Юлия Валерьевна Санникова
Гридя – вдовий сын
Глава 9. Куница
Среди ночи Гридю, крепко спавшего на пуховой перине, разбудил какой-то неясный шорох. Он открыл один глаз, стараясь разглядеть в темноте источник шума, и с изумлением увидел Федосью. С распущенными волосами в длинной ночной сорочке поверх которой была накинута атласная душегрея, она присела на край постели и прошептала:
– Гридя, сынок, ты спишь?
– Не сплю, – быстро отозвался он и сел на подушках. – Случилось чего?
Ведьма ласково посмотрела на него.
– Ничего не случилось. Мне, просто, надо тебе рассказать кое-что очень важное. Ты не беспокойся, ничего такого, ужасного, – она заметила испуганно округлившиеся глаза и поторопилась успокоить его. – Я ведь, Гридя, родня тебе. Ты, небось, и не подозревал, что у тебя есть родственники, кроме матери? Матушка твоя – Афимья, моя родная сестра. У нас с ней один отец, но разные матери. Я ведь тоже Игнатьевна. Отец наш был известный травник, лечил народ, со всей округи приходили к нему за снадобьями. Мужик был дюжий, правильный. Умение врачевать отец ему передал, а тому его отец. Весь род их, сколько столетние старики помнили, слыл знахарским. И была у него жена Аксинья. Жили они поживали, как говорится, добра наживали, и боги дали им девочку – Афимью, твою матушку. Занемогла Аксинья в родах. Бабка повитуха положила в руки ей новорожденную, она только разочек дитя к груди прижала и впала в забытье. Мучилась горячкою и в три дня скончалась. Игнат остался с девочкой. Крепко невзлюбил он чадо с той поры, так как считал виновницей аксиньиной смерти. Отослал с глаз долой, в самые дальние комнаты и приставил няньку, чтобы ни видеть, ни слышать, не знать ничего про нее. Опостылело ему дитя, и жизнь без Аксиньи опостылела.
Гридя слушал, затаив дыхание. Матушка никогда не рассказывала о деде с бабкой, и теперь он, наконец, узнал, почему.
– Год прошел, как умерла Аксинья. Игнат с того дня совершенно переменился. Целительство забросил. Люди, не зная о великой его скорби, шли и шли к нему за помощью. Одного он обругал неприличным словом и ткнул в грудь палкой; другого выставил за дверь и велел больше не являться; на Пелагею Васильеву, которая пришла, чтобы вытащить рыбную кость, застрявшую у нее в горле, спустил здоровенного, охрипшего от лая кобеля. Смекнули люди, что Игнату надо выплакать горе, проститься с умершей Аксиньей, и решили покудова его не трогать. Но проходили месяцы, а травник по-прежнему пребывал в скорби. Снова и снова переживал утрату жены, напивался вином и бродил в одиночестве по лесу. Из глаз его безудержным потоком текли слезы. Лицо заросло косматой бородой, одежда обносилась и превратилась в лохмотья. Все деньги он пропил.
– Откуда же ты взялась у Игната, тетка Федосья? – удивленно спросил Гридя. – Если он жил в лесу как бирюк и людей от себя отгонял?
– Экий торопыга! Не спеши, Гридя, дойду и до того. Скоро уже, потерпи маленечко. Так вот, однажды, Игнатий зашел в лес так далеко, что заблудился. Ходил, бродил, тропу разыскивал, которая к дому выведет, но всякий раз выходил на одно и то же место. Смекнул тут травник, что бесовская сила его по лесу водит. Сел на поваленное дерево и перестал упорствовать. Решил, здесь смерти дожидаться, раз судьба ему на это указывает. И скорей соединиться с любимой Аксиньей на том свете.
Просидел он так до самого вечера, и солнце давно зашло. День померк, проснулись ночные жители. Заухал филин, забрехали лисицы, по земле зашуршали гады ползучие. А Игнат сидит, и смерть к нему нейдет. Только в желудке бурчит, да жажда горло сушит. Решил он, пока кончины дожидается, найти водицы попить. Поднялся и пошел к роднику, однообразное журчание которого слышалось неподалеку.
