Юлия Лавряшина
Гибель вольтижера
© Лавряшина Ю., текст, 2024
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024
* * *
* * *
Тонким штрихом маленькое тело перечеркнуло шоссе. Задержав дыхание, Артур вдавил педаль тормоза, прежде чем разглядел, кто лежит на дороге. Успел остановиться в каком-то метре и выскочил из машины, ничего не объяснив.
Вдогонку рванулся изумленный Сашкин вопль:
– Ты куда?!
Не ответив, Артур склонился над крошечным трупиком. Норка. В закатных лучах шкурка красиво отливала шоколадным теплом, и, если б не застывшая в беззвучном вопле пасть, зверек выглядел бы совсем живым. В круглых глазах еще не погасли блестящие искорки.
– Похоже, только что сбили, – не поворачивая головы, сказал он Сашке, ахнувшей за его плечом.
Слева от него присел Никита, издал невнятный звук, который, видимо, выразил его сострадание погибшей норке. То, как эти двое окружили его, уже становилось привычным: в последнее время они превратились в неразлучников, как те птички, о которых Артур мечтал в детстве. Почему родители так и не решились завести их, он уже забыл… Зато помнилось, как с легким звоном отворялась дверь в зоомагазин, обустроенный в подвале соседнего дома, и Артур, которого только начали отпускать на прогулки без взрослых, попадал в волшебное царство.
Там птицы, рыбы, кролики, котята жили все вместе, не охотясь друг на друга и не подозревая о пищевой цепочке. Это место казалось ему колдовским, он неизменно ступал там на носочках и вытягивался изо всех сил перед клеткой, похожей на маленькую витую беседку, в которой обитали ожившие мазки тропического солнца – попугаи-неразлучники. Приоткрыв рот и едва дыша, чтобы не спугнуть, Артур смотрел, как они нежно прижимаются друг к другу, и слышал сипловатый голос африканской флейты, которой монотонно вторили шум водопада и загадочный шелест пальмовых листьев. Он грезил об этих птицах днем и ночью, он хотел их, как никого и ничего на свете…
Неразлучников купил кто-то другой. Когда Артур притащил маму за руку, клетку успели унести, и на него впервые обрушилось горе столь непоправимое, что не было сил даже плакать.
– Ничего, купим рыбок, – утешила мама.
– Они тупые, – пробормотал он.
Она сделала вид, будто не расслышала. А через какое-то время Артур смирился с мыслью, что в жизни часто приходится довольствоваться заменой: не тот велосипед, о котором мечтал, не та профессия, не та женщина… Ничего не поделаешь, лучше синица в руках.
«Я получил своих солнечных неразлучников, – Артур скосил глаза сперва на Сашку, потом на Никиту. – Дождался. И та самая необыкновенная женщина все же была в моей жизни… Если б у Оксаны был шанс что-то сказать перед смертью, разве она не завещала бы мне свою дочь?»
Наклонившись, Саша выдохнула:
– Ох, как жалко… Такая красивая! Куда она торопилась?
– Может, у нее дети на той стороне остались? – Никита шмыгнул носом.
«Ага, подлей масла в огонь, – мысленно упрекнул Артур, покосившись на него. – Сейчас она еще и расплачется».
И чтобы этого не произошло, распорядился:
– Никита, тащи лопату. Сашка, выставь знак.
Сам он достал из кармана дверцы полотняные перчатки, натянул их и осторожно поднял легкое, теряющее тепло тельце. Норке уже невозможно было причинить еще большие страдания, но Артур все равно старался обращаться с ней бережно.
– Ты хочешь похоронить ее? – Сашка уже вернулась, установив на дороге треугольники – спереди и сзади от его «Ауди».
Чуть запыхалась, торопилась оградить их от наезда и теперь взволнованно дышала ртом. Совсем девчонка… Логов гнал прочь подозрения, что их отношения с Никитой стали куда ближе, чем ему хотелось бы. В конце концов, оба совершеннолетние, имеют право… Тем более внешне ребята соблюдают приличия: по-прежнему живут в разных комнатах, хоть Артур и не требует этого. Он им не отец, не надзиратель…
С досадой поморщившись от непрошеных мыслей, Логов процедил:
– А ты предлагаешь бросить в кювет?
