Юлия J. Черкасова
Эридан. Рассказы
Дома я отказалась ужинать. Посетовав на усталость, ушла в свою комнату, где легла в кровать и долго-долго смотрела в темноту. Меня знобило. Что же случилось с ним? Почему его сознание раскололось и заперло тело в стенах психбольницы? От кого он прячет себя?!
Я должна помочь. Пусть случится чудо. Бывает спонтанное выздоровление или медленное исцеление, которое следует за долгой ремиссией и происходит под руководством опытного психотерапевта. Но опыт… У меня его нет. Только желание, – огромное желание помочь. Могу ли я хоть что-то?
***
– Он не разговаривает с врачами, да, – подтвердил Антон, тот самый парень, что подмигнул мне с усмешкой в строю пациентов. – Но со мной иногда общается. Рассказывает в основном что-то из детства, иногда вспоминает годы юности. О музыке говорит редко и неохотно.
Мы сидели на узкой банкетке позади колонны больничной рекреации, спрятавшись от глаз медперсонала за искусственной пальмой, и переговаривались вполголоса. Как я и предполагала, Антон отлеживался в больнице с диагнозом «депрессия», чтобы избежать осеннего призыва. Он был абсолютно адекватен, бесхитростен, открыт, и, кажется, скучал по общению с ровесницами – оттого, увидев меня, сразу начал демонстрировать вменяемость.
«Он тут на короткой ноге со всеми, с докторами и пациентами, и может поделиться сведениями «с той стороны», – подумала я, – истина ведь где-то посередине, не так ли?».
Антон и не пытался скрывать настоящих причин своего пребывания «в дурдоме», как он сам именовал это место.
– Закончил институт, и получил повестку из военкомата, – объяснил он, – лучше я здесь месяц перекантуюсь и устроюсь на работу, чем потеряю год. У меня планов громадьё и женитьба на носу. Всё так внезапно случилось… Я петлю смастерил, табурет под неё поставил, и девушке своей приказал, чтобы вызвала скорую.
– Ну ты даёшь… – возмутилась я, – девушка не поседела раньше времени от твоих фокусов?
– Не-е-е, – довольно ухмыльнулся тот, – я ж предупредил, что это для нашего общего блага.
– Ну что ж, раз соврал в эгоистичных целях, значит, будешь восстанавливать карму добрыми делами. Помоги мне, – попросила я. – Помоги найти общий язык с Игорем.
– Зачем тебе это?
– Понимаешь… – я запнулась, соображая, как объяснить то, что чувствую. – Я помню его «до». Никогда с ним не говорила, да, и наблюдала его только на сцене. В нём была внутренняя сила, естественная и самобытная, в нём текла жизнь, – и не родником струилась, а била мощным фонтаном. А что теперь? Оболочка… Это совсем не похоже на него. И так не должно быть.
– Это можно сказать о любом из присутствующих здесь…
– Да, – согласилась я. – Потому я и стала психотерапевтом. Чтобы помочь любому. Но сейчас важнее – Игорь.
– Ладно, пойдём, – Антон поднялся с банкетки и протянул мне руку, помогая встать. – Попробую его разговорить.
Дверь в палату музыканта была приоткрыта. Мы легко скользнули внутрь, не касаясь её. Впрочем, он нас не увидел. Мы могли бы грохотать и шуметь сколько угодно – ничего бы не изменилось в выражении его лица. Сегодня он выглядел обеспокоенным, шевелил губами и что-то монотонно бубнил себе под нос. Мы с Антоном сели на свободную кровать.
– Игорь… – позвала я. – Привет! Мы пришли к тебе в гости. Поговори с нами немного.
Тот, никак не отреагировав на обращение, продолжал свой бессвязный монолог. Антон прижал палец к губам, призывая к молчанию, и начал вслушиваться. После он удовлетворённо кивнул и, понизив голос до шёпота, объяснил:
– Он часто повторяет одни и те же фразы. Бредит. Послушай. Может, ты, как специалист, что-то понимаешь в этом.
«Да… Зачем вы так… Я не думал… Я думал, они слышат меня… Правда… Ольга Петровна… Они не слышат, представляете?! – голос скрипача вибрировал и тут же становился вновь безжизненным. – Зачем я играл?.. Я – кузнечик… прыгал со сцены на сцену, демонстрируя себя… а они меня не слушали… только вы слушали… и больше никто… только ребёнком я был настоящим… а после стал кузнечиком».
