Юлия Лавряшина
Гнездо аиста
Глава 4
Пока не начался спектакль, Клима мучительно тянуло убежать из дворца и отсидеться на той облепленной симпатичными паразитами березе. Там он смог бы перевести дух и успокоиться, пока сердце окончательно не раскрошилось о грудную клетку. Его ладони затосковали о гладкой прохладе уже мертвого ствола, но он сунул их под колени, чтоб не зудели, поближе к сиденью, которое было совсем не театральным, а обычным – пластмассовым и скрипучим, как в любой провинциальной киношке.
Это презрительное слово – «провинциальность» – не выходило у Клима из головы все то время, пока он дожидался начала спектакля. Он уже проклинал себя за то, что связался с этим провинциальным, да еще и непрофессиональным театром, в котором даже «прима» выглядит обычной женщиной (внезапно это перестало казаться ему достоинством!). Да и пьеса, которую Клим отдал им на растерзание, если уж говорить начистоту, была такой же провинциальной и любительской. Потому что таков был и сам Клим.
Отдавливая свои разгоревшиеся ладони, он продолжал ругать себя последними словами и цеплял одно за другое, только бы не слышать, о чем говорят вокруг. До тех пор, пока не погасли лампы, ничто на свете не заставило бы Клима отвести глаза от числа «14», выведенного белой краской на спинке переднего сиденья в шестом ряду. Столь сильно он не волновался уже так много лет, что абсолютно забыл это противное ощущение, когда трясется каждая жилка. И от этой внутренней тряски вестибулярный аппарат отказывает напрочь, и начинает подташнивать, как на судне в штормовую погоду. Клим никогда не бывал на море, но такое состояние испытал в юности, когда путешествовал со своими сокурсниками по Ладоге. До той поры он и не подозревал, что на озере могут быть волны. Почему-то это казалось ему чем-то противоестественным. Клим с детства знал, что волны – порождение морской стихии. Иначе и быть не может.
Ни с того ни с сего вспомнив об этом, Клим вдруг успокоился, будто из этого давнего открытия сам собой напрашивался вывод, что в мире много несообразия, и поэтому провинциальная «Шутиха» вполне может оказаться самой глубокой точкой на карте театральной жизни. Глубокой, словно каньон, а не как болото.
Но это болото опять нагнало его, едва начал слабеть свет. Иван не пренебрег звуковыми эффектами, чтобы создать атмосферу, и зал наполнился бульканьем, кваканьем и почавкиванием. От этих звуков Клим мгновенно впал в транс и не мог ни шевельнуться, ни кашлянуть, подавленный осознанием, что для всего уже поздно. Уже не остановить, действие пошло…
И вместе с ним пошли его герои, которые выходили на сцену гуськом, ступая боязливо и неловко, будто пробирались по не особенно надежной тропинке через трясину. Клим не знал музыки, которая зазвучала, придавая шествию характер ломаного танца, но ему уже казалось, что он слышал эти звуки, когда писал свою пьесу, только забыл немного и не смог бы напеть. Но Клим вообще с детства обладал только хорошим чувством ритма, а не слухом. Оттого ему и доверили ударник из кастрюль, обтянутых целлофаном…
«Зачем я об этом-то ей рассказал?! – ужаснулся Клим, вспомнив, и поймал себя на том, что яростно мнет брюки. – Разве ей может быть интересно, что происходило с посторонним человеком тысячу лет назад? Да и не в этом даже дело! Теперь ей трудно будет воспринять меня всерьез… Драматург, стучавший по кастрюлям… Эти проклятые кастрюли так и будут стоять у нее перед глазами! Ну и ладно… А зачем мне понадобилось, чтоб она относилась ко мне всерьез? Пьесу они уже поставили… Другой я никогда не напишу…»
Цепочка на сцене вдруг распалась, и одна маленькая фигурка вырвалась и забилась в сумасшедшем брейк-дансе, пытаясь оттолкнуться от затягивающей жижи, от всего этого болота, что составляло жизнь и мальчика, которого Клим уже узнал, несмотря на то, что он был в маске, и его родителей, и самого Клима. Только в отличие от них, у Клима даже не хватало стойкости радоваться этой жизни.