– Нет, конечно! – ужаснулась она. – Что ты говоришь?!
– Вон там красивые заросли, – Артур указал на густые кусты с мелкими листьями, зарумянившимися от дыхания осени.
Их названия он не помнил, но мысль, что зверушка упокоится в месте, полном радостных красок, понравилась ему. Кивнув, Никита перебежал дорогу, придирчиво осмотрел кусты с разных сторон, выбрал место и принялся копать. Держа норку в раскрытых ладонях, Артур перешел к нему, чувствуя, как Сашка легонько сжимает его локоть, словно побаивается, как бы он не ускользнул вслед за зверьком.
«Ни за что, – подумал он. – Пока я тебе нужен…»
Выпрямившись, Никита сдул упавшие на глаза пушистые волосы:
– Хватит такой глубины?
– Ей много не нужно. Главное, чтобы псы не разрыли, – присев на корточки, Артур опустил обмякшее тельце в могилку. – Спи спокойно.
– Даже сейчас красивая…
Он снизу взглянул на Сашку: рот изогнулся подковкой, вот-вот заплачет. Любит животных, собак вон полон дом… На зиму они запланировали всех переселить под крышу и превратить гостиную в «собачью». Гостей у них все равно не бывает, некогда принимать. А настоящим друзьям не дело мерзнуть во дворе.
– Красивая, – согласился Артур и, сорвав большой, но уже вялый лопух, укрыл норку, чтобы не испачкать шкурку. Потом перчаткой сгреб немного земли, разровнял и кивнул Никите, чтобы закапывал.
Шагнув назад, он смотрел, как вырастает рыхлый бугорок, и думал: «Я устал хоронить… Не хочу больше». Вся его работа была связана со смертью, но жертв тех убийств, которые Логов расследовал, он хотя бы не укладывал в могилу. Кроме одного, самого трудного дела, когда пришлось искать убийцу Оксаны… Тогда Сашка лишилась мамы, а он женщины, с которой мечтал прожить до старости.
С тех пор прошло полтора года… Неужели так много? Из чего сложились эти недели и месяцы? Нет, Артур знал: из ожидания пробуждения. Завтра он откроет глаза и увидит Оксану рядом… Светлые волосы разметались по подушке, в их золотистую паутину угодили сны. Не такие, какой разбудил его среди ночи: Артур привиделся себе тайным агентом, следившим за незнакомой женщиной в большом отеле. Ее лица сейчас уже не помнил, значит, ничего она не значила для него.
Сам он, видно, был так себе агентом, потому что женщина засекла его и выскочила из номера, помчалась за ним следом вниз по запасной лестнице. У него выскакивало сердце, но не от бега, а от паники: нельзя было допустить, чтоб она увидела его лицо и опознала при случае. Это провал… Поэтому Артур прыгал через ступени, опустив голову, и все время оставался на пару пролетов впереди, но дама не отставала, неслась за ним ночной фурией. А он думал о том, что у него развязаны шнурки, и в любой момент можно навернуться. Почему вообще он их развязал?
Внизу открылась дверь, вошла веселая компания мужчин, и в этот момент Артур проснулся. И, уже лежа с открытыми глазами, проиграл ситуацию дальше: он не стал бы выскакивать во двор, а смешался бы с вошедшими, быстро стянул светлый плащ и прошел бы мимо своей преследовательницы наверх как ни в чем не бывало… Пусть бегает вокруг отеля, ищет то, не знаю что!
От того, как явственно вспомнились ощущения, стало весело, хотя по большому счету Артур до сих пор не научился заново радоваться жизни. Сашке помог Никита, они и сейчас вон уже хихикают, обнявшись. Помолчали пять секунд над холмиком, укрывшим несчастную норку, и забыли… Счастливые люди!
Нет, Артур не завидовал им, он их любил. И понимал: даже если б Оксана выжила, им с ней все равно не под силу было бы стать такими вот беззаботными, двадцатилетними… Ну, плюс-минус.