– Кто такая Ольга Петровна? – тихо спросила я у Антона. – Он не рассказывал?
– Не-а, – ответил тот, – не в курсе, он не упоминал. Можно будет узнать при случае. Так, ладно, попробую всё же его разговорить.
И, плюхнувшись на койку у ног музыканта, парень широко улыбнулся.
– Здорово, дружище! Хватит делать вид, что ты меня не видишь, – с этими словами Антон помахал рукой перед лицом Игоря.
Тот прекратил шептать и поднял глаза на товарища.
– Да-да, – кивнул парень, – это я. И сегодня я не один, а с подругой.
Игорь, сохраняя бессмысленный вид, посмотрел в сторону двери, пытаясь, видимо, сконцентрироваться. Антон кивнул вправо, показывая на меня. Игорь с трудом и очень медленно повернул голову и… вздрогнул.
– Кузнечик, – вдруг произнёс он хрипло.
– Что?! – растерялась я, но, опомнившись, тут же поправилась. – Нет. Я не кузнечик. Я – Юлия. Можно просто Юля.
– Кузнечик, – возразил музыкант.
Я нахмурилась. Нужно ли сейчас спорить? Наверное, лучше согласиться.
– Хорошо, кузнечик, так кузнечик.
– Нет! – воскликнул он и мигом свернулся в клубок, подтянув колени к подбородку. Он закрыл лицо руками и затряс головой. – Нет! Не кузнечик! Кто угодно, только не кузнечик.
– Интересная выходит беседа, – хмыкнул Антон, – продуктивности ноль, но это лучше, чем молчание. Скажи, дружище, а чем тебе так не угодили кузнечики?
– Их ловят сачком. – тот, убрав от лица ладони, нервно захихикал. – А потом рассматривают.
– И почему тебя это так волнует?
– Потому что кузнечики не знают о том, что они кузнечики.
– Всякий из нас кузнец своего счастья, – сказала я, не зная, что ещё сказать.
И, пожав плечами, всё-таки решилась возразить:
– Не знаю, Игорь, почему вы приняли меня за насекомое, но я вообще-то человек.
– Да, – вдруг спокойно согласился музыкант своим обычным тоном, – я имел в виду себя. Вы – доктор или девушка Антона?
– Ни то, ни другое, – призналась я честно, – я практикантка. Но вот с Антоном мы подружились. И с вами тоже хотелось бы. Он много о вас рассказывал.
– Друг из меня никудышный, – покачал головой Игорь. – Сами видите.
– Может, я могу что-то для вас сделать?
– Не знаю… – мужчина на мгновение задумался, будто припоминая. – Извинитесь перед Ольгой Петровной за меня. У меня не хватило духа сделать это самому.
– Хорошо, – пообещала я. – Кто такая Ольга Петровна, и как её найти?
– Она преподает сольфеджио в первой музыкальной школе.
– За что извиниться?
– Она знает… Мне пора спать, простите. Сил нет.
И, не меняя скрюченной позы, он упал кулём набок и закрыл глаза. Мы посидели ещё с полминуты, а после, поняв, что продолжения беседы не будет, тихо поднялись и вышли из палаты.
***
Ольгу Петровну я разыскала без труда. Соврала школьному охраннику, что ищу свою бывшую учительницу, и тот назвал мне номер кабинета. До конца урока оставалась четверть часа, и я, поднявшись на второй этаж, уронила себя на потёртое кресло напротив двери, за которой были слышны звуки фортепиано.
Когда прозвенел звонок, дверь отворилась, и оттуда выбежала ватага ребятишек лет десяти-двенадцати – трое или четверо. За ними, пиная друг друга на ходу, выскочила драчливая парочка и круглолицый карапуз младшего школьного возраста. От нечего делать я принялась пересчитывать детей, и когда сосчитала до пятнадцати, на пороге появилась женщина в круглых очках с толстыми линзами такого домашнего и уютного вида, что мне тут же захотелось её обнять. Не обратив на меня никакого внимания, она сунула ключ в замочную скважину, а я полувопросительно вскрикнула ей в спину:
– Ольга Петровна?
– Да, это я, – отозвалась та, обернувшись. – Добрый вечер. Вы что-то хотели?
