Юлия Лавряшина
Гнездо аиста
– А это не ваше дело!
– Правильно, – ничуть не рассердившись, согласился Клим. – Не мое. Извини.
Жоржик заставил себя взглянуть в его лицо, в котором все черты были обтекаемыми, сглаженными, и малодушно решил, что, наверное, этот человек не хотел обидеть ни отца, ни его самого. Просто сболтнул не подумав… Такое Жоржик легко мог понять. С ним это тоже не раз случалось.
– Ладно, пойдемте, – опять взяв снисходительный тон, позвал он. – Я с вами буду, не бойтесь.
– Спасибо, – серьезно ответил Клим, сжав его маленькую руку. – А то мне правда как-то страшновато…
Глава 2
Ему вдруг почудилось, что он попал на маскарад. В громадном и холодном от мрамора фойе дворца энергетиков не было ни единого человека в маске, а у Клима озноб пробегал по коже от полной декоративности всего, что он видел. Здесь не было ни одного естественного лица, хотя бы его выражения, ни пряди волос природного цвета.
«Они же артисты, – уныло напомнил он себе. – Для них грим – это вторая кожа».
Но это ничуть не помогло. Не замечая того, Клим тискал вспотевшую ладошку мальчика и потерянно твердил про себя, что выглядит здесь как слон в посудной лавке. Где к тому же торгуют китайским фарфором.
«Вот точное слово – фарфор! – бессмысленно обрадовался он. – Все они великолепны, изящны, но до них страшно дотронуться. Да что там дотронуться! Даже приблизиться… Они – иллюзия. Может быть, их и нет на самом деле? Вот этот мальчишка – он живой. Настоящий».
Опомнившись, он разжал руку и виновато спросил:
– Я тебе пальцы не сломал?
– Я крепкий, – мужественно отозвался Жоржик, но на всякий случай спрятал руку за спину.
– Извини, я как-то забылся…
– Да вы не волнуйтесь, – понимающе шепнул мальчик, приподнявшись на цыпочки. – Они все очень хорошие, вот увидите! Веселые такие… И они вас так ждали! Ну правда! Разве папа не говорил? Все просили, чтоб вы пришли. А чего вы так смотрите?
Еще сильнее вытянув худенькую смуглую шею, Жоржик послал сквозь толпу радостный вопль:
– А вон папа!
Клим нашел глазами знакомый белоснежный кустик волос, который торчал над другими головами, как обледеневшая вершина. «Тоже ненатуральный», – со вздохом отметил он, однако мальчику ничего не сказал. Его и так передергивало от стыда за то, что он позволил себе дать Жоржику повод усомниться в безупречности своего отца.
«Это низко, – подумал Клим еще на улице, переглядываясь с мрачно мерцающими глазками гранитных колонн. – Я не имею права даже заговаривать о том, что знаю только понаслышке. Я-то никогда не был отцом. Да уже и не буду…»
– Пойдемте к папе, – подергиваясь от радостного нетерпения, позвал Жоржик. – Вам ведь с ним хочется поговорить?
«А хочется ли?» – засомневался Клим, испытывая в тот момент лишь одно желание – отступить в незапертый проем двери и броситься бежать прочь от этого дворца, который тоже на самом деле не был дворцом, а люди, его заполнившие, вообще были никем. Потому что в любой момент каждый из них мог без труда превратиться в кого-нибудь другого. Артисты.
– А почему здесь столько народа? – спросил Клим, наклонившись, чтобы никто не расслышал его, кроме мальчика.
Задрав голову, Жоржик понятливо зашептал:
– Вся театральная тусовка собралась. Не каждый же день с международного фестиваля возвращаются! Папины друзья помогли устроить праздник. Угостить же надо…
Воображение Клима с готовностью изобразило солидную череду машин за углом.
– Те, которые прибыли на бал в золоченых каретах?
На секунду Жоржик в замешательстве открыл рот, потом рассмеялся, обнажив сразу все зубы, как делал его отец. Улыбку Ивана Таранина можно было без преувеличения назвать «ослепительной». И он щедро делился ее светом.
– Ну да, они, – подтвердил Жоржик и опять весело завертел головой. – Пойдемте?
– Да, надо идти, – обреченно согласился Клим и вдруг всей кожей ощутил, что надетый на нем костюм – единственный. И совсем не новый. И слишком темный для такого времени года и такого праздника.