Напившись студеной влаги, Игнат прилег на прошлогодние сухие листья, наваленные по берегам ручья, и слушал пенье лягушек. «Брекекекекс, коакс, коакс», – выводили квакушки, и травник уже почти заснул под их бульканье, как вдруг до него донесся слабый стон. Сначала он подумал, что стенает ветер, забравшийся в сухой валежник. Но стон повторился. К нему примешивались какая-то возня, тяжелое дыханье и судорожные жалобные всхлипы. Игнату догадался, что шум издает живое существо.
Он пошел в ту сторону и чуть не наступил на кого-то лежащего угольной кучей в сухих листьях. При приближении Игната, существо съежилось и засопело, но не убежало. Так и осталось лежать распластавшись словно птица с перебитым крылом. Пара горящих черных глаз вперилась в пришельца.
Травник не испугался. Он ведь все равно решил умереть, так зачем же бежать от того, что грозило погибелью? Игнат опустился на колени и протянул руку, чтобы потрогать зверя. Но зверь неожиданно заговорил человеческим голосом, и голос этот был женским:
– Кто ты такой?
– Игнат, – ответил Игнат.
– Человек или демон?
Игнат, очевидно, не уяснил вопроса.
– Прежде был знахарем, – ответил он отрешенно, – а теперь и сам не знаю.
В темноте ему показалось, что лежащее перед ним на земле существо согласно кивнуло головой, словно удовлетворившись ответом.
– Игнат, – сказало оно ласково, – а что ты делаешь в лесу в такой час?
– Ничего, – Игнат развел руками. И это была чистая правда. Не мог же он сказать, что смерти дожидается.
Игнат постарался рассмотреть эту странную женщину. В сумерках он различил молодое круглое лицо, покрытое какими-то бурыми пятнами, копотью или грязью, шапку черных нечесаных волос, тонкие руки, ситцевое платье, распадавшееся лохмотьями. Разглядел грязь под ногтями. Женщина лежала на животе и почему-то не могла или не хотела перевернуться. Привычным жестом врачевателя Игнат потрогал спину. Позвоночник был цел, значит не он мешал ей двигаться. Пробежался дальше, бедра, обратная сторона колена, икры. На правой щиколотке пальцы нащупали что-то холодное.
Несчастная угодила в капкан. Стальные зубья впились в самую плоть и наверняка задели кость. Кровь из глубокой раны забрызгала железные клыки. Игнат чувствовал ее жирный густой запах, заполнивший как будто весь воздух вокруг себя. Вспухшая ступня застыла словно восковая. Каждое движение явно причиняло женщине нестерпимую боль. Вот почему она лежала недвижимо на животе.
Она заметила, что он понял ее беду. Но ничего не сказала. Не молила, не просила о помощи. Смотрела на него ласково и улыбалась.
Игнат, как я уже говорила, был мужик крепкий. Спервоначала он попробовал раскрыть капкан голыми руками. Но ловушка была тугой – на медведя ставили, – подумал он, – и просто так не поддавалась. Силой ее было не взять, следовало действовать умом.
Игнат поднялся с колен, осмотрелся по сторонам в поисках чего-нибудь подходящего – палки или дубины.
Женщина неотрывно следила за ним внимательным насмешливым взглядом. Она лежала в смертельной ловушке уже неделю и могла пролежать еще столько же. Сто лет могла пролежать, потому что была кикиморой, бессмертной дочерью водяного царя. Водная нечисть, как и другие демоны, не могут умереть ни от болезни, ни от ран. На них все само заживает как на кошке.
Гридя, слушавший рассказ Федосьи в состоянии ошеломления, словно его опоили сладким дурманящим вином, хотел было спросить, отрастет ли у бессмертной кикиморы нога, если отнять ее. Раз уж таким волшебным образом врачуются все их раны. Но перебивать не решился.
А Федосья, увлеченная своей историей, так и не заметила гридин немой вопрос. А может не захотела замечать.
– Ну не буду тебя долго мучить своею повестью, – продолжала она елейным голосом, – в общем, отыскал Игнат твердую орясину, раздвинул железный капкан и освободил кикимору.
