в рот спиртного до совершеннолетия, а уж тем более не напиваться в дороге, примета плохая, да и мало ли что на пьяную голову в чужом месте может свалиться, но даже наш умница Гридя и тот соблазнился и пригубил нахоложенной водки. На вкус она была горькой, клейкой и обжигала горло словно огонь. У него сразу же перехватило дыхание.
От водки развязались языки, отроки стали шумными, Перемыслу захотелось петь, и непременно под гусли. Он побежал в шатер, чтобы достать инструмент. Мухомор и Искрен решили танцевать гопака, или кадриль или какой-нибудь другой массовый танец, да хоть и бы и казачка.
И все семеро человек, за исключением Гриди, который сидел у костра и с тревогой наблюдал за кутерьмой, устроенной пьяными отроками, зашумели и раззадорились. Перемысл тренькал на гуслях, Мухомор с Искреном плясали вокруг него, словно ряженые вокруг чучела Масленицы.
От безудержной пляски отроки повалились на землю, Перемысл устроился на огромном пне, глубоко вздохнул и ударил по струнам совершенно не так как прежде. Сейчас он играл спокойно и размеренно. И полилась невзначай такая нежная печальная музыка, что у всех присутствующих на глаза навернулись слезы. На небосводе тускло блестели нездешние звезды, а среди них висела луна, какой никогда не бывало в Холмогорах. Луна была большая, наполовину желтая, наполовину серая, изрытая на своей далекой поверхности размытыми причудливыми тенями.
– Слава тебе господи! – пробормотал Гридя. – Кажется, неугомонные крикуны притихли. – К несчастью, затишье было временным, и вскоре те взялись за старое.
Тишина покинула лагерь, костер горел весело, тени, сгрудившиеся вокруг него метались, но уже не так быстро, а отроки продолжали петь и пить. Внезапно из висевшей плотным черным пологом темноты на свет костра шагнула гостья.
Заметив легкое бесшумное движение они вскинули головы и в замешательстве уставились на вошедшую. Перед ними стояла девица. Голова непокрытая, черная коса перехвачена лентой, на ленте навешаны бляхи и серебряный целковый. На вид лет двенадцать – одиннадцать.
Сверкая глазами и улыбаясь жемчужным ртом, она приблизилась к костру и лукаво оглядела пиршество. Растерявшись, отроки глядели на нее и даже не успели поприветствовать.
Из-за длинного атласного подола юбки незнакомки неожиданно выглянули две влажные сливнины глаз. Позади девочки стояла косуля. Зверь смотрел на отроков безбоязненно и внимательно. Это вогнало их в оторопь еще сильнее.
– Эй, люди добрые! – воскликнула незнакомка. – Что это вы тут делаете? И почему шумите как цыгане на ярмарке? Время позднее, а у вас гвалт такой, словно день божий на улице.
– Вот тебе раз! – сказал Искрен, увидев девчонку и расслышав, что она там говорила. – Да ведь это девица, клянусь душой! Ты откуда взялась тут? Заблудилась, пока ягоды собирала? Или, может, ты колдунья лесная и пришла порчу навести? Отвечай, ну!
И тут он с беличьей ловкостью, одним прыжком подскочил к юной гостье и схватил ее за запястье. Ничуть не испугавшись, девчонка одним движением высвободила руку из цепких клешней Искрена, и проговорила, глядя прямо на него:
– А сами-то вы кто такие? Ишь, раскомандовался!
Это неожиданное появление взбудоражило отроков, добрая их половина, во главе с Мухомором, повскакало с бревен, на которых они до тех пор сидели, и подошла поближе. Им хотелось рассмотреть необычный ночной дуэт: девчонки и оленя.
Гридя было неловко за тот прием, который оказали отроки девочке. Оправившись от изумления, он поспешил загладить неловкость:
– Извините, – произнес он рассеяно. – Но мы чужестранцы, и не знаем, как в этих краях себя вести принято. Мы остановились на ночевку и…
– Не спиться вам чтолева? – оборвала его девчонка. – Так кричите, что всех сов да филинов распугали. Зайцы в норах перепугались от вашего шума, зайчатки маленькие дрожат от страха, ай-ай-ай, – она смешно передразнила, как дрожат испуганные зайчатки.