«Я смотрюсь среди них как гробовщик на свадьбе», – он попытался развеселить себя, но у него опять ничего не вышло. Оставалось одно: как-нибудь незаметно пробраться к длинному столу и с проворством незваного гостя хватить рюмку-другую. Как принято говорить: «Для храбрости».
Не сумев рассмешить себя, Клим постарался разозлиться, сразу признав, что к столу не поползет: «Черт возьми! Это же моя пьеса получила диплом фестиваля! А я чувствую себя как Золушка, которой даже бального платья раздобыть не удалось…»
Клим уже протискивался за мальчиком к той белой голове, которая была так подвижна, будто Иван Таранин сопровождал речь сурдопереводом. До этого дня они виделись всего несколько раз, и всегда Иван сам приходил к нему, ничуть не боясь того лика обезображенного детства, который так пугал посторонних, случайно оказавшихся в приемнике-распределителе, где Клим работал врачом. Климу же казалось совершенно немыслимым явиться в театр не в роли зрителя.
Он и пьесу-то передал в «Шутиху» через одного мальчишку, которого, к счастью, успели поймать в родном городе. Его родители показались Климу вполне порядочными людьми. По крайней мере они сразу бросились искать своего сына, страдающего тактильными галлюцинациями – его уводил из дома воображаемый двойник, ослушаться которого мальчик не смел. Но затмения бывали у него нечасто, и Клим решился доверить новому пациенту свою рукопись: в разговоре тот упомянул, что мечтает играть в молодежном театре: «Да хоть декорации таскать!»
Тогда Клим не рассчитывал даже на то, что режиссер позвонит. Он так и видел, как его «Лягушка» отправляется в унылого цвета решетчатую корзину для мусора. Но Иван неожиданно явился сам, вызвав настоящее потрясение у Клима, считавшего, что немало повидал на своем веку. Но такого он никак не ожидал…
Это было в конце прошлого лета, когда солнце так и захлебывалось собственными лучами, стараясь взять реванш за два месяца дождей. Стоило Таранину уверенно распахнуть дверь маленького медицинского кабинета, как Клим с изумлением решил, что расторопные милиционеры, наверное, выловили сына или брата неизвестной ему поп-звезды, которая за ним и явилась. Менее броские титулы так и отскакивали от совершенного загорелого тела, почти не прикрытого белой майкой, а в бедрах туго обтянутого голубыми джинсами. Снежного цвета волосы уже тогда весело топорщились надо лбом, отражаясь в улыбке, которая практически не сходила со смуглого лица Ивана. Даже не видя его глаз, скрытых непроницаемыми маленькими очками, Клим подумал, что еще не встречал в реальной жизни человека, который настолько лучился бы шармом.
В первую же минуту ему стало понятно, что для Ивана не имеет значения, на кого распространять этот шарм. Он был как цветок, который источает аромат постоянно, а не только завидев пчелу. И Клим вполне мог бы попасть под это естественное очарование, если б не толстая золотая цепь на шее Ивана. Очень молодой и стройной шее…
Цепь резанула Климу по глазам прежде, чем он разглядел простодушную улыбку и скульптурные плечи. И разочарование успело возникнуть раньше радости.
Правда, уже следующий миг впечатался в память Клима назидательным изречением: не суди по одежке. Едва поздоровавшись, Иван вдруг замер, как пес, почуявший добычу, и взволнованно прислушался, отчего шея его еще выросла. Потом так нежно улыбнулся, что у Клима зародились некоторые опасения. Но Иван сказал: «Люблю Грига». Клим даже не сразу понял, к чему это было сказано, и только постепенно различил фортепианные звуки, тихонько струившиеся из приемника.
«А для меня это был только фон, я даже не слышал, – упрекнул он себя и с удивлением подумал: – Минуту назад я ни в какую не поверил бы, что человек с такой цепью может знать хотя бы имя Грига…»
Он и сейчас первым делом разглядел ту самую цепь, хотя на этот раз Иван был в рубашке. Макушка тяжелого креста, едва высовываясь из хлопковой прорези, с любопытством поглядывала на мирские забавы.