Уж как она его благодарила, благословляла, как спрашивала, чем она может отплатить ему за свое чудесное спасение. Обещала, что отец ее, не последний человек в округе, по гроб жизни будет обязан за возвращение любимой дочери. Игнат может просить у него чего душе его будет угодно, все сделается.
Но Игнат ничего просить не хотел. Его душа хотела только одного – покоя и вечного забвения. Подивился он только, как это девица на ноге, которая только что безвольной чуркой в ловушке смертельной торчала, так резво прыгает. Нешто не больной ей? Не знал ведь тогда Игнат, что имеет дело с нежитью.
– Дай я тебя хоть из леса выведу, – уговаривала его женщина. – Не могу же я своего спасителя в чаще дремучей бросить. Кто я после этого?
Игнат понял, что в покое она его не оставит, и хоть силком, но из лесу выдворит. Поэтому не возражал.
Теперь, когда она стояла перед ним в полный рост, он разглядел ее веселенькое почти детское личико и черные глаза с отражавшимися в них бликами месяца. От этой прекрасной картины дрогнула душа травника и что-то сладкое и мечтательное зашевелилось в сердце.
Словно молодой жеребенок, ловко переступая босыми ногами по упругому дерну, повела она его из лесу. Могучие деревья и колючие кустарники словно расступались перед ней и почтительно склоняли кроны-головы. Ночные птицы слетались на звук ее голоса, садились на ветки и провожали долгим молчаливым взглядом. Казалось весь лес сопровождал женщину и ее спасителя, а луна освещала им дорогу.
И вот, наконец, чаща отступила, Игнат и женщина вышли на открытую поляну, за редкими деревьями просматривалась широта поля и горизонт неба, усыпанный ясными звездами.
– Дальше ты дорогу знаешь, – махнула рукой кикимора в сторону поля. – Сразу за ним слобода твоя, Игнат. Ну, ступай, не поминай лихом. И помни: я должница твоя. Захочешь вернуть долг, выйди за околицу, повернись спиной к лесу и трижды повтори мое имя. Ну, прощай!
– Прощай, – машинально повторил за ней Игнат.
Повернулся, разглядел под ногами тропинку, протоптанную крестьянами по кромке поля, и побрел к избам. Пройдя почти полверсты вспомнил: «Имени-то он не спросил».
Игнат остановился, почесал затылок и растерянно пробормотал, словно обращаясь к невидимому собеседнику:
– Как же ее звали?
– Водятой, – прошелестел кто-то, как показалось травнику над самым его ухом.
Озадаченный он огляделся, но никого не увидел. Только рожь ходила волнами от ветра, да скрипели сосновые стволы в лесу. Но имя травник запомнил.
Возвратившись к себе, Игнат снова принялся отшельничать, недужных по-прежнему не принимал, и все чаще всплывали у него в памяти черные глаза Водяты с переливающимися лунными бликами. Он несколько раз ходил в лес и искал то место, где она лежала, распростершись на земле словно пойманная птица. Но место все не находилось.
По имени не звал. Ведь это означало, что он будто бы требует долг, а Игнат хотел только лишь еще раз увидеть ее. Осмотреть раненую ногу, спросить, из какой она деревни и чем занимается в жизни.
Проходили месяцы, Игнат ходил в лес каждый божий день. А вскоре и по ночам. В надежде встретить Водяту. Встреча стала для него наваждением, и, видимо, водяная царевна сжалилась над ним. А может поняла, что в этом и заключается ее долг: отогнать наваждение. Ведь, будем честными, в лесную чащу завела его именно она. Просидев семь дней в капкане и поняв, что на помощь из своих никто не придет – отец ее, водяной жил на приличном расстоянии от того места, она колдовством заманила к себе Игната. Ей нужно было дождаться именно мужика и мужика дюжего, который смог разжать мертвую хватку капкана. Умереть Водята не могла, но и жизнь в ловушке – не жизнь, а мука нестерпимая.
Одним зимним вечером, как раз в день праздника коляды, когда толпа ряженых бродила по хуторам и горланила песни под окнами, на пороге избы Игната возникла нежданная гостья. Она тихо постучала в дверь и отступила на шаг, чтобы дать хозяину отворить дверь.