– Здравствуйте. Я к вам по просьбе Игоря Данилова, вашего бывшего ученика.
– Игорь… – ахнула та, и, растерявшись, неловко поправила очки на переносице. – Что с ним? Погодите, мы не можем так, в коридоре… Пройдёмте в кабинет.
Преподавательница вновь открыла класс. Я села за первую парту напротив учительского стола, а женщина опустилась на своё место. Подумав, она сняла очки, и посмотрела на меня уже без них, подслеповато щурясь.
– Меня зовут Юлия, – представилась я, – Юлия Игнатьева. Я прохожу практику в психиатрической больнице, а Игорь в данный момент находится там на излечении. Он ни с кем не разговаривает, и я ничего не знаю о нём, кроме того, что он талантливый скрипач. Вчера мне удалось обмолвиться с ним парой слов, и он попросил разыскать вас и извиниться. Извиниться за какой-то свой проступок.
– Извиниться? – опешила Ольга Петровна. – Передо мной? Игорь в больнице? Боже мой… Что с ним?
– Не знаю… Понимаете, я очень хочу ему помочь. Я надеялась, что вы мне расскажете что-то, что прольёт хоть немного света на причины его недуга.
– Ох, так ведь мы не виделись больше трёх лет. Он заезжал, бывало, ко мне на чай или просто так – поболтать. Вы, наверное, не знаете, но это один из лучших моих учеников. У него было большое будущее – представьте только, чистая детская душа с удивительным дарованием. Я ожидала, что он станет сочинять музыку – ведь на уроках он то и дело импровизировал и выдавал с ходу невероятные вещи… Мы и не сомневались, что он будет композитором. Но он даже не пытался, и я не могу взять в толк, почему. Когда мы виделись с ним в последний раз, я спрашивала, что он планирует делать дальше, а Игорь ответил, что не знает. Казалось, его больше волнует зритель, нежели музыка, и это очень меня обеспокоило тогда. Помню, я сказала ему об этом, а он меня резко оборвал. Может, я его расстроила? Он обещал заехать, и я всё надеялась вернуться к этому разговору, но он так и не появился…
Женщина говорила эмоционально, волнуясь: то теряя нить мысли, то возобновляя её. Я слушала молча – мне пока нечего было спросить или добавить. Она рассеянно посмотрела в окно, а после полюбопытствовала:
– У вас есть музыкальное образование?
– Нет, – честно призналась я, – я музыку только слушаю, а воспроизводить не умею.
– Воспроизводить… – неожиданно весело улыбнулась преподавательница. – А, собственно, так и есть: «воспроизводить». Вот я могу – пожалуй, даже отлично с этим справляюсь. Так что имею право учить других слышать, понимать и «воспроизводить». Но есть те, кто способен создавать, – и Игорь в их числе. Я, увы, промолчала, когда он отринул идею быть творцом, довольствуясь короткими импровизациями, не стала упрекать и тогда, когда он пренебрёг импровизацией, но он отказался от себя, и это уже было чересчур… Я пробовала поговорить с ним – и почему же я не была настойчивей?!
– Что значит «отказался от себя»?
– Он перестал чувствовать музыку, потому что настроился на зрителя. В погоне за рукоплесканиями он забыл, ради чего впервые взял в руки скрипку.
– Ради чего?
– Ради музыки. Ради себя. Ради любви и акта творчества – единства четырёх стихий, в котором творение обретает жизнь и становится самостоятельным элементом. Той самой квинтэссенцией, которую искали в древности алхимики.
– А Игорь?
– Он забыл об этом. Ему, увы, понадобился восторг и поклонение.
– Он искал глаза… – пробормотала я. – Высматривал их в зале.
– Что? – переспросила женщина.
– Я была на его концерте года три назад… И обратила внимание, что он словно ищет кого-то в зале. Тогда я по наивности чуть не приняла это на свой счёт… А он просто желал…
– Обожания. – закончила мою мысль Ольга Петровна.
– Да.
– Такой талант, как у него, не погубить даже десятком бесплодных лет. Он жив и ещё дышит в нём. Возможно, ему следует понять это, равно как и то, что творец не ищет благодарного зрителя.
– И это поможет ему… – мне было сложно походя осознать сказанное ею, но я уже начала, хотя и весьма смутно, догадываться. – Спасибо, Ольга Петровна. Что передать Игорю?