«На что мне сдалась эта цепь?! – сердился на себя Клим, но и в этом случае ничего не мог с собой поделать. – Может, он ее носит, чтобы только не обидеть друга… Кто виноват, что тот сделал такой пошлый подарок? И с чего я взял, что Таранин – жлоб? Разве жлобы слушают музыку и создают театры?»
Его ничуть не тянуло отправиться за ответом в историю театрального искусства, которую он не очень хорошо знал. Но подозревал, что парочку-другую жлобов отыскал бы там без труда. Только ему совсем не хотелось злорадствовать по этому поводу, хотя театр никогда не являлся тайной и пламенной страстью Клима, что, впрочем, было бы естественно для человека, написавшего пьесу.
Но Клим никаких честолюбивых планов с юности не вынашивал. Просто однажды он ощутил до боли в груди мучительную потребность выплеснуть на бумагу то, что копилось в нем долгие годы. Это же Клим рекомендовал детям, попадавшим к ним в распределитель: переносить свои негативные эмоции на неодушевленные предметы – рисовать, писать, лепить. И неважно, насколько мастерски это получается.
Однако на себе самом такой способ спасения души и рассудка он применил впервые и потом долго прислушивался – полегчало ли? Его жена, «лягушка», уже спала, когда Клим перечитал написанное. Он вслушался в тишину и, морщась от нежелания признавать это, сказал себе, что должен быть благодарен Маше за одно ее существование, измучившее его до такой степени, что он взялся за перо.
Клим очень старался внушить себе это, но ни отзвука благодарности, ни желанной легкости так в себе и не обнаружил. Его тяжесть была при нем, как у других – лишние килограммы, от которых уже невозможно избавиться без хирургического вмешательства.
Он очнулся, услышав счастливый возглас Жоржика, и с удивлением понял, что забылся на полминуты, не больше.
– Папа, смотри, кого я привел!
Иван умело, будто спичкой чиркнул, зажег ликование во всем своем существе – от голубых глаз до белых ботинок.
– А, Клим! Ну наконец-то! Я уж хотел ехать за вами. Если б вы не пришли и сегодня, я лично четвертовал бы вас на главной площади. Друзья мои, познакомьтесь же наконец…
«Я сейчас прожгу этот мертвый мрамор», – с отчаянием подумал Клим, не зная, куда спрятать глаза. Он никогда не был душой компании и не желал этого. Естественно Клим чувствовал себя только в своем кабинете с глазу на глаз с пациентом. Ивану так ни разу и не удалось заманить его в «Шутиху» на репетицию, а сейчас Клим решился прийти только потому, что убоялся: вдруг Таранин и вправду иначе с ним не расплатится, как пригрозил. А деньги были нужны, ведь зарплату опять задерживали, а лекарства жене требуются не время от времени.
Неловко подергивая головой от того, что понятия не имел, уместно ли будет кланяться или же это просто смешно, Клим смотрел только на ноги и все больше убеждался: кроме него, никому не пришло в голову надеть в жару черные ботинки.
«Они смеются надо мной, – думал он в ужасе, не решаясь взглянуть ни на одно лицо. – То, что они аплодируют, еще ничего не значит… Половина из них и не видела моей пьесы… А те, кто видел, наверное, потешаются: „Да у него уже плешь пробивается, а он только первую пьесу выродил?!“ Зачем я вообще ввязался во все это? Какой из меня драматург… Курам на смех. Сидел бы уж в своем кабинете да занимался тем, что хорошо получается…» С трудом подняв на Ивана умоляющие глаза, он негромко выдавил:
– Мы можем все… решить прямо сейчас? У меня очень мало времени.
Тот весело подмигнул:
– Беспризорники плачут? Клим, нельзя же так! Оторвитесь вы от своего фонендоскопа! Сейчас вы не врач, так и запомните. Вы…
– Пожалуйста, – простонал Клим, чувствуя, как рубашка под пиджаком уже размокла от волнения и стыда за это самое волнение.
– Да идемте! – обиженно отозвался Иван. – Не желаете с нами пообщаться – ваше дело. Мы неволить не собираемся… Может, хоть по рюмашке пропустим? Что вам сердце оперировать, что ли? Давайте, Клим! Мне будет жутко приятно с вами выпить!
«Жутко приятно», – повторил про себя Клим и почувствовал: от усмешки, которая даже по губам-то не проскользнула, полегчало.