Игнат, который в это время сидел в кухне и починял прохудившиеся сапоги, услышав стук, решил что это кто-то из подгулявших колядующих и взял в руки ухват, чтобы выскочить на певцов и напугать до смерти, отбить навсегда охоту приходить к нему. Но в последний момент передумал.
Отворил дверь, скользнул глазами по стройной фигуре, на плечах которой ладно сидела бархатная подбитая белым горностаем кацавейка. Не узнал сначала, и только когда на него диким огнем сверкнуло два черных глаза, обомлел и чуть было не рухнул на пол от изумления и счастья.
Водята, а это была не кто иная, как она, задорно рассмеялась и без приглашения шагнула в избу. Поддержала нетвердо стоящего на ногах Игната за локоть.
– Что же ты не звал меня? – спросила она, прищурив очи. – Видеть не хотел?
Игнат от радости, что видит ее, не нашелся ничего ответить на эти шутливые упреки. Он просто глядел на нее во все глаза, старался запомнить каждую черточку ее скуластого живого личика, чтобы потом воскрешать его в памяти, когда захочется.
Поддерживая его под руку, Игнат все еще не отошел от нежданной встречи и ступал нетвердо, Водята просеменила в горницу. Там она, словно всю жизнь здесь жила, начала хозяйничать. Велела Игнату растопить самовар и стала собирать на стол.
– Да мне и предложить-то к чаю нечего, – растерянно проговорил Игнат. – Мы ж тут по-простому.
– Вот и замечательно, – рассмеялась кикимора, – у меня как раз все с собой.
Из кармана шерстяной юбки она достала камчатую скатерку, развернула ее на лавке, поворотившись спиной к Игнату, так, что ему не было видно, с чем она там возится. В руках у нее появились маковые калачи, пряники, спелые желтые сливы, варенье из брусники, сдобные булки, густые сливки с подрумянившимися толстыми пенками, от которых по всей избе пошел восхитительный сладкий дух.
Как и откуда взялось все это кулинарное великолепие, Игнат не понял и совершенно справедливо решил, что здесь не обошлось без волшебства. Он слыхал, что на свете бывают скатерти-самобранки, и вот теперь смог увидеть одну из них воочию. На вид она, впрочем, ничем не отличалась от обыкновенной, какую хозяйки стелят для обеда.
Тогда же, наверное, он и заподозрил, что Водята не простая крестьянка, и наверняка даже не барыня, даром что носит меховую одежу. А кто-то более серьезный и многозначительный.
Веселая возня и аппетитные запахи, витающие в воздухе, разбудили любопытство еще одного обитателя жилища травника, о котором, казалось, все давно позабыли. Малолетняя сиротка, Афимьюшка, дочка Аксиньи, растущая у своего родителя словно одинокая березка в поле, вышла из своей комнатки и наблюдала за отцом и его гостьей, спрятавшись за цветастой занавеской, служившей дверью в горницу. Она давно не видела батюшку в таком добром расположении. Игнат улыбался, шутил и не сводил упоенного взгляда с черноглазой женщины, которую девочка видела впервые, но тот час же прониклась к ней чувством, словно та была ее родней или доброй нянькой.
Но вот почувствовала девочка, что отец прекратил смеяться и смотрит прямо на нее. Опомнилась – полог, за которым она пряталась, вдруг приоткрылся и явил всем стоявшего за ним ребенка. Хрупкое тельце ее вздрогнуло, и сердце забилось так быстро, как не билось еще никогда. Она подумала, что сейчас отец накажет ее шибко, а пожалуй отошлет прочь от себя, отдаст в приют или еще что-нибудь похуже. Бросит в лесу на съедение волкам, и поминай как звали.
– А это что за ягодка, – воскликнула чернявая женщина и подбежала к Афимье.
От страха и от нахлынувших на нее чувств девочка зажмурилась, словно ожидая неотвратимого удара судьбы. Но кикимора откинула совсем занавеску и лучезарно улыбнулась ей.
– Что за прелестное дитятко, – говорила она, беря ее за обе руки и выводя в центр горницы. – Игнат, кто это? Чья эта девочка?
Игнат, для которого все произошло слишком быстро, даже не успел рассердиться как следует, не успел придумать ответ и сказал, поэтому чистую правду.
– Дочка эта моя.