Кто-то рванулся за пытающимся ускользнуть ребенком, и Клим, только благодаря какому-то чутью, угадал, что это Иван, хотя даже белый «ежик» не пробивался сквозь серую, похожую на противогаз, маску с огромными пустыми глазницами.
«Вот каким ему увиделся Кузнечик, – с удивлением понял Клим и обрадовался. – Вот молодец! Я так не придумал бы… Господи, неужели я в нем не ошибся?!»
Втащив маленького Комарика в строй, Кузнечик продолжил свое нервозное шествие, и хотя во всех движениях бился лихорадочный страх, Клим с восхищением сказал себе, что давно не видел такой мужской пластики. В ней не было ничего жеманного, неестественного. Может быть, на взгляд профессионала, Иван танцевал грубовато, но Клим не был профессионалом и испытывал восторг обычного зрителя.
Он так засмотрелся на Ивана, что не заметил, когда и как на сцене появилось ослепительно белое изваяние. То, что это – женская фигура, обернутая узкими полосами полотна, Клим догадался, только когда Комарик начал разматывать его, описывая стремительные круги.
«Неужели там живая женщина? – замерев, Клим следил за превращением. – Какая фигура, с ума сойти! Разве такое бывает в природе?»
Но едва последние полосы опали к ногам, как Лягушка осела в отвратительной, вульгарной позе, и Клим вздрогнул, пораженный находкой Ивана: вот она – обманная видимость красоты… А вокруг нее уже легко порхали изящные стрекозы с прозрачными крыльями. Они беззастенчиво осматривали корчившуюся у их ног Лягушку и, отворачиваясь, хихикали в кулачки. Клим почувствовал, что сейчас зазвучит его текст…
До самого занавеса он силился угадать, над чем же смеялись те зрители, которых ему не довелось узнать. То, что он видел, не отзывалось в зале смехом. Вернее, временами он вспыхивал, но Лягушка тут же поднимала огромные черные глаза, полные такой боли, что смех застревал в горле. Так он и копился там весь спектакль, и к концу Клим уже с трудом мог продохнуть.
Где-то позади него раздался тихий всхлип, но он не посмел обернуться, чтобы не спугнуть чье-то пробуждение, ради которого и написал эту пьесу. Ради которого когда-то кем-то и был создан театр…
Аплодисменты колотились в нем нежданной, немыслимой радостью: «Господи, спасибо тебе! Это именно то, что…» Клим не мог солгать: «Я задумывал». Ведь это было больше того, что он в действительности задумывал. Он не решался сказать: «О чем я мечтал», потому что даже вообразить не мог ничего подобного. И этих всхлипов, которые уже теснились вокруг, заглушая самые громкие аплодисменты, он тоже не сумел бы представить.
Клим почувствовал, что не может оставаться на месте. Он был переполнен настолько, что это необходимо было выплеснуть куда-нибудь на кого-нибудь… И Клим, сидевший рядом с проходом, торопливо пошел: сначала к сцене, потому что именно там находились люди, сотворившие чудо с его скромной, маленькой пьесой. Потом спохватился: «Не могу же я подняться к ним!» – и почти побежал к выходу из зала.
В эту минуту Клим и помыслить не мог о том, чтобы встать на сцене рядом с актерами, которые теперь казались ему семейством добрых волшебников. Что он имеет на это право… Он даже не слышал, как они звали его. Как Иван кричал, указывая рукой, все еще обтянутой чем-то зеленым: «Вот он!» Клим думал только о том, как пробраться за сцену, где найти этот нужный коридорчик и потайную дверцу, за которой, как известно, всегда ждут чудеса.
Выбежав в фойе, особенно холодное, после наэлектризовавшегося зала, Клим рванулся направо, но, увидев длинный, разоренный стол, застыл, едва справившись с силой, которая гнала вперед.