– Давайте, – поспешно согласился он, боясь упустить эту долгожданную легкость.
– Я взял шофера, так что могу надираться до чертиков, – сообщил Иван ликующим тоном, который должен был без слов дать понять Климу, какое удовольствие тому доставило одно его согласие.
«Как в настоящем дворце», – насмешливо отметил Клим, разглядев, что водка разлита в хрустальные графинчики, а каждое фарфоровое блюдо украшено розовеющим или зеленеющим веером закусок.
– А я по-простому – огурчиками, – поделился Иван, протянув ему узкую наполненную рюмку, почему-то напомнившую сказку о лисице и журавле. – У нас тут вообще все по-простому, так что расслабьтесь и наслаждайтесь. Ну посмотрите хотя бы на этих женщин… Да посмотрите же, говорю! Видите, каждая при ноге…
Прислушиваясь, как тепло слабеют его собственные ноги, Клим поинтересовался:
– А которая тут ваша жена? Она ведь лягушку играла?
– Не вижу, – пробежав взглядом по лицам, сказал Таранин. – Но я вас познакомлю, не сумлевайтесь! Только не паникуйте раньше времени, когда ее увидите. На сцене она превращается в настоящую лягушку.
– Смотря какой вы ее представляете, – уклончиво заметил Клим, и желая, и боясь начать серьезный разговор.
Иван указал пальцем на его рюмку, затем на край стола, и когда Клим поставил ее, снова налил водки.
– Я еще ни с кем не пил сегодня, так что сразу уж по второй… Знаете, что я вам скажу, Клим… Вы, конечно, отец этой лягушки, и все такое…
«Я ее муж», – мрачно поправил Клим про себя.
– …но только в свет ее вывел я. И буду выводить, пока мне не надоест. И она будет такой, какой я ее наряжу и покажу. Вот так-то, мой милый автор! А вы тут уже ни при чем. Кстати, ваш текст даже нигде не напечатан…
Он заливисто захохотал, заметив, как содрогнулся Клим, и размашисто хлопнул его по плечу:
– Эй, да вы что?! Держу пари, вы подумали, что я собираюсь оттяпать у вас авторские права! Да нет, не волнуйтесь… Я на вас еще виды имею. Вдруг вы еще какую-нибудь крокодилицу выродите? Давайте-ка выпьем за ваших будущих детенышей, которых вы продадите мне в рабство…
Сделав один большой глоток, Иван закинул в рот маленький огурчик, следом пару маслин и, сплюнув на блюдце, вдруг озабоченно спросил:
– А почему я ничего о вас не знаю? Какой-то замкнутый вы человек… Ведь чуть ли не год общаемся. У вас настоящие-то дети есть?
«Это по простоте душевной, – сам себя предупредил Клим. – Он не собирался бить по-больному. Просто у него цепь оттягивает часть мозга».
– Нет у меня детей, – сухо ответил он. – Но я женат, если вас и это интересует.
Словно не ощутив его холодности, Иван расплылся в счастливой улыбке:
– А у меня трое! И все при театре. С ума сойти, какие у меня дети получаются! Еще лучше, чем спектакли… Я собираюсь еще парочкой обзавестись, пока жена в состоянии. Обожаю, когда вокруг шум и гам! А вот вы терпеть не можете, угадал?
– У нас не поэтому нет детей…
– Ну, всякое бывает, – согласился Иван. – Да вам и на работе возни с ними хватает, верно? Так что, опрокинем по третьей?
– А давайте! – внезапно решился Клим. – А вы играть-то сможете? Я так понял, что вы хотите показать здесь мою «Лягушку»?
Он не собирался расставлять акценты, но Иван услышал это и беззлобно рассмеялся:
– Вашу, вашу! Правильно вы поняли. Будет «Лягушка». Только у меня роль там – с гулькин нос. Все на Заньке держится. На Зинаиде то есть…
Клим почему-то удивился:
– Ее зовут Зинаидой?
– А вы и этого не знали? Ну вы даете, драматург! Своих актеров даже в глаза не видели…
Откровенно сконфузившись, Клим пробормотал:
– Какие же вы мои? Вы сами по себе, а я сам по себе. По-моему, так и должно быть.