– Дочка? Настоящая, кровинушка? Какая неожиданность, какое счастье-удовольствие! Так ты, Игнат, семейный человек, оказывается!
Она опустилась на колени перед Афимьей, обняла ее рукой, нежно потрепала по щеке и ласково спросила:
– Где же твоя матушка?
И пронзительно охнула. При упоминании покойницы на глаза ребенка безотчетно набежали слезы.
– Отвечай, когда тебя спрашивают, – строго проговорил Игнат и коршуном посмотрела на дочь.
– Померла моя несчастная матушка, – ответила Афимья, возвращая суровый взгляд родителю – когда рожала меня, горемычная.
Водята всплеснула руками.
– Ты ж моя сиротинушка! Дитятко несчастное-разнесчастное. Растет одно, без матери…
И все время пока Водята голосила, сердце Игната делалось все мягче и мягче, и в конце концов стало таким мягким, словно это было не сердце, а умятое руками тесто. Он жалел и несчастного, заброшенного по глупому капризу ребенка, конечно, ни разу не виноватого в смерти собственной матери. Но еще больше его трогало добросердечие и жалостливость Водяты. Пожалела сироту, которую никогда раньше не видела. Пожалела его, отшельника, сама пришла, да расстаралась, обед приготовила.
С тех пор зачастила кикимора в слободу к Игнату. Откуда она приходила и куда уходила, никто не знал. Заявится, наготовит яств и всяких кушаний, напьется чаю с Игнатом, наиграется в прятки и горелки с Афимьюшкой, нашьет ей кукол из тряпок, приберет в избе, и вдруг пропадет, как сквозь землю и слуху нет. А потом, глядь – снова будто с неба упала, опять в доме хлопочет, тонким мелодичным голосом поет, привстав на носки сафьяновых сапог танцует в такт песне, корову доит, лошадям гривы в косы заплетает. На базар пойдет, принесет оттуда разной снеди, сиротке пряников купит, изюма и конфет, а Игнату бутылку с наливкой.
Правда, что Игнат немного призадумался, предаваясь идиллии: бог знает, кто такая эта женщина, может, в самом деле дьявол в человеческом образе. Торговка в мясной лавке рассказывала, что видела, как Водята прыгнула в колодец, а на следующий день явилась, как ни в чем не бывало.
Поползли мрачные слухи, слобожане шептались за спиной у Игната.
Поп в церкви заметил, что Водята по воскресеньям к обедне не ходит и задумал укорить ее, наложить церковное проклятие. Куда там! Едва в живых остался. Успел только первое слово из отлучения вымолвить, как в окно храма влетела курица и, разбив стекло, шлепнулась к его ногам. От неожиданности святой отец вздрогнул и замолчал. Курица поднялась, закудахтала, клюнула поповский башмак и с невозмутимым видом выбежала вон. «Гляди, отче, – воскликнула Водята ему в ответ, – знай свое дело, а в чужие не мешайся, если не хочешь, чтобы кошка твои дурные глаза выцарапала». Что делать с проклятою? Поп долго потом тер очи полотенцем, смоченном в святой воде, да горько жаловался попадье на свои связанные неизвестно кем руки и грозил игнатовой девке страшным судом.
И начали жить Игнат с Водятою, словно муж с женою. Всего вдоволь в их доме, все блестит. За всем за тем люди чуток судачили, глядя на житье их. «От нечистого не будет счастья, – качали они слегка головами. – лесной ведьме, видать, что-то у него понадобилась. Иначе зачем ей сходится с травником? Отчего не живется ей там, где селится бесовское отродье – под гнилыми корягами, да в камышах с осокою».
Прошло время округлилось у Водяты чрево, дитя росло у нее под сердцем. Игнат был рад радешенек и мастерил люльку для младенца, Афимьюшка каждый божий день спрашивала, скоро ли появится на свет братец или сестрица. Ну уж тут и злые языки поуспокоились.