«Там не может быть той дверцы», – убежденно сказал он себе, одним взглядом окинув поваленные бутылки, похожие на отработанные гильзы, и остатки еды на тарелках, расставленных так, будто ими играли в шашки.
Он обернулся и в противоположном окне увидел верхушку той самой черемухи, по которой ползал Жоржик, когда они встретились. Закат, возвещавший о приближении ночи, заставил ее цветки стыдливо порозоветь, и теперь издали она была похожа на сакуру, которую он видел только на экране и даже не надеялся когда-нибудь приблизиться к ней в жизни.
Клим внезапно успокоился. «Вход к ним может быть только там», – решил он и уверенно пошел на зов дерева, которому дано одновременно узнать и подлинную красоту, и подлинное уродство. Он повернул в короткий коридор без окон, спустился по трем ступенькам, прислушиваясь к тому, как сердце сильно, ощутимо бьется в груди, но уже не так холерично, как в зале, и наконец оказался перед дверью, затянутой черным дерматином. Она ничем не напоминала волшебную, да и выглядела мрачновато, но Клим уже знал, что не ошибся.
Не обнаружив никакой таблички, которая приглашала бы или запрещала войти, он осторожно приоткрыл дверь. Но тут же беззвучно прижал ее, услышав яростный крик Ивана:
– И не смей больше выкидывать такие номера! Нашлась тут Ермолова!
«О господи», – только и сумел выдохнуть Клим, оцепенев от неожиданности. Ему с трудом удалось заставить себя поверить в то, что показавшееся ему чудом Ивана привело в бешенство. Он вспомнил, что говорила Зина о порядках в их театре, и его внезапно охватили жалость и обида за нее, шагнувшую против воли мужа-режиссера.
«Это я ее подтолкнул, – он в раскаянии кусал губы, не зная, как поступить. – Наговорил ей… Мне-то ничего, а она теперь будет расплачиваться…»
Растерянность уже медленно преобразовывалась в желание защитить, но как, Клим еще не придумал. Он знал только, что действовать нужно по возможности быстрее.
Шумно выдохнув, словно собирался еще выпить, он снова толкнул дверь и сразу увидел Ивана. Тот стоял посреди квадратной комнатки, из которой выходили еще три двери, и отдавал распоряжения кому-то невидимому, находившемуся в соседнем помещении. Сценический костюм Иван уже снял, но одеться до конца не успел и был в одних светлых брюках и легких коричневых сандалиях.
Забыв все, что собирался сказать, Клим смотрел на него, не веря своим глазам. До сих пор он полагал, что такие мужские фигуры произрастают только на голливудской почве. Заметив его, Иван вскинул руку и расстроенно воскликнул:
– Ну, как вам это нравится?! Черт-те что с хвостиком! Я обещал своим друзьям веселый вечерок, а Зинаиде вздумалось довести всех до слез. И ведь ни слова не изменила в тексте! Как ей это удалось? Вот чертовка… Вы что-нибудь понимаете, Клим?
– Я понимаю, что вы все гениальны, – выпалил Клим, опасаясь, что если Иван еще хоть полминуты будет вести себя как обычный человек, то он уже не сумеет сказать того, что копилось в нем весь спектакль.