«Это я наговариваю, – остановил он себя, усаживаясь за руль. – Уж Сашку-то беззаботной не назовешь. Ей такие мысли в голову приходят – мне не додуматься… А если с Никиткой она и превращается в девчонку, это ж счастье!»
У каждого в жизни должен быть человек, с которым можно, схватившись за руки, ускользнуть в детство. Хоть на пять минут. Чтобы снова заметить, как серебрится тонкая паутина между сосновыми иглами, каким бисером по утрам дрожат капли росы на опавших листьях, какой у осени свежий запах… Сейчас ему некогда замечать детали, не связанные с преступлениями. Артур едва удержался от вздоха, но ребята решили бы, что он оплакивает несчастную норку, и это могло бы рассмешить их. Сентиментальный сорокалетний старик…
Он все чаще чувствовал себя лишним, хотя раньше третьим в их маленькой команде считался Никита Ивашин. Поначалу Артур даже не думал, что этот парень со стеклянным глазом задержится в Следственном комитете, куда он пришел стажером, и уж тем более останется его помощником. Но «одуванчик», как Логов прозвал его в первый день, как-то вписался и стал незаменим настолько, что даже поселился с ними. Тогда «они» – это были Артур и Сашка. Не отец с дочерью… И даже официальным отчимом он стать не успел, но все равно они были родными людьми. А сейчас Логов чувствовал это лишь иногда… Никита выдавливал его? Или Артур сам придумывал несуществующее отторжение?
Он старался пореже задумываться об этом, иначе впору было собрать чемодан и вернуться в свою московскую квартиру из дома в дивном Образцово, где они устроили собачий приют. Монику забрал бы с собой, хотя вряд ли ей понравилось бы жить в четырех стенах после усадебной вольности. Но кто интересуется желаниями дворняг, решая их судьбу? Артур просто не смог бы оставить ее, если б решился уйти, она только-только начала доверять ему. Человеку вообще…
Моника не бросалась к нему с визгом, как остальные обитатели их семейного приюта, застенчиво стояла поодаль, ожидая, когда Артур выйдет из машины и подойдет к ней сам.
– Здравствуй, моя собака, – сказал он, присев перед ней, и взял в ладони рыжую морду.
Она часто задышала от радости, а глаза, забавно окаймленные черным, блаженно зажмурились. Погладив широкий лоб, Артур также негромко заверил:
– Я здесь, с тобой. Можешь не сомневаться: я всегда буду возвращаться к тебе. Всегда.
– И ко мне, – раздался позади Сашкин голос.
Она проговорила это совсем тихо, будто Никите не положено было слышать такие слова, хотя все трое знали, что они наполнены только дружбой и ничем другим. Но то, что Сашка вообще произнесла их, отозвалось в душе Артура таким ликованием, какое в детстве он испытывал в начале каникул: впереди бесконечное лето счастья! Рано или поздно оно заканчивалось, но в тот первый день в это совершенно не верилось.
– До тех пор, пока ты этого сама не расхочешь, – охваченный памятью ощущений, ответил Артур слегка по-детски.
Но Сашку это не смутило. Выражение лица у нее было таким серьезным и немного потрясенным, будто она открыла для себя нечто небывалое и не знала, как с этим обращаться. Когда она присела рядом, Артур подтолкнул ее локтем:
– Что?
– Черт, – выпалила она, глядя только на Монику. – Ты такой добрый! Как тебе удается оставаться таким, а? Столько лет в кровище возишься…
– Это с чего ты взяла, что я добрый?
– Ну с чего! Другой проехал бы по этой бедной зверюшке и внимания не обратил бы… А некоторые еще специально стараются на сбитую кошку колесом угодить – послушать, как хрустнет. Им это в кайф!
– Но мы же не такие?
Стараясь не думать о том, что Никита смотрит на них, он обхватил Сашку за плечи и слегка покачался с нею вместе. Она всхлипнула:
– А ты похоронил ее… Артур, ты такой классный! Я тебе все испортила…
– Чем?! – изумился он. – Что ты испортила?
– С Женей. Ой, только не делай вид, что ты ее не помнишь!