Но от болтовни людской и досужих пересудов вреда никакого, разве одно только раздражение. Пусть бы судачили! Однако же, как вскоре выяснилось, был у молодых один враг, о котором они и думать-помышлять не могли. Водяной, чьей дочерью была Водята, кипел недовольством, что чадо его милое, царевна болотная, не в тереме на дне речном обретается, не с русалками хороводы водит, не ездит в карете золоченой, запряженной карпами да щуками, в гости к подружкам-кикиморам, а пропадает большую часть своего времени, коего, впрочем, в ее бессмертной жизни предостаточно, среди людей. Хуже того, с одним она сошлась коротко и теперь вот, шутка сказать, даже беременна!
– И откуда к ней этот прохвост выискался? – спрашивал своих бояр повелитель речной нечисти.
– Ежели он муж ей и можно то доказать, то, пожалуй, пусть живут, – отвечал один мужественный боярин, лицом напоминавший сома.
– Не о том вас спрашиваю, мужняя ли она жена или девица, а о том, как домой вернуть Водяту, – пуще ярился водяной.
– Зачем возвращать? Ежели докажет она, что муж он ей, то пусть бы вместе с мужем и жила там, где им хочется – осторожно отвечал все тот же мужественный черт. Остальные советники при этом тряслись телами, и от этой тряски вода на реке подергивалась живой и крупной рябью.
– Да что с ними толковать! Привести ко мне царевну! – вопил водяной.
Легко сказать, да трудно сделать. Стала болотная нечисть рассуждать, как им Водяту изловить и к отцу вернуть. Думали, думали и наконец придумали.
Позвали однажды Игната к деду, который сам, говорят, не мог уже не ходить, ни даже вставать. Дед был старый престарый, с лицом сморщенным как печеное яблоко, в дугу согнутый. Увидев травника, слез с печи, поохал, присел на лавку, пошевелил бескровным губами, почесал в затылке.
Игнат поглядел на деда, спросил, какая хворь с ним приключалась.
– Игнат Савельич, – проговорил старик каким-то неуловимо чарующим, нездешним голосом, – Игнат Савельич, позабыл ты про свою жену Аксинью! А она ведь жива, голубушка. Ты думал, умерла она тогда, а она жива, просто заснула от колдовских чар, которые навела на нее кикимора болотная. Ждет тебя твоя Аксиньюшка, ждет-дожидается, все глаза выплакала, все платки изорвала, искусала в кровь губы алые. Мучает ее страшная ведьма, и нет от нее Аксиньюшке покою на белом свете. Мучает она касатку твою, заставляет ткать сорочки, как простую холопку, а ночью, покуда спит Аксинья, ведьма те сорочки распускает, а наутро вновь велит ткать.
Старик порылся в кармне ветхих штанов и вытащил зеркальце в старинной костяной оправе, отер его рукавом и показал Игнату. В зеркале травник увидел жену свою Аксинью живою, в точности такою, какою он помнил ее в последний раз. Она молча глядела на него полными слез молящими глазами.
Игнат хотел дотронуться до Аксиньи и протянул уже было руку, но старик отвел зеркало.
– Посмотри на лицо, – продолжал старик вкрадчиво, – оно бледное, словно полотно. Весь румянец вывела ведьма со щек ее. Погляди на белую шею, видишь синие пятна от железных когтей ее. Не вывести их теперь, ни за что не вывести! Погляди на стройные ноги ее, они много ходили, много вынесли, да не по коврам ходили, по земле сырой, по крапиве, да по колючему терновнику. А на очи ее погляди, они мутны от слез. Спаси ее, Игнат Савельич, спаси свою Аксинью!
Голос старика дрогнул. Из ласкового морщинистого глаза его скатилась горячая слеза.
– Я готов на все для тебя, Аксиньюшка! – воскликнул Игнат в сердечном волнении, – но как и где мне ее найти?!
– Погляди, погляди, – убеждал старик, – вот она здесь! А вот та ведьма, что держит ее в неволе. Она лукава и хитра. Она приняла на себя вид твоей жены, но она не жена тебе, а погибель твоя. Отыщи и убей ее, Игнат Савельич!
Игнат посмотрел в зеркало: на гладкой его поверхности он увидел свой дом и Водяту, которая хлопотала на кухне. На лице ее играла всегдашняя улыбка. Вот она будто вспомнила что-то, вскинула плечи, повернулась и пошла по направлению к погребу. Зеркало, а с ним и Игнат следовали за ней по пятам.