– Да ну? – насмешливо отозвался Иван и присмотрелся к нему повнимательнее. – Да вы тоже расчувствовались, как я погляжу! Клим, это же ваша пьеса! Вам-то чего над ней плакать? Сами же и напридумывали…
– Я не над ней… И я совсем даже не плачу! Я не знаю… Это было потрясающе! Как она играла…
Надев наконец рубашку, Иван спокойно согласился:
– Это да. Зинаида еще и не такое может. Ей бы в профессиональном театре играть. Или в кино…
Быстро поозиравшись, он шагнул к Климу и весело зашептал, щуря голубые глаза:
– Ну, теперь поняли, ради кого я хочу стать профессиональным режиссером? Кто вытащит ее отсюда, кроме меня? И надо торопиться… Как бы мы ни пыжились, молодость-то проходит! А «Шутиха» – молодежный театр, Занька здесь уже не на месте. С женщинами это быстро происходит…
Отклонившись, Иван продолжил таким тоном, будто угрожал кому-то, пытающемуся помешать:
– Но я сумею пробиться, уж вы мне поверьте! Держу пари, что я и сам стану знаменитым, и Зинаиду выведу на большую публику. Сейчас она растрачивает себя на сотню зрителей. Я добьюсь, чтобы на нее смотрели тысячи. Для своей жены я это сделаю…
Напоследок он смерил Клима цепким взглядом: верит ли? Потом добродушно усмехнулся и подтолкнул к одной из дверей:
– Ну, пойдите, скажите ей, как вам понравилось! Слово автора – это же особое слово…
– А вы свое слово ей уже сказали? – он по возможности изобразил полную невинность, хотя никакой уверенности, что опытный взгляд режиссера не выведет его на чистую воду, у Клима не было.
Но Иван в этот момент застегивал часы и не видел выражения его лица.
– Я сказал, – пробормотал он. – Но мы еще поговорим с ней об этом. Я пока не очнулся от ее выходки…
– Это была по-настоящему гениальная импровизация, – серьезно сказал Клим, надеясь хоть немного переубедить его. – Она изменила весь характер роли одной только интонацией.
Однако Иван воспринял это не так, как ему хотелось. Оглядев Клима с ног до головы, отчего тот сразу вспомнил, какой нелепый костюм надел сегодня, он раздраженно бросил:
– Два гения на одну семью – не многовато ли?
Клим даже не нашелся, что на такое ответить. Еще раз пройдясь по нему оценивающим взглядом, Иван без восторга произнес:
– Ну что ж, господин автор, скажите ей, что она гениальна… Только, держу пари, она не воспримет это всерьез! Я достаточно потрудился, чтобы Зина не особо обольщалась на свой счет. Это вам я могу ее расхваливать, а ей самой об этом незачем знать… Идите же, не бойтесь, она уже переоделась. У нее это быстрее получается, чем у любого из нас. Она вообще такая… расторопная. Потому и успевает все. С тремя-то детьми!
– Зачем вам столько детей? – машинально спросил Клим первое, что пришло на ум, одновременно подбирая слова для Зины, которые тут же проваливались куда-то вместе с сердцем.
Иван развел руками и светло улыбнулся, смущенно взъерошив волосы:
– Любит она их, понимаете?
– Да, – растерянно ответил он, уже ругая себя за этот нелепый вопрос. Конечно, любит. Как же еще можно это объяснить?
– Вторая дверь справа, – нетерпеливо бросил Иван, мгновенно изменившись, и взялся за телефон. – Мне нужно сделать пару звоночков, уж извините… А кстати, Клим! Значит, вы все именно так и представляли? Я имею в виду «Лягушку»… Выходит, это я ни черта не понял? – он громко рассмеялся, повторив слова, которые Клим недавно произнес мысленно.
Внезапно оборвав смех, Иван яростно потер загорелый лоб и, сморщившись, как от резкой боли, спросил:
– Когда же вы успели так обработать Зину? Вы ведь с ней и знакомы-то не были! Или вы мне наврали? Признавайтесь, все равно ведь узнаю. Не у вас, так у нее…
– Я не врал, – растерялся Клим. – И я ее не обрабатывал. Наверное, мы просто хорошо поняли друг друга.
– Так хорошо, что она впервые пошла против моей воли?