– Помню. Только не понимаю…
– Ты мог влюбиться в нее. Если б я не влезла тогда! Вот же дура…
Артур стиснул ее посильнее и убрал руку:
– Перестань. У нас с ней все равно ничего не вышло бы. Она ведь ждет своего мужа и любит его. Даже если на миг забыла об этом… Но у них сын, он всегда будет напоминать ей о своем отце. Так что… Мгновенное наваждение не стоит целой жизни. С кем не случается?
– Со мной постоянно, – хмыкнула Саша и встала, легко опершись о его плечо.
Логов скосил глаза:
– А это?
– Посмотрим, – она усмехнулась.
«Такая усмешка ничего хорошего одноглазому не сулит», – подумал Артур. И ему впервые за последние недели стало жалко Ивашина…
* * *
Ароматов цирка он давно уже не замечал. Улавливал, конечно, просто не обращал внимания. Они стали атмосферой привычного, давно обжитого мира. Его смешили обсуждения на форумах, посвященных цирку, где самые восторженные писали, будто цирк пахнет детством и волшебством, сладкой ватой и мандаринами, а циники бурчали: «Дерьмом там воняет…» И то и другое было одинаково нелепо, как любая крайность в реальности, сотканной из компромиссов.
А цирк для него не был ни храмом волшебства, ни гигантским сортиром для животных. Это было место работы, где все пахали так, как многим за его пределами и не снилось. И если уж определять запах цирка, для него здесь пахло потом… На самом деле больше образно, конечно, ведь все артисты заглушали его дезодорантами, но если б Мишу Венгра спросили об этом пресловутом аромате, ответил бы он именно так.
Конкретно для него это был пот, источаемый его телом во время бесконечных репетиций: чтобы совершить тройное сальто, нужно усилие каждой мышцы отточить до автоматизма. Но не только… Вжимаясь в чужое тело уже не на тренировке, а тайком от других – всегда украдкой! – Михаил источал пот наслаждения, выплескивал страсть, в тенета которой готов был заманивать всех без разбора. Знала бы та, что считала себя его единственной, как ошибается!
Стоило вспомнить о ней, и по мышцам растеклась слабость. Но вовсе не от возбуждения. Уже несколько дней Михаила Венгровского преследовал страх, и от его ледяного дыхания обмякали ноги. А это было плохо… Непозволительно! Он ведь сам убедил гимнастов работать под куполом без страховки, и давать обратный ход было непозволительно, ведь они не сомневались, что Венгр не боится абсолютно ничего. И причина этого кроется не в том, что ему двадцать лет и мозги еще не наросли… Миша не казался дураком даже завистникам, и дело было вовсе не в его юности.
Он уже родился бесстрашным и мог поспорить даже с всесильным отцом, которого боялись, кажется, все на свете. Особенно его старшие брат с сестрой – до дрожи! И это не фигура речи: забыть, как тряслись мокрые от слез губки сестры, наказанной за сущую ерунду (в этом Миша не сомневался!), не удавалось и через полтора десятка лет. Ярослава дергала и крутила свои пальчики, точно хотела вырвать их и болью заглушить ужас.
Такой она и представлялась Мише сейчас – с культяпками вместо рук, хотя никто в ее окружении этого не замечал… Но никто и не любил Ярославу так, как младший брат. Впрочем, этого Михаил не знал наверняка, ведь они не общались уже… Сколько? Два? Три года? Сестра ни разу не изъявила желания побывать на его выступлении, хотя в голове Венгр всегда держал: «А вдруг сегодня она среди зрителей? Пришла тайком…» И работал как в последний раз, чтобы та маленькая девочка забыла свой страх и захлопала в ладоши.
Старший, Андрей, никогда ни во что не вмешивался и ни разу на его памяти не возразил отцу. Но Миша родился, когда брату было уже тринадцать, и, возможно, свои трясущиеся пальцы он вырвал гораздо раньше.
Теперь их реальность не пересекалась с Мишиной ни в одной точке, и это устраивало всех. Особенно Бориса Всеволодовича Венгровского… Андрей-то ладно, но и Ярослава предпочла забыть, как черноглазый малыш топал на отца, сжав кулачки, и вопил на весь дом:
– Не обизай мою сестленку!