Водята спустилась в погреб и там Игнат увидел Аксинью. Она сидела, одетая в простое белое платье и ткала на станке полотно.
– Отпусти меня, – сказала Аксинья, изнемогая от усталости и протягивая слабую руку свою к Водяте.
Игнат пристально всматривался в зеркало. Лицо кикиморы сделалось сухим и заострилось, шея неестественно вытянулась. Она хлестнула Аксинью по щеке и велела продолжать работу. Игнату почудилось, будто вместо пальцев у нее когти.
– Убью! – воскликнул он и выскочил из избы.
Не помня себя от гнева, добежал Игнат до своего дома, рванул дверь, вскочил в горницу. Внутри стояла мертвая тишина. Посреди горницы на лавке показалась сидящей Аксинья, голова ее была покрыта белым платком, ниспадающим до земли. Хоть бы пошевелила одним пальцем. Глаза вперились во что-то, видимое ей одной, рот сжат. У Игната душа ушла в пятки от страшной картины.
– Аксинья! – крикнул Игнат и протянул к ней руку. Глядь, тянутся из-за него сотни костлявых рук, а сзади шуршит кто-то крыльями. Глядя во все глаза, и не веря им, на живую Аксинью, он сдернул с нее платок. Все стихло, но тут же послышался страшный крик, от которого все внутри у травника похолодело, и почудилось ему, что вместо Аксиньи сидит на лавке Водята.
– Спаси меня, Игнат, – проговорила Водята тоненьким звенящим голоском.
По стенам застучало, ставни стали биться словно от ветра, в трубе зловеще загудело. Показался давешний старик с зеркалом. Он вложил Игнату топор в руку и проговорил, тем же самым неземным голосом:
– Убей ведьму!
Водята хотела вырвать у него топор из рук, выпустила железные когти, впилась ими в Игната. Искры сыпались у нее изо рта, пена показалась на губах, вместо черных волос на голове извивались гадюки, змеиный раздвоенный язык шевелился во рту. Игнат от страха отступил назад.
– Руби! – вопил старик подталкивая Игната к той, за которую он еще сегодня утром готов был жизнь отдать.
Игнат и рад был рубануть и покончить раз и навсегда с бесовским отродьем, но силы его оставили. Сами бесы ему то не позволили. Не для того они натравили его на Водяту, чтобы он убил ее. Не в том состоял их чудовищный коварный план. А вот в чем.
Хотели они доказать прежде всего самой Водяте, что Игнат – не пара ей, что он сошел с ума и решил ее убить, и подстроили так, что Водята обороняя жизнь свою и нерожденного ребенка, сама убила бы Игната, воспользовалась колдовскими чарами.
Так и получилось.
Прибежавшие на шум люди нашли на полу мертвого травника, в дальней комнате отыскали Афимью, забившуюся туда от страха, но как не расспрашивали ее о том, что произошло, так и не дознались. Девочка словно онемела.
Водяты и след простыл. Никто ее с тех пор не видал. Вернулась она к отцу своему и зажила жизнью, какой подобает вести кикиморе. Дочка у нее родилась, назвали ее…
Она не успела договорить.
– Федосьей, – подсказал ей Гридя.
Федосья кивнула головой и рассмеялась. Смех у нее был тоненький, словно серебряный колокольчик звенел, такой же в точности, как у Водяты, речной царевны, ее матери.
– Ну, Гридя, ты как хочешь, а я с тобой в Ирей пойду, – промолвила она, вдоволь насмеявшись. – Не могу одного тебя отпустить.
– Что ты, тетка Федосья, как же ты со мной пойдешь. Аггеев ни за что не разрешит! Да стоит мне рот открыть, как он… Ты же баба, а бабам в походе не место! Лучше ты матушке моей весточку про меня передай. Что видала меня, я, мол, жив-здоров, и все со мною хорошо теперь будет.
– Одно другому не мешает. Я и весточку Афимье передам, и за тобой пригляжу. А ты, Гридя, не рассуждай: баба или не баба. Такую бабу как я любой захочет у себя в дружине иметь. Аль ты забыл про баню? Видал, на что я способна?! С шестерыми справилась и с шестьюдестью справлюсь!
