Юлия Цыпленкова
Сказка о спящем красавце, или Леськино счастье
Слушаю я воеводу, а сама головой качаю. Это ж гадюка какая, честных птиц позорит, в личину их оборачивается. Уж я-то своим воронам скажу, они враз найдут самозванку и поквитаются.
– Ну, что скажешь, кудесница?
Смотрит на меня воевода, а я плечами пожимаю. Крепкое колдовство, мне и не распутать его. Проклятье – это вам не прыщ на носу. В книгах смотреть надобно, а книги в лесу остались. Значит, назад мне ехать, да лечение искать…
– Не знаешь, выходит, – говорит Никуша, а сам хмурый совсем стал.
– Книги почитать надобно, – отвечаю.
– Так уж нет времени книги читать.
– Иным ничем и помочь не смогу. Отпусти в лес. Найду ответ, вернусь сразу.
Молчит воевода. Повернулась я к нему, а он глаза свои серые прищурил, да ус длинный покручивает. А потом и говорит:
– Кто князя к жизни вернет, тот его женой станет.
– А мне чего? – я плечами пожала. Вот тоже радость какая – в княжьем тереме сидеть.
– И злата будет, сколько в десяти ведрах не унесешь, – говорит воевода, а сам на меня, не отрываясь, поглядывает. – И одежа богатая, и прислужников терем целый.
– Мне-то зачем говоришь? – смотрю на него, сама удивляюсь. И чего пристал, окаянный? Это, вон, пусть ряженым говорит, а мне такое знать без надобности.
– Стало быть, не нужен тебе терем княжеский? – он спрашивает, а я себе кулаком по лбу стучу, мол, совсем дурной? У меня лес целый, на что мне хоромы? – Ни злата, ни каменьев не хочешь? А князя в мужья? Не красавец разве наш батюшка? Ты погляди, кудесница. Даром что бледный, а краше всё одно во всем свете не сыщешь.
Я только рукой махнула. У меня мой лес есть, на что мне князь сдался? Лучше бы уже отпустил, скорей бы книги нужные прочитала, а он вопрос глупые задает.
– Поцелуй князя, госпожа Лесовика, – говорит Никуша.
– Чего? – я даже поперхнулась от удивления. – Делать мне больше нечего, как князей целовать.
Подбоченилась, нос задрала, а воевода так ласково, что я даже его уважать начала с испугу:
– Поцелуй, голубушка. Если ты не поцелуешь, другой такой не сыщется. Поцелуй, Лесенька, тебе жалко что ли?
– Вот еще, – заупрямилась я. – Дел у меня других нету, как только князя целовать.
– Замуж возьмет…
– Надо больно…
– Вот потому и целуй.
А сам уж мою шею сзади ручищей сжал, да так и давит, к князю, стало быть, наклонить хочет. Уперлась я, глазами сверкнула, а воевода рубашку на груди рванул и гаркнул:
– Потом хоть в пепел, а сейчас целуй, зараза этакая!
Тут я и осерчала.
– Да на! – рявкнула и чуть не с размаху князя в губы чмокнула.
Стоим мы с Никушей и смотрим, значит, что дальше будет. Даже дышать, как забыли. Стоим и ждем, а князь не шевелится. Я к воеводе обернулась, руками развела, мол, ну и что?
– Лучше уж в книги гля… – начала я, да тут рядом со мной всей грудью и вздохнули.
– Батюшка, – застонал воевода, да так на колени и бухнулся.
Повернула я голову, а на меня князь смотрит. Глаза синие, ясные, а на щеках румянец появился. И уста уж не серые. Глядит он на меня и говорит чуть хрипло:
– Здравствуй, кудесница.
– И ты будь здоров, князь Велеслав, – отвечаю.
После одежку одернула и к дверям направилась.
– Куда ж ты, Лесовика Берендеевна? – опомнился воевода, а я отвечаю:
– Раз уж князь жив-здоров, то и мне тут делать больше нечего. Соленья с вареньями пусть прислужники забирают, не для того сюда гостинцы везла, чтобы назад возвернуть. И травки оставлю. А там и домой поеду, дел полон лес, а я тут по хоромам княжеских шастаю.
– Так останься на пир честной.
– У вас, вон, от невест деваться некуда, затопчут еще на радостях. Домой я поеду.
Как сказала, так и сделала. Дары князю на поправку остались, а мы с Чалой в родной лес отправились. Воевода уж не останавливал, а князю и вздохнуть не дали – такой вой поднялся. Прислужники да сродники князевы от радости голосят, девки с горя – жених-то какой из рук уплыл. Ничего, очухается князюшка, там себе жену и выберет. Давно пора.