– А Чехов не брезговал, между прочим, – сплюнув очередную косточку, без обиды заметил Иван и зорким взглядом обвел стол. – О, кстати! Вот совпадение… Он ведь тоже врачом был.
– Я женат не на актрисе, – поспешил вставить Клим и невольно засмотрелся, как Таранин ловко втянул на свой язык ломтик говяжьего. И как вкусно пережевал.
«Вот человек, который получает от жизни радость, – подумал он, не пытаясь скрыть перед собой зависти. – Мне бы так… Да только никогда не получится».
– Ну, пойдемте, решим проклятые денежные дела, чтоб они вас не беспокоили, а то, я гляжу, вы как на иголках. Только тогда уж не напивайтесь, а то посеете где-нибудь ваши золотые монетки… Держу пари, в нашей стране из них ни черта не вырастет!
Беззаботно рассмеявшись, будто его самого такие проблемы никак не касались, Иван поманил его несколькими мелкими кивками и снова так лучезарно улыбнулся, что Климу подумалось: «Такой улыбкой можно совратить и донну Анну…»
В нем самом никогда не было такой завораживающей легкости, которая местами граничит с пустотой, коварной, как воздушная яма. «Иван-царевич тоже не отличался душевной тонкостью, только в каждой сказке ему все равно доставалась царевна. А я вот женился на лягушке», – он подумал об этом спокойно, ведь это давно перестало быть откровением.
Ему даже не особенно хотелось увидеть эту самую царевну: обложки журналов уже растиражировали ее собирательный образ до того предела, за которым наступает отвращение. Но спорить с тем, что актер должен блистать, Климу и в голову не приходило. Для него это не подлежало обсуждению.
«И как она согласилась играть лягушку? – он с недоумением разглядывал одуванчиковую макушку человека, подвигшего ее на такой шаг. – Наверное, она хорошая актриса, раз не побоялась выглядеть некрасивой… Ведь если судить по ее мужу, эта Зинаида должна быть просто, как говорится, чертовски хороша!»
Ему представились жгучие локоны и сверкающий демонический взгляд… «Пойду-ка я лучше к своей Маше, – сразу затосковал Клим. – От этих писаных красавиц меня в дрожь бросает».
– Это ваш кабинет? – вежливо поинтересовался он, входя следом за Иваном. – Красивая мебель.
– Из моего салона, – небрежно пояснил тот. – Садитесь, где удобно… Впрочем, здесь везде удобно. Мне нужна будет парочка ваших автографов. Кто бы знал, как я ненавижу заниматься делами.
Он воздел загорелые руки, и Клим получил возможность убедиться, что и они совершенной формы. Уже безо всякой зависти, а только с некоторым удивлением он сказал себе: «Бывает же такое», но тут же отвлекся от этой мысли, потому что Иван беззастенчиво раскрыл сейф. Климу показалось, будто кто-то бестелесный включил телевизор и он рассматривает застывший кадр из очередного сериала про мафию. А где еще можно разом увидеть столько денег?!
Следом он попытался угадать, зачем Иван проделал это, но версий оказалось несколько, а Клим хоть написал пьесу и двадцать лет проработал на должности врача-психолога, вовсе не считал себя знатоком человеческих душ, и потому без особого сожаления отказался от попытки найти ответ.
«Чтобы дорисовать образ, – решил он и успокоился. – Просто последний густой мазок…»
– Вот ваши деньги… Я не ошибся? Пересчитайте! – Иван улыбнулся, давая понять, что он тоже должен счесть это шуткой. – И распишитесь вот здесь и здесь… Ну вот, все в порядке. Ах ты, черт! Мы уже выпили… Надо повременить. Роль хоть и крохотная и зритель пьяненький, да надо ж приличия соблюсти! Пьеса-то хорошая, жалко портить… Да, кстати!
Распахнув дверцу шкафа, который достойно смотрелся бы и в кабинете премьер-министра, Иван достал узенький бумажный рулон и ловко вытянул верхний лист. Это оказалась афиша «Лягушки». Клим смотрел как зачарованный на свое имя и, не замечая того, улыбался во весь рот.
– Хороша? – с купеческой интонацией осведомился Иван. – Сейчас я вам надпишу… Такова традиция. Повесите у себя в кабинете, и пусть все таращатся.
