Юлия Цыпленкова
Сказка о спящем красавце, или Леськино счастье
– О чем говоришь, Лесовика Берендеевна? Кроток я стал, разве сама не видишь? И со своим долгом смирился, и тебе твой простил. Отдать ведь не хочешь? Не хочешь. А я и сам не возьму, даже если уговаривать станешь. Даже за варенье твое не возьму, а уж даром тем более. Ходи в долгах, жадина лесная, а я смиренен, всё снесу.
– Ой и болтлив ты, князюшка, – смотрю на него, головой качаю. – Так языком молотишь, что в пору тебя вместо цепа брать.
– И ворчишь вроде, а у самой на устах улыбка светится, – Велеслав отвечает.
– Так и ты слезы не льешь, князюшка.
– А чего мне слезы лить, коль на душе привольно? Вот чайку твоего отведаю и вообще, как в сказке жить буду. Да и кому еще честь выпадала у самой Лесовики Берендеевны за столом сидеть?
– Ты первый будешь, – ответила я ворчливо.
– Вот о том и говорю. Веди, кудесница.
А после и сам начал в дом мой захаживать, будто для того дорожку показала. Дом мой в чащобе стоит, никому к нему хода не было, покуда Велеслав всего разочек ни прошел. Тут и повадился. Я в делах и заботах верчусь, а у дверей уж гость стоит, пряниками заманивает. Я вроде и осерчаю, что не зван явился, а на пряники погляжу, да рукой махаю. Чего с ним сделаешь, раз уж приперся?
А как за самоваром засядем, так и спрашиваю, в глаза бесстыжие глядя:
– Никак дел у тебя нет, князюшка?
– Дел по горло, – Велеслав отвечает, – к тебе вот душой отдохнуть заехал. На тебя погляжу, и сердцу радостно. Потом уж дальше за дела примусь.
– Чего же это сердце-то твое радуется?
– Ты рядом, Лесенька, – князь говорит, а на устах улыбка приветливая. – С тобой рядом мне всегда радостно.
И мороза вроде нет, а щеки опять огнем горят, и на душе спокойно делается, даже ругаться не хочется. Старею, видать, коль с чаями этими жить веселей стало. А как скажет – Лесенька, так и вовсе зажмуриться хочется, будто кошку за ухом чешет. Только не по мне это. Не кошка я ласковая – лесная кудесница. Зря что ли ведьмой кличут?
– Вроде и хмуришься, а всё одно зла в тебе нет, – улыбается Велеслав, а мне в ответ улыбнуться хочется.
Да только брови еще больше хмурю. Нечего, мол, мне зубы заговаривать. А как чай допьет, так я гостя своего выпроваживаю. У него дел много, и у меня не меньше. Велеслав и не спорит, вроде как и сам собирался.
– Проводишь гостя, Лесенька? – спрашивает.
А я так вроде с неохотой и отвечаю:
– Идем уж, чего с тобой сделаешь?
– Можно долг отдать, – говорит князь серьезно, а у самого в глазах огоньки веселые пляшут. И опять вроде обидеться не на что – шутит ведь.
Вот и идем да края леса, друг на друга поглядывая. Он мне небылицы рассказывает, а я губы плотней сжимаю, чтобы чин свой, значится, не уронить. Да только всё одно смеяться начинаю, уж больно смешные байки у Велеслава. А может и не смешные, да с ним весело. Не поняла еще. Как разберусь, так опять важничать стану. А покуда ну его, пусть смешит плут лукавый.
А как до края-то дойдем, тут и люди княжеские дожидаются. Коль воевода Велеслава сторожит, так непременно хмыкнет и ус подкрутит. Сам-то ко мне не суется больше, летать боится. А остальные поперек слова княжьего не пойдут. Да и не пущу я к себе толпу эту. Ишь чего! И зверье мое распугают, и травку свежую потопчут. Нечего!
Один раз всего с Велеславом поссорилась. И вроде хорошее сделать хотел, да не для той старался. Как цветы первые лепестки раскрыли, так он их рвать принялся, да мне и принес. Стоит, дурень, улыбается, аж треск от щек стоит. А у меня перед глазами пелена красная. Это что же охальник удумал! Красу первую погубил, для отхожей ямы подарочек приготовил! Цветам же и дня еще нет, а он ручищами своими и без того короткий век прервал.
Ох и осерчала я, ох и разгневалась. Князь на глаза мои смотрит, а те уж углями пылают. И не улыбается больше, назад только пятится. А я руки в бока уперла и за ним иду – как есть ведьма злющая.
– Ты что ж это, окаянный, наделал? – спрашиваю. – Почто красу загубил?
– Так ведь тебя хотел порадовать, – князь отвечает, а сам за дерево уж спрятался. Да от меня не убежишь. Мой лес-то, даром что князьями посажен.
– Я и без тебя цветам радовалась, а теперь на смертушку их любоваться должна? Сейчас я тебя в рог бараний сверну да под деревом закапаю.
Рукава-то засучила, да колдовать уж собралась, а негодник мне из-за дерева:
– Опомнись, Леся, князь я твой. Нельзя меня скручивать: ни в рог, ни в крендель. От меня так толку не будет.
– Нет от тебя проку, вред один, – отвечаю. А Велеслав опять спорит:
– Я земле защитник и люду простому отец родной, а ты со мной непотребство сотворить удумала. Не согласный я в рог крутиться, и в землю тоже не пойду. На кого я княжество оставлю?
И то верно. Воин он знатный, и хозяин справный. Так в сердцах и сплюнула. Это как же так, люди добрые? Хочешь за дело наказать, чтоб другим неповадно было, а он и тут извернулся. Вот ведь змей юркий!
– И что ты за девица такая, Лесенька? – не унимается князь, терпение мое испытывает. – Другие и цветам порадуются, и колечку драгоценному, и платку златотканому, а тебе ничем не угодишь. Хоть на голове ходи, а ты чуть что, сразу драться лезешь.
И ведь вроде немного успокоилась, а он опять разъярил. И чего про девок-то мне других сказывает? Ох и злость взяла! На силу в руках себя удержала.
– Вот и иди к своим девкам, да всех их в платки замотай, – говорю вроде, а шипенье ядовитой гадюки слышится. – Хоть серьгами обвешай, хоть кольцами. А в мой лес ни ногой! Чтоб глаза мои тебя больше не видели. И пряники не таскай, всё одно выкину!
– Ты чего опять осерчала, Лесовика Берендеевна? – еще и удивляется! – Коли б мне кто-то другой нужен был, разве стал бы я у твоего порога околачиваться?
– Вот и хватит шастать!
– Так мне хочется…
– А я уж смотреть на тебя не могу. Ишь, повадился! Как репей привязался. Ступай, говорю, и чтоб в лес ни ногой!
Тут и Велеслав серчать начал. Из-за дерева вышел, руки на груди сложил и на меня исподлобья смотрит.
– Надоел, стало быть? – спрашивает. – Как репей, говоришь, прицепился?
– Я от своих слов не отказываюсь, – и тоже руки на груди сложила.
– Ну, так вот что, – ох и грозен стал, будто и не мой князюшка вовсе. – В лес ты мне дорогу закрыть не можешь, так что приду, коль нужда будет. Не хочешь смотреть, отворачивайся. Больше я к подолу твоему цепляться не стану. Зиму всю дорожку топтал, весна уж к концу подходит, хватит. Прощай, Лесовика Берендеевна. Живи, как привыкла, и я так жить стану, как до тебя жил. Другую искать велишь? Будь, по-твоему. Устал уж я в закрытые двери стучаться. Сиди пеньком. Пусть одна, зато важная.
Развернулся и ушел. А я аж вздохнуть не могу, так от злости и корежит. И чего он о себе думает? Тоже мне, князь выискался. Отец да защитник – подумаешь! А я кудесница! Да и пусть себе катится! Жили без князя, и дальше без него жить станем.
– Сиди пеньком…
Повторила я и хмыкнула. Да и проживу, никуда не денусь. Да и не одна я. Со мной звери мои да птицы. А поговорить захочу, так в деревеньку наведаюсь. И гостей мне ненадобно, только от дел отрывают.
– Ишь!
Так весь первый день и злилась. На второй ворчала просто. На третий нос задирала, из упрямства больше. А на четвертый грустить начала. Вот ведь окаянный. Приучил уж, что и дня без него не проходит. И не зайдет никто, и байку не расскажет, и про радость сердечную песнь не заведет. Скучно…
И вроде лес вокруг всё тот же, и звери мои рядом, и птицы песни поют – а ничего не радует. И на цветочки не заглядываюсь, и день ясный хмурым кажется. Пусто мне и тошно. Нет гостя незваного, а без него и чай не пьется, и пряники не такие сладкие.
– Э-эх…
Так вся седмица прошла, а за ней другая следом двинулась. На восьмой день осерчала заново. Взяла и дорожку к избушке зачаровала. Вот тебе, думаю, князюшка. Опомнишься, да поздно будет. Хоть искричись, хоть днем с огнем ходи, а дома моего всё одно не сыщешь. Так до вечера довольная собой и проходила. Даже вроде веселей стало.
А к вечеру опять пригорюнилась. Зверье мое всё парами, поглядеть любо, а я и вправду, как пенек трухлявый сижу – никому до меня дела нет. Ни единой душе не нужна. Был один друг, и того спровадила. И что ж за мухомор я вредный? И чего мне не ладилось? И ничего ведь вроде дурного не сказал, а я осерчала. Ох и тяжко мне, ох и горестно. Взяла и сняла заклятье с тропы – авось, вернется.
На девятый день опять зачаровала, потому как на восьмой ко мне гость не явился. Теперь уж, думаю, навечно. Ненадобно мне тут князей всяких. Пусть в хоромах своих рассиживают, да платки с колечками раздаривают, а мне дела нет. А коль опять с какой колдуньей свяжется, так вот пусть его хоть сам воевода целует, а я уж как-нибудь в чащобе отсижусь. Нет мне дела больше до людских хворей. Хватит, напомогалась, самой бы кто помог.
А на десятый день не сдержалась. Чалую запрягла в телегу и в город поехала. Думаю, куплю себе пряников, старые уж давно съедены. И платок себе куплю, или лент шелковых. А может и сарафан цельный. Там видно будет. Только прежде, чем в телегу сесть, в старое зеркальце глянула. Ой и чудо лесное увидала! На щеке след черный, и волосья во все стороны. Вздохнула и за гребень взялась. Вот до чего меня тоска эта проклятая довела. Всегда была просто красивая, а тут и вовсе распрекрасной решила стать.
Вот и поехала в город вся причесанная да умытая. Косу, правда, плести не стала, вот еще. Всю жизнь простоволосая ходила и такая князю глянулась. А уж если князь посмотрел, то другие мне вообще не указ. И платье новое надела, и бусы жемчужные, что князь подарил. Для серег-то в ушах дырок нету, зато лоб обруч с подвесками пересек – тоже княжий подарочек. Он его мне еще в начале весны всунул. Я нос-то отворотила, но больно мне обруч понравился. Затейливый вышел. А еще сапоги свои лучшие надела. Нечего в лаптях-то по городу шастать, чай, не деревенщина.
Из леса выехала, аж сердце замерло. Отчего-то почудилось, что опять невест дорога будет полная. Да только едут путники обычные, так ведь и выдохнула. Вот и ладно, а то опять через них пробивайся. А так бежит Чалая, и никто в спину змеиным взглядом не смотрит, да гадости не кричит. Путники только поглядывают. Кто знакомый, тот приглядится да и охнет. Признать, вишь, не могут. А как признают, так и кланяются. Правильно, со мной нужно с почтением.
Нос-то задрала, да так в город и въехала. Стражи мне вслед обернулись. Чалую признали, а меня – нет. Во, как. Я им только важно и кивнула. Да еще сказала:
– Чего рты раззявили, охальники? Я вам!
Вот после этого и воскликнули:
– Госпожа Лесовика, ты ли это? Не кобыла б твоя, и вовсе бы не признали.
Вот охламоны воротные. Лошадиная морда им родней моей, выходит. Вот точно по ветру развею… потом. Сейчас некогда. За пряниками мне надо. Ну и поехала, стало быть, дальше. Правлю лошадкой моей, да к базару кружным путем еду. Княжьи-то хоромы в стороне стоят, а я всё одно мимо них направилась.
Цокает копытами Чалая, а у меня сердечко в груди набатом бьет, топот конский заглушает. Гляжу на ворота резные, вдруг князь покажется? Только так его и не увидела. Еще горше вдруг стало, будто и не веселая ехала. Так тяжко и вздохнула. Думаю, может к воеводе заглянуть? Вдруг у него ко мне дело есть какое? А там, глядишь, и Велеслав покажется. Скажу ему, что не злюсь больше, глядишь, опять в гости зайдет. Да так и не заехала. Боязно. А еще гордость заела. Буду я еще князя высматривать, да первой ему в ножки кланяться. Сам сказал, что не нужна я ему. Вот и он мне ненадобен.
Ну и поехала дальше, только разков пять всего назад обернулась. Так до базара и доехала – злю-уща-ая, хоть свечи об меня зажигай – враз вспыхнут и оплавятся. Попался бы на глаза Велеслав, ой и отвела бы душеньку. Да только не видать соколика, совсем, видать, обиделся. А на других людей кидаться не стала, их пока винить не в чем.