* * *
Катятся деньки чередом. Лес своей жизнью живет-поживает, и я с ним вместе. Сначала мороз переждали, затем с капелью звонкой вместе песни пели, а как земля зазеленела, так и душа распахнулась. Хожу, значится, по владеньям своим, взглядом строгим за порядком приглядываю. А как приглядывать устану, так с оленем быстроногим да зайцем шустрым наперегонки и бегаем. А то и вовсе на дерево взберусь, к белкам в гости наведаюсь. А они что, завсегда мне рады. Ни ведьмой проклятой, ни гадюкой подколодной обзывать не стану.
Это к чему я? А к тому, что жалуюсь, значится. Пошла обо мне молва худая. Мои-то молчат, а если и скажут гадость, то шепотом, чтобы я не прознала. А вот те, что по зиме князя спасать из округ соседних приезжали, так те и клянут. И ни одна поганка в лес не явилась, да в глаза чумазой не назвала. А как издали, так и лают шавками брехливыми, так всякими словами и бранят.
Правда, когда до князя дошло, так прогневался сильно. Мужики наши сказывали, по всему княжеству хулить меня запретил – спасительница! Благодарствую, конечно, да только я тоже в долгу не осталась. Птичкам моим нажаловалась, да посрамить злыдней отправила. Полетели гонцы мои горластые во все стороны, да как слово дурное услышат о хозяйке своей, так сверху завистницу и приветят. Девки визжат, утираются, а народ с них потешается. Вот вам, поганки языкастые. Ишь, чего удумали, на кудесницу лесную хулу возводить! Теперь сами отмойтесь.
Но князю за заботу кивнула даже, но на том доброта моя и закончилась. А как ей не закончиться, коли он, злыдень надоедный, моченьки не дает? И ведь не нахрапом, чтоб меня рассердить, а словом добрым. А как на такое дурно ответить? Только с глаз долой послать, да в сердцах плюнуть.
А началось-то всё по зиме еще. Как домой вернулась, так за мной прислужников отправил – на пир, стало быть, звать. Развернула я их, да назад в городище отправила. Так тут сам воевода явился. Этот запросто уходить не хотел. Будто дуб корнями в лесу моем врос и давай дубиной по деревьям бить, чтобы я, значится, появилась на озорника поглядеть. Пришла, а он на колени да лбом своим в снег уткнулся.
– Не уйду, – говорит, – матушка, пока в хоромы не вернешься.
– Чего пристал? – спрашиваю. – Нечего мне по пирам шастать, мне и в лесу хорошо, спокойно.
– И в хоромах спокойно будет, – не отстает Никуша. – Коль шума не хочешь, слова никто громко не произнесет.
– Что ж за пир, – спрашиваю, – коли на нем песен громких не поют, да смехом веселым стены не сотрясают?
– Как скажешь, голубушка, так и будет.
Махнула я на него рукой, да в чащобу пошла. А пень корявый не отстает, за мной тащится. Я уж и шишки на него осыпала, и снегом в лицо бросила, а он всё одно, как привязанный.
– Уйди, – говорю, – добром, а то ведь худо будет.
А он опять лбом своим дубовым в сугроб и оттуда жалится:
– Не могу я без тебя к князю вернуться. Ждет тебя соколик, благодарить хочет. А я ж тебя привел да целовать его заставил, вот мне и ответ держать.
Обернулась к нему, руки в бока уперла и спрашиваю:
– Что ж за добрый молодец, который спасибо устами чужими сказать хочет, да гостя желанного дожидается, сам не позвавши?
– Так ведь в первый раз почет оказать хотел, а в другой раз я идти упросился. Князь гордый – ты горячая, а мне за батюшку и пострадать нестрашно. Как хочешь, а без тебя назад не вернусь. И чего упрямишься? Не жениться же зазывает, только отблагодарить избавительницу. Посидишь за столом, в свою честь песни послушаешь, да с дарами богатыми домой поедешь, коль так захочется. – Я только отмахиваюсь, а он свое продолжает: – Одумайся, госпожа Лесовика, ведь не лапоть какой, сам князь к столу приглашает.
– Вот пень ты упрямый, – я руками всплеснула. – Не хочу я на пир, и даров не хочу. Мне того, что князю легче стало, достаточно. Ему хорошо, и мне ладно. И чего пристал, негодник? Я ведь и осерчать могу, мало не покажется. Да и что клещом вцепился? То целоваться заставляет, то опоить желает. Иди, сердешный, пока цел, а то ведь я тебя в самое городище вынесу.