Осталось ли в ней что-то от той светловолосой девочки, которая ночами первой вскакивала, если Мише снился страшный сон, и сидела на краешке его постели, похлопывая по одеялу?
Их мама тогда уже слегла и больше не встала, он совсем не помнил ее. Для него главной любовью детства стала сестра, и только фотографию Ярославы изо всех имевшихся семейных снимков Михаил сохранил в телефоне. Ее лунный голос наполнял прохладную детскую колыбельными, сложенными целые века назад. Откуда сестра знала их? Или они пришли к ней вместе с именем, за которым тянулась великая история? Миша кутался в эти звуки, в отжившие словечки, и ему становилось теплее. Сны тихо светились звездочками…
Баю-баюшки-баю,
Не ложися на краю –
Придет серенький волчок
И ухватит за бочок…
Несколько раз Миша порывался удалить фотографию Ярославы, ведь, по сути, его сестры больше не было на свете. Исчезла в тот момент, когда приняла сторону отца и отреклась от непокорного младшего брата, посмевшего шагнуть за своим призванием. И все же он продолжал надеяться, что однажды все вернется: темная комната, наполненная ее серебристым голосом, теплая ладонь, поглаживающая спутанные волосы… В его возрасте уже можно было найти человека, способного заменить сестру, но Миша не хотел этого. Хоть и понимал, что Ярослава оставалась его уязвимым местом, слабостью, которую сын Венгровского не должен был себе позволять.
Как обязан был справиться и с холодным дуновением страха, в последние дни начинавшего скользить сзади по шее, как только Михаил переступал порог цирка. Он пытался убежать от него, обмануть – заходил не со служебного входа, как обычно, а с центрального, точно зритель. Но в полутемных коридорах его опять настигало ледяное дыхание ужаса…
Несколько раз он резко оборачивался, но ни разу так и не удалось заметить того, кто следил за ним. Существовал ли этот Черный Человек? Или все изменения происходили в его собственном мозгу, породившем чудовищ? Самым неприятным казалось то, что Миша Венгр, как значился он в программке, не мог выудить из памяти, когда впервые возник этот необъяснимый страх? Что его спровоцировало?
Если б удалось вспомнить причину, возможно, удалось бы справиться с тем, как внезапно слабели ноги, начинали подрагивать пальцы, а это, в свою очередь, оборачивалось уже вполне реальными опасениями: что, если тело откажет в самый неподходящий момент – во время выступления? На репетициях гимнасты натягивали страховочную сетку, падение не могло стать смертельным. Вчера он сорвался на обычном парном грече[1] – упражнении, которое выполняли с Маратом Курбашевым уже сотни раз…
– О чем ты думаешь? – вскипел Марат. – Твоя вина!
– А я и не спорю, – пробормотал Миша. – Лажанулся, больше не повторится.
Свесившись с трапеции, второй вольтижер Лена Шилова махнула смуглой рукой:
– Эй, может, заменить тебя?
– Ни фига, – буркнул он. – Я в порядке.
– Смотри…
Ловитор[2] Гена Стасовский безжалостно напомнил, глядя на него сверху:
– А вчера элементарный бамбук[3] завалил. Это уж вообще ни в какие ворота!
– Младенец справится, – поддакнул Марат.
Лена вступилась:
– Он и есть младенец. Сколько мы на манеже, сколько он!
– Не надо меня защищать, – огрызнулся Венгр.
– Да и хрен с тобой, – безразлично откликнулась Лена. – Выживай сам.
Опять встрял Марат:
– Дергаешься много. Случилось чего?
– Нет, – отрезал Миша. – Я же сказал: все в норме. Поехали.
Никто из гимнастов не догадывался, что это его последняя репетиция.
Или кто-то уже знал наверняка?
* * *
Ты уходишь… Но мы же увидимся, верно?
Девять месяцев – срок ожиданья, знакомый до боли…
Завтра осень задернет тяжелым и серым
Наше небо, в котором вчера мы парили с тобою.
Позвонишь? Нет, конечно. Прости, я все знаю.
Напиши мне слезами дождя на окне пару строчек…
Заучу наизусть. Прошепчу улетающим стаям,
Чтоб вернули тебя. Я жду. Очень-очень.