– Мы не нарочно, получилось так, бывает, раскричались и сами не заметили, – вступил в разговор Всеслав. Он был трезвей всех и держался с достоинством. – А ты кто сама такая будешь? И как звать тебя, скажи!
Девочка мелодично рассмеялась.
– Какой любопытный! Имя мое вам ни о чем не скажет, да и не важно это совершенно. А важно, чтоб вы шуметь перестали и угомонились. Потому как хозяин леса крика не любит, не нравятся ему шумные компании. От них бардак и огорчение в лесу. Идите к себе в город и там шумите. А здесь галдеть не принято. И потом, что это у вас тут? Водка? И закуска к ней? Ей-ей попадет вам от хозяина. Он пьяных не выносит, и за пьянство наказывает. Хуже пьяного человека с оружьем не придумаешь.
И девчонка глазами указала на сложенные в сторонке мечи и палицы.
– Да, ну что ты в самом деле, – возмутился Окул, – мы если и пьяные, то совсем чуть-чуть, и оружие свое в таком виде не применяем, да опять же против кого? Тихо же кругом. Во хмелю наше оружие – это голос певческий, да свирель с гуслями. Садись с нами, девочка, и спой нам песенку. Увидишь, мы люди мирные и покладистые, хозяину на нас гневаться не за что.
Девчурка засмеялась.
– Может оно и так, Окул Михалов, только помяни мое слово, накажет вас лесной дед и за попойку, и за музыку по ночам. Ночью спать надо, а не куролесить. Да и потом, не любит он пьяных, – повторила она пожав плечами, и тонконогая косуля за ее спиной кивнула своей безрогой доброй головой.
О том, что лесная девочка откуда-то знала его имя, боярский сын вспомнил только впоследствии, когда сбылись все сказанные ею пророчества. А тогда он и внимания не обратил.
– А ты, стало быть, внучка лесного деда? – уточнил боярский сын.
Девчонка ничего не ответила и засмеялась детским серебристым смехом.
Где-то ухнул филин.
– Мы твоего деда не боимся, – громко заявил Мухомор, язык его при этом заплетался. – Не лесовик, ни водяной, ни кикимора болотная нас не напугают. Не на тех напали! Сидим себе, никого не трогаем, ну выпили чуть-чуть, ну и что же здесь необыкновенного, понятно же, что в дороге хочется выпить, от того, что скучаешь по дому. Всегда так! А если лесовику не нравится, пусть придет и скажет в лицо, так мол и так, люди добрые, не по душе вы мне, и вид ваш мне не люб. Вот тогда мы с ним и потолкуем, вот тогда я ему и объясню, что тут и как, и сразу ему наш вид понравится. Давай, зови своего деда.
Всеслав вспомнил наказ думного дьяка избегать сношений с нечистью, но было уже поздно. Мухомор разошелся не на шутку и принялся всерьез грозить лешему достойным наказаньем. Девчонка с косулей не возражала и не перебивала, только смотрела на него нахмурившись и кусая губы. Аггеев понял, что они, похоже, опять на пороге какой-то беды, и урок в бане совсем ими не был усвоен.
«И почему так получается, – думал про себя он. – Мухомор ведь совсем не задира, да и лесовику не стал бы возражать, встреться он на узкой дорожке. Неужели хмель придал ему столько ненужной храбрости? И вспомнит ли он назавтра обо всех глупостях, что говорил сегодня?»
– Ну, вы как знаете, а я вас предупредила, – выпалила наконец лесная девчонка, обнимая косулю за шею, и поворачиваясь, чтобы уйти. – Лучше вам угомониться. Вылейте водку, затушите костер и идите спать. И зачем было жечь ветки, будто зима на дворе? – бормотала она, удаляясь, но все почему-то прекрасно слышали ее слова.
– Загасите костер, – эхом повторил лес, когда девчонки уже и след простыл.
После ее ухода отроки долго сидели хмурые, осоловевшие от водки и ворчали. Никто и не подумал затушить костер и он продолжал весело потрескивать. Гридя с грустью думал о пропавшей Федосье, и подозревал самое худшее. И в этот момент Окул, который перепробовал все закуски и отпил изо всех графинов, заявил, что у него крутит живот, да так, что мочи никакой нет.