Клим замялся:
– Да как же я повешу…
– А что такого? Простенько выглядит? А! Держу пари, вы никому до сих пор не похвастались, что написали пьесу! Ну и нудный вы человек… В нашей среде таких скромников не встретишь. Ну, только моя Занька, пожалуй…
Открыв красный фломастер, он размашисто написал сверху:
«Драматургу, какого я и не чаял обнаружить в нашем городке. Спасибо!»
– Ну что это такое! – расстроенно воскликнул Клим, прочитав. – Вы всю афишу испортили… Какой же я драматург? Я – врач. И мне нравится быть врачом!
– Но пьесу-то вы написали! – поддел Иван. – Вам, Клим, самого себя полечить надо, раз уж вы врач. Вы обросли своими комплексами просто до безобразия! Надо устроить вам большую стрижку, как барану.
Он засмеялся и упал на кожаный диван рядом с Климом.
Внутри что-то жалобно отозвалось, и Клим попытался представить, сколько времени потребовалось ему самому, чтобы осмелиться вот также плюхнуться на подобный диван. Он почувствовал, что Иван смотрит на него как-то особенно пристально, и заставил себя взглянуть ему прямо в глаза – маленькие голубые сгустки смеха. Правда, на этот раз они почти не смеялись, и от этого Климу стало не по себе.
«На что это он так серьезно настроился? – в замешательстве попытался он угадать. – Или просто готовится к спектаклю? Я мешаю, наверное…»
– Я уже говорил вам, как мне понравилась ваша пьеса? – без улыбки спросил Иван, не отводя глаз.
– Да, – растерялся Клим. – Еще в первую нашу встречу… Вспомнили?
– Я все помню.
– Зачем тогда спрашиваете?
– Чтобы сказать еще раз. Клим, мне очень понравилась ваша пьеса.
«Ты ни черта в ней не понял, – с грустью подумал Клим. – Ну да что уж теперь…»
– А моя жена в нее просто влюбилась, – продолжил Таранин, не переставая мучить его цепким взглядом. – У нас дома просто дым коромыслом стоял из-за вашей «Лягушки». Занька доказывала, что играть ее нужно совсем не так. Но я умею настоять на своем.
Встрепенувшись, Клим с надеждой спросил:
– А как ей казалось надо играть?
– Со слезой, – насмешливо отозвался Иван. – Она вбила себе в голову, что это очень печальная штуковина…
– Но вы ее не послушались…
– А кто из нас режиссер?! Если я буду позволять каждому актеру навязывать мне свое мнение… Актер – это ничто, Клим. Это глина, из которой режиссер, как Бог, должен вылепить образы, которые только он и видит. Ну и автор, конечно. Тут я не спорю.
Клим упрямо пробормотал, разглядывая полоски на рукаве:
– А Гайдай, например, требовал, чтобы некоторым актерам просто не мешали играть, как они считают нужным… Разве театр – это не совместное творчество? В отличие от литературы…
– Слушайте, Клим, – он резко поднялся, обдав его горячим запахом, – мы ведь говорим с вами о любительском театре! То, что мы сорвали аплодисменты на фестивале, еще ничего не значит. Думаете, я хоть минуту заблуждался на этот счет? В моем театре нет великих актеров. Поэтому никто не вправе мне диктовать. Я сам выстраиваю весь ход спектакля, сам делаю ваших героев видимыми, сам придумываю костюмы. Потому что мне не на кого здесь положиться. Может быть, если б Зина не была моей женой, тогда… Но этого нельзя позволять! Женщины и так уже везде нас подавили. Остальные же просто гроша ломаного не стоят! Но я тяну их за уши, ведь лучших мне взять негде. И если честно, я уже устал от этой самодеятельщины…
Схватив стул, Иван ловко перевернул его в воздухе и оседлал, усевшись наоборот. В лице его вдруг проступило что-то мальчишеское, восторженное, и Клим физически почувствовал, как того распирает желание поделиться чем-то невероятно важным. Таким кажутся в детстве самим же придуманные карты с помеченным крестиком местом, где зарыт клад. Улыбнувшись с несвойственной ему застенчивостью, Иван почти шепотом проговорил:
– Я собираюсь учиться. Стать профессионалом.
– В режиссуре?
– А в чем же еще? Я ведь только наш институт культуры закончил, театрального образования у меня нет. Думаете, поздно?