Полужизнь. Без цикад вечерами и радуг…
Без малины с куста и без птичьей сумятицы утром…
Без котов, что взирают с высокой ограды…
Без ромашек, которые мальчики дарят кому-то…
Погадать бы! Но мне лишь тебя не хватает.
В моем мире для счастья есть все, а я снова тоскую…
Лето, лето мое! Можно мне с птичьей стаей?
Нет? Я знаю. Ну что же… Мы перезимуем.
Эти стихи сами собой родились в последний день лета – тридцать первого августа. Внезапно нахлынули прощальным дождем, еще теплым, но уже соленым от слез. Все позади… И уже не поваляешься под деревом с собаками, которые только и ждут, чтобы вбуравиться мордой тебе в бок, подкинуть носом, лихорадочно вылизать лицо. В снегу они тоже не прочь искупаться, только где он, тот снег? Даже зимой дожди и слякоть… Собаки мои, как же нам жить теперь?
И уже не скинешь кроссовки, чтобы походить по мягкой, прохладной траве, сразу снимающей усталость ног. И пестрые скворцы, которые так радуют глаз, скоро улетят, их солнечные крапинки не совместимы с увяданием природы. Пока она еще держится из последних сил, как молодящаяся актриса, и уныние дождей не смыло яркий грим, но серость уже наползает, и скоро для меня станет сродни подвигу просто открыть глаза утром.
Но, может, я еще смогу придумывать истории и находить нужные слова? Ведь в шуме дождя есть свой завораживающий ритм. Тогда жизнь не потеряет смысл…
Я все собиралась прочесть новые стихи Никите, но откладывала до похода в цирк – билеты он купил еще недели три назад. Мне виделось, как мы с ним медленно бредем по красноватой кленовой дорожке, он греет в большой ладони мои пальцы, которые вечно мерзнут, а я рассказываю рифмованными строчками о том, за что так люблю короткое время года, уже ускользнувшее от нас.
Этим летом мне уже стало легче дышать: мамина смерть больше не давила черной тучей, а плыла за мной светлым, прозрачным облаком. Растаять совсем ему не суждено, я знаю это наверняка, так же как и Артур, но мы оба сможем жить, ведь оно больше не заслоняет солнца.
Вот только этой ночью у Никиты подскочила температура… Дурачок, он даже не постучался ко мне, побоялся потревожить мой сон и заразить вдобавок. Понятно, что Артура он не рискнул бы разбудить, даже если б истекал кровью… Хотя наш Логов совершенно не против навязанной ему роли папаши двух великовозрастных деток. Кажется, это не просто забавляет его, но даже умиляет, и Артур втайне гордится собой. Но спекулировать его чувствами Никита не решился. Сам, завернувшись в одеяло, добрался до кухни, развел лекарство, выпил, постукивая зубами о чашку… Ну так мне видится, по крайней мере.
– Я так надеялся, что к утру все пройдет, – простонал Никита, когда я заглянула позвать его к завтраку. – Хорошо хоть суббота сегодня, может, очухаюсь к понедельнику… Сашка, держись подальше от меня! Не хочу, чтобы ты разболелась.
Он всегда думает больше обо мне, чем о себе. Поэтому запретил и билеты в цирк сдать, хотя знал, что одна я ни за что не поеду. Подозреваю, что именно так и проявляется любовь… Хотя что мне известно об этом?
Слабеющим голосом умирающего, с посиневших уст которого срывается последнее желание, Никита воззвал к Логову, не желавшему даже переступать порог его заразной комнаты:
– Артур, пожалуйста… Свозите Сашу… Она сто лет в цирке не была.
Смеющийся взгляд Артура скользнул по моему лицу:
– Это правда? Крошечка, ты хочешь посмотреть на клоунов?
– Да, папочка, – подыгрывая, пролепетала я. – Очень хочу! Они такие… миленькие…
Логов закатил глаза:
– Папочка! Еще не хватало… Ивашин, ты точно температуришь или пытаешься откосить от цирка?
Иногда Артур обращался к Никите по фамилии, все же он был его начальником, но это не вносило никакой напряженности в их отношения. В стенах нашего большого дома они чувствовали себя одной семьей, я в этом не сомневалась.