– Ты иди подальше, – сказал Искрен Окулу, – нечего тут болтаться. Тут и кустов приличных нет, видно отовсюду.
– Не поверишь, болит так, словно лом раскаленный в брюхо воткнули и вращают, – отозвался Михайлов.
– Иди, иди, – подтолкнул его Перемысл, – облегчи чрево вдали от нас, между зарослей.
Охая и приседая от боли, Окул побрел в лес и скоро скрылся из виду. Послышался треск веток и бранные слова, которыми боярский сын подбадривал себя в густой чащобе. Известно ведь, что когда идешь один в незнакомом и странном месте, разговоры с самим собой прогоняют скуку и страх, если кто быстро поддается этому чувству. Боярский сын, как стало понятно вскоре всем, страху поддавался быстро.
Окула не было довольно долго. Сначала о нем никто не думал, но через некоторое время забеспокоился Всеслав. Он помнил, что ответственен за каждого воина в отряде и намеревался исполнять обязанности начальника в любом виде – пьяном или трезвом.
Кто-то сказал:
– Сильно, видно, Михайлова скрутило.
А еще один промолвил:
– Не окочурился бы он в кустах!
И это замечание принялись повторять все, один за другим. Тут налетел ветер, и живот заболел у Мухомора.
Это подстегнуло остальных.
– Что-то наверняка случилось, – сказали они, взяли оружие и головни и направились в ту сторону, куда до этого скрылся Окул. Предосторожностей не соблюдали и гомонили, как крестный ход во время праздника. Пройдя по тропинке, добрались до темневшего пятном орешника и рассредоточились вокруг зарослей. Лежавшего на земле Окула первым увидел Мухомор, у которого в ту же секунду хворь как рукой сняло. Над Окулом склонилась чья-то крупная фигура. Существо, у которого при ближайшем рассмотрении вместо ног оказались копыта, а охабень был застегнут не на ту сторону, молотило боярского сына кулаками со всей одури, словно не человек лежал перед ним на земле, а сноп ржаной. Руки у козлоногого были словно цепы, длинные, с болтающимися на концах широкими ладонями.
– Это что еще такое! – воскликнул Всеслав.
Он одним махом подбежал к нечистому и ткнул в его зверскую рожу горящей головней.
Физиономия, представшая в бликах пламени, была поистине изумительна! На своем веку начальный много повидал диковинных лиц: с носом-сливой, ушами-лопухами и обвисшими щеками. Видел и женские с бородой, и такие, на которых между носом и ртом зияло страшное отверстие, и изъязвленные, и в гнойных фурункулах. Но такого, какое проступило перед ним сейчас, он не видел никогда, даже в самом страшном сне. Столь ошеломляющая образина не могла принадлежать человеку, а следовательно перед ним находился кто-то из нечисти, скорее всего тот самый лесной властелин, увязавшийся за ними еще тогда, когда они покинули Холмогоры. Выходит, прав был Дубыня, когда примечал нечисть, да что уж теперь горевать.
Увидев рожу лешего, Мухомор смачно выругался, а Искрен, хотевший взять врага с наскока, отступил назад – так велико было безобразие этого лица и так сильна была отразившаяся на нем ярость. Гридя с удивлением разглядывал лесного царя, последуем и мы его примеру. Нелегко описать этот горбатый нос, разинутый рот, выпученные стеклянные глаза, какими смотрят на тебя телячьи головы в лавке у мясника. Зеленоватые патлы бороды спускались почти до самой груди. В лохмах на голове застряли сосновые шишки. Петлицы на охабне, больше напоминавшем лохмотья, были застегнуты не в нужном порядке, одна через другую, а двухаршинные рукава, которые полагалось завязывать сзади, свисали свободно по обе стороны и истрепались в клочья. Лаптей на лешем не имелось, да и как бы он смог надеть их, если вместо человеческих ступней его кривые короткие ноги оканчивались раздвоенными козлиными копытами. На правом веке сидела громадная бородавка, из-за растрескавшихся словно кора губ торчали обломанные зубы, напоминавшие гнилые мертвые пни, подбородок выпирал сквозь зеленую бороду утиным клювом. Совсем уж непросто пересказать ту смесь ярости, возмущения, досады, которые выражала физиономия лесовика. И стало быть теперь попытайтесь все это себе представить в совокупности!