– Передайте, что я всё ещё верю в него, – она помолчала чуть-чуть и спросила. – Как думаете, мне можно будет его навестить?
– Я спрошу у него, – пообещала я.
Та понимающе кивнула, и я, сердечно попрощавшись, покинула музыкальный класс.
***
«Мне не нужно ничего. Почему бы всем не оставить меня в покое?»
Голова изнутри раскалывается на несколько частей – и каждая часть разговаривает с Игорем. Иногда по очереди, иногда все сразу.
«Браво! – шумно галдит женский хор пронзительным меццо-сопрано. – Брависсимо! Игорь, пожалуйста, можно ваш автограф?!»
«Нет, – кричит он, пытаясь заглушить противный писк, но его рот, широко раскрываясь, не издает ни единого звука, – не трогайте меня, отойдите!»
А хор хохочет: «Браво, Игорь, вы прекрасны даже в гневе! Пожалуйста, на бис!»
И он послушно повторяет: «Нет! Не трогайте меня!» – «На бис!» – «Не трогайте!» – «Бис!».
Приходит медсестра и делает укол. Даёт две таблетки. Он с трудом глотает их и жадно пьёт воду из гранёного стакана, чувствуя, как зубы стучат о стекло. От лекарств сводит спину, выкручиваются руки и ноги, запрокидывается и трясётся голова. Тело то вытягивают на дыбе, то резко складывают пополам, то ломают на куски невидимые силы. Хочется сбежать, – и Игорь бегает по кровати лёжа, судорожно двигая ступнями. Невыносимо больно. Но хор исчезает, и наступает долгожданная тишина.
Наконец, измучившись до предела, организм перестает страдать – и голоса тут же возвращаются. Вечер и утро. Два приёма в день. И между ними несколько часов физической ломки, несколько часов беспрерывной болтовни чужеродных обитателей его сознания, и лишь один-единственный час блаженной пустоты, когда тело успокаивается, а голоса ещё не успевают обрести над Игорем власть. В этот час он, точно загнанный зверь, лежит с закрытыми глазами, тяжело дыша. Только в этот короткий промежуток он может отдыхать от самого себя, – или от того, что он с собой сделал…
Но постепенно он вновь начинает слышать шёпот:
«Ты почему позволил так с собой обращаться? Разве не в курсе они, кто ты? Не они ли дарили тебе цветы? Не они ли падали пред тобою ниц? Да кто они такие?»
«Я вас не знаю, оставьте меня в покое!» – отвечает им Игорь, но голоса не унимаются:
«Нужно показать им себя! Они просто не поняли, кто ты… Идиоты. Иди и покажи им себя!»
Когда-то он был так глуп, что повиновался им. Игорь думал, что Они на его стороне, и верил им.
«Иди и покажи себя!» – однажды он встал и пошёл.
Вышел из палаты, остановился посреди вонючего обшарпанного коридора.
«Разве это твоё место, оглянись вокруг?! – завизжали Они. – Это не та сцена! Ты достоин только лучшего! Иди вперёд!»
Игорь добрался до рекреации и открыл дверь в столовую.
«Давай, заходи, чего стесняешься», – подбодрили Они, и он послушно шагнул внутрь.
«Сейчас мы организуем концерт, вот этот стул сюда, стол подвинь, чтобы не мешался, прикажи, чтобы все расселись по местам согласно купленным билетам. Так, свет гаснет, и в зале наступает полная тишина. Требуй уважения!» – никто из присутствующих, впрочем, не возражал.
«Пой!» – дал команду хор, и Игорь незамедлительно затянул: «В лунном сияньи снег серебрится… Вдоль по дороге троечка мчится… Динь-динь-динь… Динь-динь-динь…»
«Мало звука! Почему так мало звука?! Где оркестр?!»
Игорь схватил со стола кружку и швырнул об стену. Кружка не разбилась, даже не погнулась, но звук был мощным – по крайней мере, так показалось ему. Будто кто-то ударил в гонг, оповещая о начале… ужина. Почему ужина? Почему гонг? Мы ведь на концерте…
«Тебе не всё ли равно? – захохотали голоса. – Главное, чтобы звучало красиво! Ты посмотри вокруг, публика в восторге!»
На третий или четвёртый раз Игорь догадался, что голоса его обманывают. Тогда он с трудом сумел абстрагироваться – и тут же вспомнил, что он скрипач, а не тенор. Увидел вокруг больничные стены и свои босые ноги на холодном полу. И, принудив себя последними остатками самообладания, вернулся в палату.