– Нет, не думаю, – не зная, что еще сказать, ответил Клим. – А сколько вам?
– Тридцать четыре, – сказал Иван тем тоном, каким говорят о самых неприятных вещах. Потом снова спросил с неожиданной жалобной интонацией: – Это ведь не поздно, правда?
От того, что теперь требовалось его поддержать, Клим сразу почувствовал спокойную уверенность, которую всегда ощущал, работая с детьми. Ему даже удалось выпрямиться и улыбнуться:
– Да конечно не поздно! Главное – решиться! Вот чего нам всем не хватает – решительности.
– Ну, мне-то этого не занимать, – внезапно вернувшись в себя прежнего, снисходительно заметил Иван. – Я не собираюсь всю жизнь прозябать в глуши и безвестности. Я заслуживаю большего, правда?
– Наверное… Я не спорю! Я просто не видел еще ваших… работ.
Дернув на себя спинку стула, Иван приподнял его ножки, будто конь от изумления встал на дыбы.
– Как это – не видели? – с недоверием спросил он. – Вообще ничего? Ни одного спектакля? А… а почему же тогда вы именно мне прислали свою пьесу? Или вы разослали по экземпляру в каждый театр?
Клим испуганно заверил:
– Нет-нет, только вам!
Язвительно усмехнувшись, Иван процедил:
– Да я не сочту это супружеской неверностью… Вы имели право поступить именно так.
– Я узнал о вашем театре от одного мальчика, – терзая полу пиджака, признался Клим. – То есть я и раньше знал, что существует «Шутиха»! Но он отзывался о вас с таким восторгом. И я решил попробовать…
Ему было противно оправдываться, и от этого во рту горчило все больше. Казалось, что запах водки исходит изо всех его пор и ею уже пахнут и волосы, и руки… Но самым мерзким было то, что Клим чувствовал скованность, еще более непреодолимую, чем до того, как выпил.
– Ну правильно, – усмехнулся Иван и погладил спинку стула. – Начинать, так с лучшего.
– А вы считаете ваш театр лучшим? Нет, я не сомневаюсь, – тут же заторопился он. – Просто интересно, как вы к этому относитесь.
– Влюбленно! – отрезал Иван, потом смягчился и добавил совсем другим тоном: – Это, Клим, как с женщиной… Если твоя жена не кажется тебе лучшей изо всех, какого черта с ней жить?!
«Иногда просто потому, что уйти невозможно», – подумал Клим о том, о чем никогда никому не рассказывал. Он заставил себя вернуться к предмету разговора и, прекрасно осознавая, что допускает бестактность, напомнил:
– Но ведь вы только что называли это все самодеятельщиной…
– Ну правильно, – невозмутимо согласился Иван. – Я же не считаю, что лучше моей жены и вправду в мире нет! Но мне так кажется, понимаете?
– Нет, – признался Клим. – Боюсь, то, о чем вы говорите, слишком условно. Считать, казаться – в этом нет принципиальной разницы. Это синонимы.
Скорчив недовольную гримасу, Иван лихо застучал ножками стула и небрежно откликнулся:
– Может, для вас это и синонимы, вы у нас мастер слова! А для меня разница очевидна… Ну что, Клим, пойдемте к гостям? Я все же хозяин. Да спрячьте же вы свои деньги! Как будто брезгуете взять… Наша интеллигенция именно поэтому никогда и не выберется из нищеты – брезглива слишком.
Клим невольно зацепился взглядом за все ту же цепь, и ему показалось, что она поблескивает вызывающе, выглядывая из-под не застегнутой на груди рубахи, которая стоила, наверное, целую зарплату врача. И с мгновенно возникшей брезгливостью отметил, что этому человеку нищета не грозит, сколько бы высших образований он ни получил.
«Ну и хорошо, – пристыдил он себя. – Наверное, так и надо. Все уметь – и мебелью торговать, и спектакли ставить. Сухово-Кобылин тоже был фабрикантом… Будь тот же Чехов чуточку побогаче, жил бы еще да жил! Почему же мне так противно думать о деньгах, хотя ведь никуда не денешься от невозможности прожить без них? Значит, к их добыванию нужно относиться как… Как к отправлению естественных надобностей. Процесс отвратительный, но необходимый. Это я понимаю… Вот только как бы еще смириться с этой мыслью?»