Не понимая, в чем его вина, Клим забормотал:
– Я только сказал, что мне это виделось совсем не смешным… Но я не просил ничего переделывать! Только сказал это, и все…
– Значит, она изменила роль прямо-таки на ходу, – задумчиво проговорил Иван. – Что ж, может, она и вправду гениальная артистка… Ведь нигде даже не училась! Она вроде крепостной актрисы. Это у нее в крови. Главному ведь не научишь… Может, и мне не стоит дергаться? Столько проблем возникнет… Ладно, подумаем. Ну…
Он выжидающе посмотрел на Клима, и тот заторопился опять, как уже было в присутствии Ивана, почувствовав себя неуклюжим и нескладным, не умеющим так ослепительно улыбаться и заразительно хохотать. Выбравшись из комнаты, Клим быстро прошел ко второй двери по правой стороне, как ему было указано, и постучал одним пальцем. Веселый, ничем не омраченный голос Зины пригласил его войти, и Клим заметил, что разулыбался, услышав ее. Ему ничего не стоило спрятать эту улыбку, но Клим так и вошел в гримерку.
Зина действительно уже переоделась и снова заплела косы, и теперь, вытянув длинные ноги, пила кофе в большом («Из салона!») кресле. Увидев Клима, она быстро поставила чашку на сервировочный столик из прозрачного черного стекла и вскочила ему навстречу.
– Да что вы! Сидите! – беспомощно вскрикнул он. – Вы же так устали…
Клим услышал свой голос будто со стороны и поразился тому, как непривычно счастливо он звучит. И мгновенно поддавшись этому внезапно выплеснувшемуся из него счастью, Клим, удивив себя самого, обхватил Зину обеими руками и прижал так, будто они давно были родными людьми.
– Спасибо, – зашептал он, не отпуская ее. – Я до сих пор не могу поверить, что это было… так!
– Как? – засмеялась она, на этот раз не вырываясь и не запрещая ему делать этого.
– О господи… Я ведь придумывал какие-то слова! У меня все вылетело из головы! Я помню только, что вы – самая лучшая, самая талантливая, самая красивая, самая…
– Отпустите меня, – попросила Зина, мягко уперевшись ему в грудь. – Это уже становится неловким…
«Я неловкий, – мгновенно протрезвел он и повторил, быстро отведя руки. – О господи… Зачем я? Ей же, наверное, было неприятно… Такая женщина и я. Да я приближаться к ней не должен!»
Сглотнув обиду, Клим попытался присмотреться к ней, но не обнаружил никаких признаков переживаний после ссоры с мужем. Ему вдруг вспомнилась одна девочка из его пациентов, которая клялась, что не замечает и ничуть не обижается, когда отец кричит на нее. «Не бьет же, а так… Пускай…» Она сравнивала его с голосом диктора по радио, который обязан звучать, но которого она сама не обязана слушать.
«Я этого не слышу», – сказала и Зина, когда они прятались на лестнице, и только теперь Клима осенила догадка, что она имела в виду не только друзей мужа…
«Как же можно так жить?» – подумал он в замешательстве, но тут же готовым ответом в памяти возникло лицо жены, беззвучно шевелившей губами, потому что Клим тоже приучил себя не слышать того, что она говорит. Он глядел на Зину с состраданием человека, встретившего другого со всеми очевидными симптомами такой же неизлечимой болезни, как у него самого. В их случае – с частичной глухотой.
Но по Зине не было заметно, что она очень уж переживала по этому поводу. Даже попросив отпустить ее, она продолжала смотреть на Клима такими же счастливыми глазами, в которых, как у сына, густо мерцала шоколадная радость.
– Вам понравилось, да? А вы поняли?
– Что вы импровизировали на ходу? Ну конечно! Хотя, кроме меня, никто в зале не догадался, по-моему… Даже мне казалось, что иначе и нельзя.
– Хорошо, что вы не видели, как это выглядело раньше, – серьезно сказала Зина и опять вытянулась в кресле. – Садитесь, Клим, а то меня уже ноги не держат… Нет, только не уходите, пожалуйста! Я не хочу сейчас оставаться одна.
Она с опаской покосилась на дверь, но ничего не сказала. Потом, вспомнив что-то, нахмурилась и спросила, глядя на чашку с остывшим кофе:
– Вам нужно домой, да?