Теперь он знает, что Они ему врут, – врут всегда, даже когда хвалят. Но ругают чаще, чем хвалят.
«Ничтожество! – бьют наотмашь хлёсткими словами. – Бесталанный двоечник! Кого ты пытался обмануть, пиликая на своей сраной скрипочке? Этих пафосных дураков? Да они не могут отличить си бемоль от до диеза! Они потребители! А ты – лузе-е-е-е-р!»
«Нет, – возражает он, – всё совсем не так!»
«Так-так! – глумятся Они, мерзкими попугаячьими голосами передразнивая его. – Твой зритель банален, как и ты сам. Ты – достояние масс. Тех масс, что покупает маргарин под видом масла и уплетает его за обе щеки. Ты – маргарин!»
«Почему маргарин?» – недоумевал поначалу Игорь, и Они притворно ласково объясняли, хихикая:
«Потому что ты – суррогат».
«Маргарин-суррогат, маргарин-суррогат, маргарин-суррогат», – голоса затягивали дразнилку на час-другой, словно детскую считалочку, и Игорю приходилось слушать эту чушь, уткнувшись бессмысленным взглядом в стену.
Он знал, что надо перетерпеть месяц-другой, и Они угомонятся. Уколы сделают своё дело, некоторое время можно будет прожить спокойно. А потом голоса вернутся, – и он вернётся сюда. Вместе с ними.
Но на днях что-то изменилось. Они завели новую песню. Всему виной девушка, которая была вместе с этим парнем – Антоном, кажется – и что-то в её лице тронуло их так, что они забормотали по-другому: «Кузнечик! Ты простой травяной кузнечик. Тебя так просто – хвать, и в сачок! Прыгай выше, прыгай выше, прыгай выше!»
Игорь знал, что их не стоит слушать, но по привычке шевелил губами, повторяя их слова. Он вспомнил Ольгу Петровну. Она пыталась сказать ему что-то. А он, дурак… Эта девочка, практикантка, обещала найти её. Только бы не обманула…
Он закрыл глаза. Надоедливые собеседники, расколовшие сознание вдребезги, постепенно умолкают… И вдруг он понял, почему голоса всполошились. Девушка была на его концерте несколько лет назад, незадолго до того, как случился тот злополучный инцидент. Как же он не узнал её сразу? Четвертый ряд, середина – и девчонка с охапкой алых гербер. Она тогда с таким серьёзным видом ступила на сцену, что он смутился, как мальчишка, принимая из её рук букет – и в какой-то миг растерялся, забыв, кто кому дарит цветы.
Волна жутчайшего стыда поднялась изнутри и полыхнула огнём, опалив смуглые щёки: «И вот мы встретились».
***
Размышляя утром о том, как поговорить с Игорем, я не заметила, как добралась до больницы. Олег Михайлович сегодня отсутствовал, и, пообщавшись для проформы с врачами в ординаторской, я улизнула, оставив на столе недопитый чай. Быстро пересекла коридор, и шмыгнула за угол, в закуток, в котором пряталась палата Игоря.
– Доброе утро! – я не надеялась, что пациент отреагирует на моё приветствие, но он отозвался.
– Здравствуйте… девушка с герберами.
Опешив, я остановилась в паре метров от его койки. Он смотрел на меня, стиснув руками голову. Казалось, слова ему давались с трудом, равно как и неподвижная поза с вытянутыми вдоль кровати ногами.
– Да… Я была… на вашем концерте, – горло пересохло, и я судорожно сглотнула. – Как вы меня узнали? И запомнили… Я и не предполагала…
– Не предполагали чего? Того, что Игорь Данилов может заметить кого-то, кроме собственной персоны?
– Нет, дело не… Просто я единственный раз была так близко. Приходила и прежде, я ведь скрипку полюбила благодаря вам, ещё школьницей… И для меня важно всё – в том числе и те герберы.
– А теперь я ваш пациент, – хрипло закаркал, имитируя смех, Игорь, – в психиатрической лечебнице.
– Не пациент, – поправила я его, – я только учусь. Просто я хочу помочь вам, а как – пока не знаю. Вчера была у Ольги Петровны.
Игорь раскрыл рот и хотел ответить что-то, но против воли его губы задвигались и начали что-то бормотать свистящим шёпотом. Он перевернулся на живот и уткнулся лицом в подушку, заглушая звук собственного голоса, а я присела на соседнюю кровать. Минут через пять он пришёл в себя.
– Голоса, – совершив над собой усилие, проговорил он, – в десять сделают укол, и они на время утихнут. Я понимаю, что они – моё производное, но контролировать всё равно не могу. Раньше они управляли мной, теперь я их не слушаюсь, и чувствую в этом свою маленькую, но принципиальную победу. А сегодня я разговариваю с вами – и это уже большая победа над ними, потому что они мешают.
– Что они хотят?
– Они твердят, что я кузнечик, – попытался улыбнуться Игорь. – Их не поймёшь, у них напрочь отсутствует логика и адекватное восприятие действительности.
– Но зато оно присутствует в вас, – удивлённо отметила я. – Вы не принимаете их аргументов.
– Это сейчас так.
– Кузнечик, надо же… Я увидела вас впервые со скрипичным футляром под мышкой, который топорщился, как крыло. И я почему-то тогда подумала, что вы можете, подпрыгнув, расправить его и перелететь.
Игорь воззрился на меня, мигом забыв о своих незримых собеседниках.
– Это было лет десять назад?
– Да.
– И вы стояли у выхода позади всех – разукрашенная, словно матрёшка, девочка-подросток.
– Было дело, – смутилась я, – тогда мне казалось, что это модно.
– А я подумал, что школьнице не хватает в руках сачка.
– Для кузнечиков?
– Именно.
Мы рассмеялись. И тут же затихли в неловкой паузе – так бывает, когда двое смотрят друг на друга, боясь спугнуть нечаянный миг радости. Наконец, я сообразила:
– Ольга Петровна просила передать, что она в вас верит.
***
Игорь пошёл на поправку. Так сказал заведующий отделением. Психоз удалось купировать двойными дозами нейролептиков, и пациент постепенно начал возвращаться в реальность. Я не была уверена, что дело в лекарствах: наши с ним беседы указывали на осознанную волю к исцелению.
– Что там, за гранью? – спрашивала я.
– Другой мир.
– В нём лучше, чем здесь, снаружи?
– Нет, хуже… В этом-то и парадокс. Днями и ночами я слушаю упрёки и вижу несуществующие картины бытия, и это мучительно. Но в этом есть диалог с собой – который я отказывался вести наяву и теперь, пусть даже и в такой форме, я компенсирую себе себя. Я отказывался слышать и понимать себя, и однажды глубинная часть рассудка не выдержала, и, связав остальную, выбралась на волю и принялась кричать. Сделала так, что мне теперь не отвертеться – приходится её слушать круглосуточно.
– Что случилось на том концерте, с которого тебя увезли в больницу? Прости за вопрос…
Игорь скривился, нахмурив брови так сильно, что они слились в одну сплошную черту, отделяющую высокий гладкий лоб от маски, на которой мимическими штрихами отпечаталась болезнь.
– Тяжело вспоминать, – и он надолго замолчал, а после, совершив над собой усилие, признался. – Стыдно и страшно, причём страшно оттого, что стыдно. Я бы навек запер себя здесь, лишь бы только не появляться вновь на публике. В какой-то момент я возненавидел зрителя, но ведь я не имел на это права… Я должен был искренне любить его, творить для него… А я возненавидел. Знаешь, они уходили. Все. Первые годы я купался в их внимании и любви, а потом они привыкли. Привычное наскучило им, и они начали оглядываться по сторонам в поисках чего-нибудь новенького. Я ведь не предполагал когда-то, что они уйдут. Причём уйдут не все разом, как мы, бывало, сбегали в детстве с уроков, а по одному – тихонечко, гуськом, друг за другом. Кто-то быстрей, кто-то медленней, но они покидали меня… Приходили новые, но всё было уже не так. Иначе.
Он прерывисто вздохнул и потянул одеяло к подбородку, стараясь укутаться поплотнее.
– Холодно, – пожаловался он. – Как в склепе.
В палате было жарко. Я тронула ладонью его прохладный влажный лоб, внезапно покрывшийся испариной. Температуры нет.
– Игорь, у тебя озноб.