Решение пришло единодушно. Отроки устремились на лешего. Тот поначалу попятился. Но затем с диким криком ринулся на них. А из темноты леса вслед за ним бросились на наших витязей такие же как он патлатые лесные мужики.
У некоторых вместо волос росли корни, другие не имели копыт, а были обуты в лапти чудовищных размеров, у иных в бороде торчали бледные поганки. Но, несмотря на уродства и убогое обличье, армия эта имела вид грозной силы, наступала проворно, отважно смотрела вперед, и грозила смести наших.
Казалось, атаковала сама природа.
Тягостно заниматься работой на полный желудок; хуже этого только набивши брюхо вступить в рукопашную. В таком положении оказались отроки. В полной темноте, головешки пришлось отбросить, ибо они мешали сражаться, освещаемые грустным светом луны, на чужой земле, приняли отряд бой. Хорошо еще, что догадались взять с собой оружие, иначе пришлось бы бороться лицом к лицу с погаными трухлявыми мордами.
Никогда еще сражение не было столь жестоким; животы били тревогу, и витязи принуждены были делать над собой двойное усилие. Изжога, а вместе с ней и хмель, однако, довольно быстро улетучились. В кровь впрыснулась ярость, она-то и помогла переломить исход баталии.
Отроки сражались отчаянно, словно волки, но и нечисть не отставала. Лесовики молотили головы витязей поленьями, тыкали в бока деревянными вилами, хлестали ветками. В ответ же получали удары настоящими обоюдоострыми клинками, рассекавшими плоть с одного маху и гибли ужасно. На их место из чащи тут же приходили новые. Сильнее всех был дремучий царь, до этого отходивший Окула до полусмерти. Кряжистый, всклокоченный, дьявольский, внимательный, озверелый, закусив свои деревянные губы, задыхаясь от гнева, со светящимися в темноте глазами, как у дикого зверя, он одним лишь движением отбрасывал атакующих его назад. Лезвия палашей застревали в его деревянных конечностях. Он брал их своими пальцами-сучьями, вытаскивал и отбрасывал прочь.
Тем временем Окул Михалов, наконец, очнулся. Он лежал у подножия орешника, в стороне от разгоравшегося, словно костер из сухих веток, боя. Мало-помалу он пришел в себя, несколько мгновений находился в каком-то блаженном полузабытье, вызванном потерей сознания, и не чувствовал тела и конечностей. Нега длилась недолго. Острая, пронизывающая боль и жжение в груди, заставили его очухаться и уложили мысли в порядок.
– Отчего это у меня голова так трещит? – подумал он и только тут спохватился, что валяется навзничь на сырой земле.
Окул потрогал свой лоб и почувствовал на пальцах теплую вязкую кровь.
– Черт возьми подлеца каторжного! – проворчал он, поморщившись, и хотел было подняться, но был настолько оглушен ударами могучего противника и настолько разбит, что поневоле повалился назад. Впрочем, руки ему подчинялись, он сумел приподняться на локтях и оглядеться.
«Да, знатно отходило меня это лесное отродье, – бормотал он себе под нос. – И как метил ведь образина, по самому темечку, кровь до сих пор в висках стучит. Видно и вправду не любит лесной царь пьяных. Да и что тут за преступление? Никого из свиты его бесовской не трогали, на зверей и уток не охотились, на скатерти самобраной всего вдоволь было. И деревьев не рубили, а насобирали валежника».
Мысль о скатерти навела на воспоминание о том, почему он ушел от лагеря. Окул принюхался и поерзал седалищем по земле. Так и есть, ощущение влажности и зловоние, исходившее от нижней части туловища, могли свидетельствовать только об одном. О том самом, дурно пахнущем происшествии.
«Было бы странно сдержаться!» – подумал он и принялся высматривать товарищей.