– Нет, она вполне справляется без меня, – заверил Клим, нисколько не задетый ее вопросом, ведь то, о чем она говорила, давно стало частью его жизни, стесняться которой не имеет смысла.
Убедившись, что Зина дожидается продолжения, он спокойно сказал:
– Еще недавно она даже работала. В архиве. Но потом везде начались сокращения, вы же знаете… И Маша, конечно, попала первой. Боюсь, что она уже замучила к тому времени всех там своими снами.
– А стихи она еще пишет? – пригубив остаток кофе, Зина вся сморщилась и снова отставила чашку.
– Пишет, – не удержавшись от вздоха, признался Клим. – Только это уже не назовешь стихами… Раньше хотя бы рифмы были… А сейчас это просто поток бессвязных мыслей, ни одна из которых не додумана.
– Жаль, – сказала она, не улыбнувшись. – Я люблю стихи. Мне хотелось бы почитать то, что есть у нее.
– Потому что вы ее играете? – Клим сразу же прикусил язык, потому что вопрос показался двусмысленным даже ему самому.
«Будто я выжимаю из нее хоть малость симпатии ко мне! Дурость какая», – сердито подумал он и только хотел заговорить о чем-нибудь другом, как Зина легко ответила:
– Да.
Он удивился тому, как больно отозвалось в нем это «да». И зло поддразнил себя: «Значит, все-таки надеялся выжать? А ничего не вышло… Ни в чем ничего не вышло… Нет, что я несу?! Пьеса-то получилась! Разве это не чудо? Да я должен вопить сейчас от восторга, а не хныкать, как сопливый подросток…»
– Я, конечно, могу принести ее тетради, если вы считаете это настолько важным, – с неохотой отозвался Клим. – Только, боюсь, вы не найдете там ничего интересного. Для роли, я имею в виду.
– А для себя?
– А вам это нужно? Я ведь говорю, что там – сплошной хаос. В юности мы называли такое «бред сумасшедшего». Боюсь, это очень точно, хотя и грубо.
– А вы умеете быть грубым? – неожиданно спросила Зина.
Склонив голову набок, словно прислушавшись к чему-то внутри себя, она сама и ответила:
– Нет, не умеете.
Он хмуро спросил, чувствуя себя уличенным в постыдной мягкотелости:
– А это обязательно?
– Совсем не обязательно. Просто я еще не встречала таких людей.
Климу тотчас захотелось поговорить об Иване, но это было бы верхом бестактности, и потому он ухватился за другой созревший вопрос:
– А разве вы умеете быть грубой?
Она засмеялась, потом вздохнула:
– Иногда я так ору на детей… Просто нервы сдают! Но они все равно не воспринимают это всерьез.
– Не обижаются?
– Нет. Хоть и затихают на время. Но опять же – только на время!
– На вас невозможно обидеться…
Зина издала недоверчивый смешок:
– Почему это? Знаете, как дети говорят: на дураков не обижаются. Вы это имеете в виду?
Ему и самому стало смешно:
– По-вашему, я мог так подумать?
– Нет, – согласилась она. – Не утверждаю, что обо мне не могли… По-моему, вы вообще не можете так думать. Вы написали такую добрую пьесу!
Клим только руками развел:
– Боюсь, это еще ни о чем не говорит! Большинство гениальных художников в жизни были совершенно невыносимы… А я к тому же еще и не гениален.
Ее рука мелькнула в протестующем взмахе:
– Ну, знаете! Это так спорно!
– Мне, конечно, приятно это слышать, – признался Клим, разглядывая ее успокоившиеся на колене пальцы, – только, боюсь, я не настолько самовлюблен, чтоб хоть на минуту поверить, что… это хоть отчасти… Вот видите! – окончательно запутавшись, воскликнул он в отчаянии. – Я даже говорить толком не умею! А вы…
– А со своими пациентами вы умеете разговаривать?
Удивленно тряхнув головой, он неуверенно откликнулся:
– Это же дети! С ними гораздо легче.
– Жорка уже успел нашептать, как вы ему понравились.
– Правда? – обрадовался Клим и сам удивился, обнаружив, до чего ему стало приятно.
– Я сказала, что он тоже вам понравился.
– Ну и правильно! Так и есть. Он не забудет взять свой гриб?
– Чагу? Жорка и это рассказал. Он уже придумал, что в его играх это будет волшебный валун. Стоит только сесть на него, и твое желание исполнится.
Клим искренне разулыбался:
– Здорово!
– У детей все здорово получается. Они еще во многое верят. В хорошее…
Ему мгновенно представились глаза совсем другого мальчика, изнасиловавшего, как потом выяснилось, двух первоклассниц. Клим с трудом отогнал этот пробившийся через время взгляд и с усилием произнес:
– Не все у них здорово получается…
– Да, вам, конечно, лучше знать, – сразу согласилась Зина и вдруг, легко оттолкнувшись, встала на ноги. – Слушайте, Клим, у меня идея! В этом вашем приемнике-распределителе дети подолгу живут?
– Кто как…
– А может, нам у вас выступить? Сюда их везти, наверное, опасно? Разбегутся еще… Не «Лягушку», конечно, покажем, что-нибудь попроще…
Он с удовольствием принял и эту похвалу.
– У нас же есть детские спектакли! Буквально на три-четыре роли.
– А кто оплатит ваше выступление? – насторожился Клим. – Боюсь, у нас каждая копейка на счету. Вы же знаете…
– Господь Бог оплатит, – усмехнулась она. – Вы считаете нас крохоборами? Знаете, о чем я думала до того, как вы зашли? О ваших словах. Что нужно просто выйти на улицу, к людям, если в театре тебе не дают делать то, что хочешь. Это здорово… Почему мне раньше это в голову не пришло? Может, нам удастся растормошить наш сонный город?
Клим с сожалением заметил:
– Он опустеет без вас…
Зина с удивлением обернулась, сжимая в руках маленькую кожаную сумочку:
– Кто?
– Город.
– А мы никуда и не собираемся!
– А как же… Иван говорил, что хочет учиться… Ведь придется уехать…
Ее тонкая рука опять поднялась во взмахе:
– А, это… Да он уже лет десять об этом говорит. Я не думаю, что когда-нибудь… Его здесь слишком многое держит.
– Дети, театр, вы, – едва слышно предположил Клим.
– Да не столько мы… Его бизнес очень увлек. Иван ведь человек азартный. Оказывается, зарабатывание денег очень затягивает.
Клим впервые обратил внимание, что для богатой женщины она одета как-то очень уж просто. И Зина тотчас ответила на непрозвучавший вопрос:
– Мы этих денег и не видим. Живем вшестером в трехкомнатной малометражке… А деньги Иван тут же вкладывает в дело, заключает новые соглашения. Это для него большая игра. И если потратишь хоть копейку, игра станет меньше. Да это все ничего, – без сожаления заключила Зина. – Меня не деньги волнуют.
– Опасность? – предположил Клим.
– Опасность, что бизнесмен поглотит артиста, – жестко произнесла она и требовательно поглядела ему в глаза. – Вы ведь понимаете?
– Кажется, да.
– Он строит большие планы, говорит о профессионализме, а сам все больше и больше времени отрывает от театра в пользу торговли. В театре нельзя поигрывать для себя! Так, как многие, например, для себя стихи пишут…
Выдавив из себя смешок, Клим напряженно заметил:
– Вот поэтому из меня и не выйдет настоящего драматурга…
Она вдруг решительно шагнула к нему и, как на лестнице, прижала к его груди ладонь:
– Знаете что, Клим, уезжайте в деревню! Хоть на пару лет. Поживете у матери, там ведь натуральное хозяйство, деньги необязательно зарабатывать. А городскую квартиру сдадите в аренду – на лекарства… Вот и проверите: нехватка времени вам мешает или… что-нибудь другое.
Он болезненно усмехнулся одними губами, опасаясь потревожить ее прижавшуюся ладонь:
– Боюсь, именно что-нибудь другое.
– Этого вы не знаете, – спокойно возразила она и опустила руку.
– А вот вы? – начал Клим, чтобы защититься. – Ведь знаете, что вы – большая актриса! Почему же вы ничего не предпринимаете? Не пробуете поступить в настоящий театр?
Зина обиженно дернула головой и отошла от него:
– А почему это наш ненастоящий?
– Я говорю о большой сцене. У вас было бы в несколько раз больше зрителей!
– О, это совершенно неважно, – безразлично отозвалась она, не отводя взгляда. – Вот когда вы писали пьесу, ведь вы же не знали наверняка, поставит ее хоть один театр или хотя бы прочитает кто-нибудь? Вы сами говорили, что вам просто необходимо было написать это. Так же и мне… Совершенно неважно, сколько людей в зале! Я ведь не смогу увидеть глаза каждого, если зал будет, как аэродром! А я должна знать, что никто не уйдет пустым, понимаете? Что я каждого наполнила собой… Не думаю, что в большом зале мне удастся это понять.
Не найдясь, что возразить, Клим смущенно пробормотал:
– Для чего же существуют большие театры?
– Я не знаю, – тем же тоном сказала Зина. – На мой взгляд, настоящее искусство создается не в них. Но что, конечно, спорно…
– Вы часто повторяете «спорно», – заметил он.
– А в мире вообще все спорно! Любая категория. Любая мысль. Думаете, найдется хоть одно изречение, с которым согласился бы каждый? Даже библейские заповеди вызывают споры. Причем многовековые.
– Боюсь, вы не совсем правы, – возразил Клим. – Но я так с ходу не соображу, как вас переубедить. Но обязательно должна существовать непреложная истина!
Смешливо прищурившись, она сказала:
– А вы часто повторяете слово «боюсь»… Вы на самом деле многого боитесь?
– Боюсь, что так, – засмеялся Клим.
– Разве художник не должен быть в первую очередь смелым?
– В первую очередь он, по-моему, должен быть талантливым. Но я не художник. Я – врач. Мне уже поздно что-либо менять.
Зина без стеснения поинтересовалась:
– А вам сколько?
– Сорок… один. Много, да? – он опять усмехнулся и недовольно отметил, что выглядит полным кретином с этими ежесекундными усмешечками.
– Много для чего? Помните, во сколько начал Гоген?
«Он мог позволить себе сбежать от жены», – мрачно подумал Клим и вдруг заметил, что из этого окна тоже виден краешек черемухи.
Он подошел поближе и разочарованно обнаружил, что солнце уже сползло с цветочных гроздьев, уступив место сумеркам, которые, как тоска, все окрашивают в серое.
– Пора домой, – невесело сказал Клим о том, чего хотелось ему меньше всего.
Повернувшись, он увидел, что Зина смотрит на него так же печально, как на сцене, и ее нежный подбородок по-детски подрагивает.
– Ну не надо так! – вырвалось у него. – Не такой уж я конченый человек. Мне нравится моя работа. И я написал забавную пьесу, разве не так?
– Вы написали чудесную пьесу, – тихо сказала она. – Это лучшая роль изо всех, что у меня были. Мы играли и Чехова, и… Да кого только не играли! Но никогда у меня так сердце не разрывалось… Такое совпадение с автором – это как чудо!
– Чудо, – прошептал он, замерев.
– Да! Мне все время казалось, что когда-то я сама думала обо всем этом, только не могла выразить это так, как вы… Знаете, почему я сегодня решилась все изменить, никого не предупредив? Потому что вы были в зале. Я все время вас чувствовала. Вы были… моим камертоном, вот кем!
Клим в сотый раз глуповато усмехнулся, смутно осознавая, что никогда еще так не шалел от счастья.
– Вот теперь я смогу спокойно уснуть, – растеряв все подходящие слова, пробормотал он.