– Что ж, хоть бы и справилась, но ведь не согласится начальник…
– Не согласиться! Будто кто его спрашивать будет! Еще чего! Слышишь! Ты ему ничего не говори, хотя бы он тебя каленым железом пытал. Понял?
Тут Гридя наш заметил, что ведьму не переубедить, сколько он не пытался, и закрыл в одно мгновение рот, решив, не без причины, что толку препираться нет.
Пусть делает что хочет! – рассудил он про себя.
Федосья тоже замолчала. Потом спрыгнула с кровати и, мягко ступая, отошла на середину горницы. Там она вскинула руки кверху, словно ребенок, который просится на ручки, бросилась вперед и вниз и быстро перекувыркнулась через себя.
Все случилось быстро и в одночасье. Вот только что на этом самом месте стояла крупная женская фигура и вот теперь нет ее. Одежда, свалившаяся с белых федосьиных плеч, лежала пятном на полу, а из шелкового рукава ночной сорочки, на Гридю глядело пушистое существо небольших размеров.
«Да это же куница!» – пронзила его мысль. Гриде доводилось видать в своей жизни куниц. Они водились в лесу, подступавшему к Лебедянь-озеру, а иногда забирались в сарай и таскали из курятника яйца.
Черные глаза-пуговицы смотрели на него живо и весело. Нос у зверька дергался, усы на носу шевелились. Куница подняла морду, потрясла ею мелко, понюхала воздух, выбралась из рукава и прыжками направилась к гридиной кровати.
Гридя от неожиданности решился дара речи.
Куница подскочила к ложу, поднялась на задние лапы, верхними зацепилась за свисающее сверху стеганое одеяло, и ловко взобралась по нему на кровать. Там она вплотную подскочила к Гриде, села вокруг него, снова повела носом и заговорила человеческим федосьиным голосом.
– Ну что, Гридя, смогу я в таком обличье с вами пойти, чтобы меня никто не заметил?
– В таком сможешь, – отвечал Гридя, все еще не веря своим глазам и с удивлением разглядывая то, в кого превратилась Федосья. Шкура у зверя была бурой, на горле и груди белел воротник. Круглые уши все время двигались, словно прислушивались к шорохам в темноте, чтобы в любой момент спрятаться от опасности.
– Я у тебя в котомке схоронюсь, – говорила Федосья, шевеля усами, – ты котомку свою на плечо повесь, а хочешь к седлу приторочь. А я, когда мне нужно, буду из нее выскакивать, да за тобой приглядывать. За вами за всеми! Но за тобой в особенности! И вот еще что, Гридя, – воскликнула она, поднимаясь на задние лапы. – В суме у себя найдешь скатерку, я велела ее туда сложить. Скатерка эта не простая, в волшебная. В дороге вам пригодится и не раз! Обязательно наступит такой момент, что есть вам нечего будет, или у боярского сына деньги кончатся. Я чаю он с собою взял достаточно, но что если идти будете долго, они рано или поздно истратятся, или придете туда, где деньги ваши не имеют никакой ходячей ценности, и что тогда делать? Как пропитание добывать? Вот тут моя скатерка и пригодится. Всего-то и надо: расстелить ее ровненько на твердой поверхности, уголки расправить, ладонью по ней провести и сказать: «Скатерочка-хлебосолочка, покорми нас, пожалуйста». И тотчас же явятся всякие кушанья, закуски и заедки, вина и меды. На всю вашу компанию в достаточном количестве. А когда кончите трапезу, то грязную посуду и последки с поскребками обратно на скатерочку постановите и скажите: «Скатерка-хлебосолка, благодарю покорно, прибери за нами», и все исчезнет, как и не было. Запомнил?
Гридя кивнул головой.
– А ну повтори, что нужно сказать, чтобы еда появилась на скатерти? – пропищала Федосья, не сводя с него пытливых куньих глаз.
– Скатерочка-хлебосолочка, покорми нас, – повторил Гридя.
– А волшебное слово?! – взвизгнула куница.
– Пожалуйста!
– Без волшебного слова, останешься не солоно хлебавши. Вроде малость, а в жизни без него никак. И самобраная скатерть без спасибо не сработает.