– Мать честная! Да ведь силы неравные!, – узрев, как лесное воинство теснит витязей, воскликнул он. – Эх, мне бы только встать.
Но адская боль, возникшая, когда Михайлов приподнялся, вернула его к действительности.
Положение наших становилось все более невыносимым. На помощь лесным мужикам из чащобы высыпали лесные бабы и принялись пулять камнями и стрелять из рогаток. Подходить близко лешачихи не решались, бо даже и они всего лишь женский пол, и против вооруженных и сильных мужчин, которые уложат их одной левой, выступать боятся. Но урон своей стрельбой наносили значительный. Окул наблюдал за этим, бессильный помочь своим, когда свалилась новая беда.
Разбив лагерь на той злополучной поляне, они попали в самое логово лесного царя, может быть, даже в царские хоромы, если у лешего бывают хоромы. Известно ведь, что лесная нечисть живет под корягами, в буреломах и сухостоях. Но как знать, а вдруг под кучами валежника у них там терема, да усадебки? Много лесовиков было занято битвой с пришельцами, однако, были и такие, кто оставался дома, и кого шумный бой потревожил в жилищах, и они выходили из леса, посмотреть, что происходит. С собой они тащили дубины и поленья.
– Эй! Гаврила Ольхов! Эй! Кабанило Петров! – драли они свои сосновые глотки. – Его дремучее величество сказал, что проучит этих выскочек. Не позволю, говорит, им такие безобразия строить в чужом доме. Это он про себя, значит! И выдворю, говорит, их вон отседова, чтобы и духу их тут не было. А ну пойдемте-ка теперь все вместе поглядим, как он с ними разделается. Держу пари, что это ему раз плюнуть, как плотнику с березовой чуркой.
Они подходили все ближе, к тому месту, где лежал боярский сын, но его не замечали. Тут, однако, один из них повел еловой шишкой, бывшей у него вместо носа, и прошепелявил:
– А ну-ка, дядя, что это тут у нас такое? – сказал он, подходя почти вплотную к Михайлову. – Запах-то какой, миазма какая-то?! Неужто человеком разит? Али дополз кто досюдова и издох в кустах?
– Святые угодники, – пробормотал боярский сын, – кажется теперь мне не поздоровится.
Момент настал критический. Промокшие подштанники грозили выдать Окула с потрохами. Он сделал неимоверное усилие, на какое способен только голодранец, наевший и напивший в харчевне на рубль, которого у него нету. Вскочив на ноги, он швырнул лесовика на евойного дядю и пустился бежать.
– Подпали меня лучина! – воскликнул Кабанило. – Это не человек, а оборотень! – И бросился назад в лес. Кабанило очень боялся оборотней, потому что не умел отличать их от волков или в кого они там обращались, а еще потому, что по поверью, если лесовик прикоснется к оборотню, то у него будут всю неделю болеть зубы.
Окул помчался к лагерю, но последние слова Кабанилы навели его на мысль и задали недолгую думу, которую он размышлял всю дорогу пока несся к привалу.
Добежав до лагеря, он с облегчением заметил, что костер не потух, яркие большие угли тлели золотой грудой. Боярский сын насобирал веток потолще, обмакнул каждое в плошку с чесночным маслом, благо каждый раз, когда масло кончалось, плошка тот час же заполнялась на столько же, и наделал факелов. Держа в руках по двое он побежал что было мочи обратно. Там он раздал факелы изнемогающим товарищам, которые использовали их вместо палиц.
Лешаки, увидев, что люди вознамерились сжечь сучья, росшие у них на головах вместо волос, с дикими воплями убрались обратно в лес.
Дольше всех бился лесной царь. Он искусно уворачивался от факелов, тыкавшихся в него со всех сторон, но когда на его длинных руках в нескольких местах затлели раны, дрогнул в коленях и отступил.
Поле битвы осталось за отроками. На следующее утро, когда они вернулись посмотреть на место, где происходило ночное побоище, то не нашли ни одной сгоревшей ветки, ни единого уголька. Лесные жители засыпали образовавшиеся костерки землей, собрали угли и факелы, которыми были так позорно повержены, и бросили в ручей.