– Я умираю, – прохрипел Никита и слабо махнул рукой. – Ступайте…
Вздохнув, Артур покосился на меня:
– Воля умирающего…
– Да он бредит!
– Я еще здесь… Я все слышу. И частично даже понимаю…
Ему и вправду было плохо: светлые волосы, обычно радостно пушившиеся, сейчас прилипли ко лбу, а губы, которые мне так нравилось целовать, покрылись темной коркой. Даже стеклянный глаз его выглядел более живым, чем настоящий… Какой сволочью нужно быть, чтобы оставить человека в таком состоянии?!
Только у него еще хватило сил упрямиться:
– Я сейчас все равно вырублюсь. И буду дрыхнуть до завтра – это точно. Смысл еще и вам обоим дома торчать?
– В этом есть логика, – согласился Логов.
У меня возникло ощущение, что это ему уже захотелось в цирк – полюбоваться змееподобными женщинами и тиграми, которые слушаются человека. Артур и сам работал с хищниками… И если не укрощал их, то, по крайней мере, ловил.
Изо всех сил цепляясь за слабеющее с каждой минутой чувство долга, я зыркнула на него, но наш следователь умел вовремя ловко нацепить маску невозмутимости. Против этих двоих мне было не устоять…
В машине я не стала читать новые стихи, даже в голову не пришло. Хотя в «Ауди» Артура всегда тихо и можно разговаривать не повышая голоса. Может, если б мы с Никиткой прижались друг к другу на заднем сиденье, я и нашептала бы ему строки о прощании с летом… Но сейчас я села впереди рядом с Логовым, совсем как раньше, когда его помощник еще ничего не значил для меня.
Артур ни разу не выказал своего отношения к тому, что мы с Никитой стали больше, чем просто друзьями. Может, считал себя не вправе? Все же он действительно не был мне отцом, хоть и любил мою маму. Если б ее не убили, они наверняка поженились бы, и тогда он формально стал бы моим отчимом… Но мне больше нравилось считать себя его другом и напарником.
Хотя, когда мы подходили к цирку через сквер, едва тронутый светом осени, у меня и вправду возникло такое чувство, будто мы слегка заблудились во времени, мне снова пять лет, и это папа ведет меня на представление, которое обещает быть волшебным… Артур давно стал мне родным человеком, хоть и совсем иначе, чем Никита. Но ведь он уже прочел все, написанное мной, поэтому я и заговорила стихами.
А когда замолчала, Артур неожиданно произнес:
– Еще раз.
И я вдруг поняла: слушая меня, он думал совсем не о лете, а о моей маме: «Ты уходишь… Но мы же увидимся, верно?» У меня сразу свело горло, какое там читать вслух!
– Эти стихи у меня в сообщениях, – выдавила я. – Давай я тебе перешлю?
– Спасибо, – отозвался он тихо, без показного восторга, который только испортил бы все. – Они мне нужны.
Зачем – я не стала уточнять. Это ведь необъяснимо, почему некоторые вещи просто необходимо иметь при себе… Я таскала в кармане полосатый камешек, гладкий, но причудливой угловатой формы, который мне так нравилось вертеть в пальцах, что я перекладывала его из одной одежды в другую. Этот камень я привезла с моря, куда мы с Логовым съездили прошлым летом и где развеяли мамин прах. Может, частичка прилипла к рыжеватой поверхности? Иначе почему меня успокаивало прикосновение к этому твердому малышу? Его тепло в ладони отзывалось ощущением жизни.
Точно так же мне становилось спокойней, если Артур Логов находился рядом…
– Хотя насчет того, что тебе до боли знаком срок в девять месяцев, ты загнула, конечно! – неожиданно ухмыльнулся он.
– Игру воображения никто не отменял, – парировала я.
Артур остановился:
– Надеюсь, ты не собираешься рожать прямо сейчас?
– От кого? – изумилась я.