– Никуда не пойду, – говорит Никуша. Сам руками за дерево схватился, да глазищами из-под бровей сверкает.
Ишь ты, грозный какой выискался. Еще и мои деревья супротив меня настраивать, в подпорку превращать?! Не стерпела я нахальства такого. Руками махнула, так ветер и поднялся, на снег дунула да вьюгой его и завернула. Подхватила она воеводу, от дерева отодрала, да прочь из леса вынесла. А там до самых ворот городских донесла и на ноги поставила. После покружила для острастки да в лес и вернулась. У ног моих покрутилась поземкой, а там и успокоилась. А я руки отряхнула да и хмыкнула. Тоже мне, упрямец нашелся. Лесовику еще никто переупрямить не мог.
Прогнала я воеводу, думала уж, отстали. Да не тут-то было. Третьим сам князюшка пожаловал. Стоит на краю леса, по имени кличет, да с уважением:
– Лесовика Берендеевна, выйди, хозяюшка.
И как устоять, когда со всем почтением? Только не дело это – сразу-то бежать. У меня ж и гордость есть, и важности побольше, чем у самого Велеслава. Вот и осталась стоять за деревом, до срока выжидаючи. Стою и думаю, мол, уйдет, близко к лесу больше не подпущу. Останется – послушаю, что сказать хочет.
А князь-то уходить не торопится. И покуда он снег топчет, я за ним подглядываю. Прав воевода – красавец у нас князюшка. И бровями черен, и ресницами. А глаза синие-синие, что небо ясное. Уста уж не серые, а будто заря вешняя, и румянец с морозца такой же. Статью ладный, ничего не скажешь. И плечи могучие, и ростом вышел. А волосы-то задорной рыжинкой отдают, хоть вроде и рыжим не назвать. Да только в глазах хитринка прячется, как есть плут.
– Ну, выйди, красавица, – уговаривает меня князь. – Дай на тебя насмотреться да поклоном отблагодарить, коль других даров не желаешь.
– И чего на меня глазеть, – ворчу я из-за своего дерева. – Эка невидаль – кудесница.
– А не выйдешь, то я тут замерзать стану, – Велеслав продолжает. – Так в сугроб и превращусь. И чего тогда спасала, если после сама же морозом извела? И не совестно тебе, Лесовика Берендеевна? Князя своего да морозом мучаешь.
– Так ты ж сам пришел, – отозвалась я, да и опомнилась. Заговорил плут этакий! Вот и пришлось выйти прежде времени, всей важности своей не показавши.
Осерчать уж удумала, а князь до земли мне поклон отвесил. И кому еще сам князь-то кланяться станет? Вот вроде и выходит, что есть она – важность. И почет, и уважение. Не стала браниться.
– Ну? – спрашиваю, а сама руки на груди сложила, нос ворочу – гордая. А как же?
– Благодарствуй, красавица, – снова князь поклонился, – что от лиха черного избавила. Коль не ты, так и помер бы через два дня. Одна ты такая кудесница, другой уж не сыщется.
Не говорит, а мед льет, как не заслушаться? Вот и слушаю, но строгость храню. Я вам не девка деревенская, чтоб маком от слов приветливых цвести… потом зарумянюсь, дома. А сейчас и не смутилась вовсе, мороз это все щеки трет, да багрянцем красит. Мороз, я говорю! Так-то.
– Прогуляемся, Лесовика Берендеевна? Тебе – дело доброе, и мне хорошо с избавительницей за ручку пройтись.
Покосилась на него, а после руку, не глядя, сунула. Держи, мол, коль выпросил. Он и сжал ее ладонью теплой. И рука-то у князя крепкая, да больно и ненароком не сделает.
– Что ж ты, – говорит, – хозяюшка лесная, из хором моих так быстро сбежала? И опомниться не дала.
– Я безделья не люблю, – отвечаю важно. – Чего рассиживать было? Да и шумно у тебя. В моем лесу тишина благостная, а от воя людского у меня уши болят. А еще невест твоих полный город наехало. Как кинулись бы тебя чествовать, так и не заметили бы, как затоптали.
– А мне на тебя одну из всех глядеть хотелось, краса ненаглядная.
– Скажешь тоже, князь, – отвечаю, а мороз пуще прежнего щиплется. Уже не щеки, а лицо гореть начало.