Оставила я Чалую, а сама с телеги слезла и по базару побрела. Дошла я до пряников, а они меня и не радуют. Вот до чего меня князь довел, даже лакомство любимое на меня не глядит. Ну и я на него. Так мимо и прошла. Иду, на людей посматриваю. Думаю, хоть поглазею, а там, может, и веселей станет. И мимо скоморохов потешных прошла, и мимо медведя ученого, а радости всё нет. Взяла петушка на палочке, в рот засунула и дальше бреду, сладости не чувствую.
А навстречу мне мужик хмурый идет, на людей бранится. Пригляделась, а то воевода! Сама не заметила, как шаг прибавила, да так перед ним и встала, дороги не даю. Он меня взглядом окинул и говорит:
– Уйди с дороги, красавица, я сейчас и худое сделать могу.
– Попробуй, – отвечаю. – Потом поглядим, кому хуже будет.
Осмотрел меня вновь воевода, да так гляделки свои и растопырил:
– Лесовика Берендеевна? – спрашивает. – Вот уж чудо-чудное, и не признать тебя сразу.
– Всегда такой была, – ворчу я, а сама на него смотрю, жду – а вдруг про Велеслава скажет.
Только Никуша опять нахмурился и меня рукой с дороги отодвинул. А я так и растерялась. И чего это такое? Будто от комара какого отмахнулся, спасибо, что не прихлопнул. Не вытерпела я такого, догнала и опять дорогу заступила:
– Ты чего это? – говорю – Или совсем смерти не боишься?
– А чего ее бояться, коли жизнь не мила? – отвечает воевода, а у меня вдруг сердце так и ухнуло.
– Неужто опять с князем беда?
Спросила, а сама ладонь к груди прижала. Смотрю на воеводу, а он голову повернул, да взглядом будто камнем придавил.
– Тебе что за дело? – спрашивает. – Идешь себе и иди дальше. Еще про князя спрашивает.
– На то язык и дан, чтобы спрашивать, – говорю. – А ты, коль спросили, ответь, сделай милость.
Подбоченился воевода да глаз прищурил:
– И чего это тебе вдруг князь понадобился? То из леса гнала, а теперь с души про него сказ тянешь?
А я руки на груди сложила и отвечаю важно:
– Хочу гоню, хочу спрашиваю, тебе какое дело?
– Нет мне дела, ступай себе дальше.
Сказал Никуша да и обошел меня, будто столб какой. Я еще чуточку нос позадирала, да и за ним кинулась. Дорогу опять заступила, да руки в бока уперла:
– А ну говори, негодник, что с князем случилось! – а сама глазами сверкаю, они уж уголечками горят.
И страшно мне так, что душа обмирает. Да не воеводу грозного боюсь, а того, что он скажет. Забилось сердечко птичкой пойманной. На воеводу смотрю, а сама глаза синие вижу, да улыбку веселую. А в ушах-то только и слышу: «Лесенька…». Ох, ты ж друг мой единственный – сердцу радость, что ж за беда с тобой опять приключилась? А я сижу в лесу своем вся важная, как ты хотел, и ничегошеньки не знаю. И некому тебя от горести защитить, некому кручину поганую рукой отвести. Охо-хонюшки…
А воевода глядит на меня, глаз не сводит. После усмехнулся да вдруг и смилостивился, даже ликом посветлел.
– Жив наш князь, – отвечает, – да только здоров ли?
– Говори, супостат! – вскрикнула я и кулаками потрясла. – Я ж тебе глаза твои бесстыжие выцарапаю! Говори, не томи душеньку!
– Ох и горяча ты, госпожа Лесовика, – покачал головой Никуша. – Слова не дала вставить, сразу грозить начала. Идем-ка со мной, кудесница, а я тебе всё по дороге расскажу.
Кивнула я и больше слова не сказала, только слушала. А воевода свой сказ и повел:
– Как вышел из лесу князюшка наш, так мрачней тучи сделался. Сел на коня, слова никому не сказал, а как с места тронулся, так назад взгляд и бросил. А в глазах тоска такая, будто душу вынули. Подъехал я к батюшке, да спросил, что приключилось-то? Всегда ж солнышком ясным сиял, как из лесу выйдет, а в тот день, что покойник живой. Ну, спросил я, значится, а он и ответил: «Душу мне девка лесная выпила. Без нее, говорит, свет не мил, а с ней не судьба быть, видно. Лучше б уж вовсе не являлась, сейчас бы и горя не знал. Ни горя, ни радости, ни того, как сердце кровью плачет».