И тут же поняла, как предательски это прозвучало по отношению к Никите. У меня даже губы свело… Не мог Артур не уловить этого, только он и бровью не повел. Он вообще старался не лезть в наши дела, и когда мы яростно разругались из-за того, что Никита забыл забрать в пункте выдачи книгу, которую я заказала, Логов молча вышел из дома, сел в машину и уехал. Вернулся с книгой, которую я ждала…
– Все?
Это прозвучало не раздраженно, лишь чуточку устало, точно Артуру приходилось возиться с неразумными детьми. Может, мы и казались ему такими?
Но когда он читал или слушал то, что я пишу, то воспринимал меня всерьез. Как взрослого человека, умеющего нечто неподвластное ему. Поэтому сейчас мне было так хорошо просто идти с ним рядом, слушать, как шуршат первые опавшие листья, нашептывая, что все будет хорошо. Их сладкая ложь была из разряда обещаний, которые приятно слушать, даже точно зная: они не сбываются.
Не с работой следователя…
* * *
После свежести осеннего дня воздух в цирке показался ему спертым, густым от звериных запахов. В детстве Артур дождаться не мог следующего представления (которые случались раз в год, не чаще), чтобы, замирая от восторга и страха, следить за дрессированными тиграми, медведями, львами. А сейчас ему нисколько не хотелось видеть, как ломает человек даже тех, кто объективно сильнее его. И почему-то боязно было спросить: восхищают ли Сашку парни с хлыстами в руках? Да и необходимости не было – сегодня ему предстоит все увидеть своими глазами.
«Я пришел посмотреть на артистов или проследить за ней?» – он удержал усмешку, потому что в этот момент Саша спросила:
– Когда ты в последний раз был в цирке?
Они уже уселись на свои места в пятом ряду – как раз напротив выхода артистов на манеж. Ивашин не поскупился на билеты, молодец. Жаль, что разболелся… Логов с гораздо большим удовольствием остался бы дома со своими собаками, которых никто не заставляет ходить на задних лапках. Хотя вывести Сашку в свет тоже было неплохо.
– В детстве, – отозвался Артур. – Потом кого мне было водить?
– Маму…
– Оксана любила цирк? – удивился он.
Сашка сделала виноватую гримасу:
– Без понятия! Мама водила нас с Машкой, когда мы были еще маленькими. Потом запускала одних, чтобы на билете сэкономить…
– Значит, сегодняшний день тебе запомнится.
Позднее, когда эти слова всплывали в памяти, Артур хмурился: «Накаркал!» Хотя в тот момент думал только о хорошем, воображая, будто привел в цирк дочь, уже повзрослевшую и достаточно умную для того, чтобы не отвергать с ходу все, предложенное отцом. Подперла подбородок кулачком, замерла в ожидании… Чего? Праздника? Чуда? Отвлекать ее не хотелось, и он принялся разглядывать публику: разноцветные волны радостно колыхались, обступая красный круг. Воздух гудел десятками голосов, обрывки разговоров доносились с разных сторон:
– Ты уже не успеешь до начала…
– А медведи будут?
– Ненавижу клоунов! Пусть их не выпускают!
– Тебе видно отсюда?
И вдруг задорно ударили литавры, ожил оркестр. Сашка встрепенулась в предчувствии:
– Начинается!
В голубых глазах ее отразилась вся радость мира, и Артур похвалил себя за то, что согласился сводить девочку в цирк. Ну и что – двадцатый год? Вон какая маленькая… Хлопает в ладоши вертлявым жонглерам; улыбается и кивает дурашливым клоунам, точно подбадривает их; расширив глаза, следит за нечеловечески гибкой женщиной-змеей с блестящим телом… На него почти не обращает внимания: цирк утянул Сашку с головой, будто открылся портал в детство и она не хотела терять ни минуты.
Логов и сам постарался настроиться, поймать волну восторга, пронесшуюся под куполом, разбудить своего внутреннего ребенка, который почти сорок лет назад выскочил на манеж, чтобы обняться с клоуном. Хорошо хоть не со львом… Об этом ему рассказывала мама, сам даже не запомнил, а у нее сердце в пятки ушло, когда ее малыш рванул с первого ряда и лихо перескочил круговой барьер. Больше она не тратилась на ближние ряды: мало ли что придет в голову ее отчаянному сыну?