– Да, – кивнул мужчина. – Бывает со мной и такое. Ну, да ладно, не страшно. В числе тех, кто остался, присутствовали люди… Не знаю, как их теперь называть. Они приходили на каждое выступление и громче всех аплодировали. Это придавало мне сил. Пока есть они – я имею право, потому что они нуждаются в моей скрипке, во мне, в моей музыке. Так я рассуждал. Не факт, что осознанно, но где-то в глубине души я был уверен в том. Когда зал опустел настолько, что свободных мест оказалось вдвое больше, чем зрителей, я смотрел лишь на них, – и играл лишь для них. Только они меня слышали так, как слышал себя я. Или же я слышал себя так, как слышали они? Теперь я не знаю. В тот день я почувствовал раскаяние… Я ведь неохотно общаюсь с публикой: сил нет после концерта выходить и беседовать, расписываться, отвечать на вопросы. А тут вдруг захотелось как-то выразить свою благодарность. И я спустился в зал. Подошёл к ним. Начал что-то говорить, захлёбываясь в эмоциях, а они… Повели себя странно… Растерялись, стали переглядываться – и это при том, что их тронул мой дружеский жест, тронул до слёз. Ты понимаешь?! Они вели себя странно. Не понимали, что я им говорю! А знаешь, почему?!
Он резко сел на кровати, и уставился мне в глаза, ожидая, по-видимому, ответа.
– Я не знаю, Игорь… Боюсь даже предположить. Почему?
– Они глухие! Глу-хи-е! Абсолютно! И без слуховых аппаратов! – захохотал он. – Я играл для глухих, и думал, что они умеют меня слышать, как никто другой! А они любовались мною… И тогда я не выдержал. Знаешь, что я подумал в тот миг? Что я тоже глухой! Столько лет я отказывался слышать себя, а только любовался… Глухой павлин, вот кем я был. И это в итоге свело меня с ума. Не биохимия утомлённого мозга, а моя духовная глухота. И слепое тщеславие. Я воображал себя гением, а на деле был слепоглухим инвалидом.
***
Не знаю, было ли это правдой, или история родилась бредовой фантазией в день, когда болезнь впервые проявила себя? Но благодаря ей музыкант смог осознать причины своего недуга. Заговорив со мной (он признался, что прежде ни с кем не обсуждал это), Игорь испытал облегчение.
Исповедь длиной в несколько дней, наполненная обрывками рассуждений, воспоминаниями и жестами, сделала своё дело: он перестал обращать внимание на голоса, и те исчезли. Олег Михайлович был уверен, что сработал накопительный эффект нейролептиков и ждал очередной ремиссии, а я надеялась, что болезнь была духовной и рассчитывала на полное исцеление.
О чём думал сам Игорь? Он признался, что, в отличие от нас, больше не хочет ни на что рассчитывать или надеяться, что наконец-то увидел настоящую жизнь и теперь хочет в полной мере насладиться ею.
– Рутина! – восклицал он изумлённо. – Повседневность! Почему никто не замечает, как она прекрасна? Не нужно выходить на сцену, не нужно думать о том, как ты выглядишь, не нужно существовать в прыжке – от праздника к празднику. Как хорошо выйти на балкон и вдохнуть свежий воздух… Почему я прежде не чувствовал его? Как здорово сделать какую-то мелочь, помочь прибраться, не задумываясь о том, достоен ли физический труд моих холёных рук. Как хорошо закрыться в палате и сидеть в тишине, наслаждаясь забвением.
***
Незадолго до выписки Ольга Петровна подарила Игорю скрипку. Он спрятал её под кровать, объяснив, что не хочет привлекать к себе внимание. Как-то по секрету он признался, что слышит музыку – не ту, что исполнял со сцены, а другую. Иногда она приходила к нему во сне, и утром он погружался в воспоминания, пытаясь воссоздать её наяву, иногда она появлялась среди дня, и тогда он надолго замолкал, вслушиваясь в звуки внутри своего сознания.
Кажется, он становился тем, кем должен был стать с самого начала – творцом. Прежний Игорь сгорел дотла, и вместо него увидела свет истинная личность музыканта. Он отказался от идеи собственного величия, отринув, впрочем, и идею ничтожества – теперь ему было не до этого.
Его выписали через месяц. На прощанье мы крепко обнялись и… договорились надолго не прощаться.
P. S. Через два года композитор Игорь Данилов вышел на сцену с собственной программой.
(09.11.2016)