– Много чего скажу, Лесовика Берендеевна, – остановился князь, и я остановилась.
Смотрит на меня, улыбается. А мороз уж до ушей добрался, и откуда такой сильный взялся? Так и князь решить может, что я смутилась. А я не смутилась! Разве что капельку, и уж совсем не до ушей. О-ох…
– Чего глаза-то таращишь? – ворчу я, а Велеслав отвечает:
– Так наглядеться не могу. До чего же хороша ты, хозяюшка. И ликом, и статью. Глаза, будто звезды сияют. Сил нет взор отвести.
– Глаза, как глаза…
– И уста, будто малина спелая, так вкусить их сладость и хочется.
– Чего?! – тут я в конец опешила, а охальнику того и надобно.
Сжал ручищами своими крепкими, к себе притянул, да так в губы и впился. Тут я осерчала. Это что ж такое делается?! Где это видано, чтоб кудесниц так хватали да без спросу целовать решались?! Князь еще называется! А я его еще от беды избавила, а он, вон, чего вытворяет!
А как осерчала, так и откинула князя силой своей чудесной. Только князь не воевода – устоял.
– Это ты что ж такое удумал, негодник? – ругаюсь я, а он смотрит, будто греха на нем нет и не было.
– Так только должок вернуть и хотел, Лесовика Берендеевна, – отвечает Велеслав. – Ты меня поцеловала, теперь и я тебя тоже. В расчете.
– Так разве ж я тебя так целовала? – а во мне возмущение так и плещется, так наружу и льется.
– Откуда ж мне знать, как ты целовала? Я не то, что поцелуя, себя не помню. Но если не понравилось, то мой поцелуй назад верни и покажи, как ты это делала, я так же тебе долг и отдам.
И вы скажите, люди добрые, это чего такое делается? Честную кудесницу за дуреху деревенскую держат? Это ж я его сейчас поцелую, потом еще раз, а после он меня целовать станет? Ишь, чего удумал, охальник!
– От таких долгов губ не останется, – отвечаю заносчиво. – Прощаю тебе долг, князь. Иди по добру, по здорову, покуда добрая.
А Велеслав будто и страх растерял, да почтение следом. Руки на груди сложил, и нос задрал, совсем как я недавно.
– Я, – говорит, – в долгах ходить не люблю. А коль я переплатил, так верни то, что лишнее. Мне тоже, знаешь ли, свои княжеские поцелуи за так раздаривать не хочется. Одно дело долг, а другое ты себе лишку забрала. Верни сейчас же, или сам возьму.
Я так руками и всплеснула. Это ж не князь, а разбойник какой-то! Я ему, значит, соленья и варенья, а он тут со мной поцелуями считается? А пока я, оторопелая, глаза на охальника таращу, он уж тут как тут – ручищи тянет. Вот тут мое терпение и закончилось. Нагнулась и снег в ладонь подхватила, а потом им в князя и дунула. Меж нами стена белая встала: у него метель ревет, у меня тишь и спокойствие.
– За мной пойдешь, в метели увязнешь, – говорю. – Только в городище тебе дорога.
Развернулась и пошла себе в лес обратно, а на душе, прям, лето ясное – до того хорошо стало. А нечего тут нахальничать. Долго терпеть не буду. Вот пусть теперь помучится.
– Леся! – князь кричит. – Вернись, хозяюшка! Не со зла я!
Так и я по доброте душевной. Со зла б ты, Велеслав, средь дороги заплутал и сгинул. А так только в лес тебе путь закрыла. И скажите, что я не добрая. А не скажете и ладно, сама знаю. Мне про себя правду слышать незачем, потому как правда и есть. Вон, даже князь согласился. И глаза у меня, и уста, и вообще нос не картохой. Красавица! Ну и добрая, конечно. А кто не верит, у местного мужичья спросите, они вам всё скажут. Они врать не станут. Чай, ругаться с Лесовикой Берендеевной, дураков нет.
Две седмицы князь обо мне не вспоминал, а потом заходить начал. Да только уж с нахальствами своими не лез. Едет мимо, да и ко мне заглянет. Постоит, покличет, а как выйду, так про житье-бытье и поговорит. А то и гостинец какой привезет: то пряники сладкие, то петушка на палочке, а то и бусы жемчужные. Пряники, конечно, чаще всего возит – я от пряников добрей всего становлюсь. Даже в гости зазвала, как снег сходить начал. Только озорничать запретила. Он руками и всплеснул:
