Юлиан Семенов
Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу
Картина четвертая
Утро в лесу. Снег, голубое небо, и вдали – черная стена тайги. Возле большого стога – ГИАЦИНТОВ с ИСАЕВЫМ.
ГИАЦИНТОВ. Скоро начнется гон…
ИСАЕВ. А вон тот ваш человек, что под деревом, у него ружья нет.
ГИАЦИНТОВ. У него два нагана и граната, не беспокойтесь за вооруженность моих сотрудников.
ИСАЕВ. Молчу.
ГИАЦИНТОВ. Погодите молчать, Макс, у нас еще есть пять минут для разговора. Я вчера был у Фривейского, он очень плох, но тем не менее мы с ним объяснились.
ИСАЕВ. Бедный Александр Александрович…
ГИАЦИНТОВ. Да, не говорите. Я счастлив, что мы с вами наконец остались один на один.
ИСАЕВ. А вон там – человек.
ГИАЦИНТОВ. А это не человек. Это филер. Мечтал уединиться и вот – мечты сбылись. В городе – никак не выходит, чтоб один на один. Звать к себе – интеллигенция станет вас сторониться, как возможного агента охранки. У вас? Всегда полно народа. А в кафе «Банзай» вы так часто бывали с Ченом, что вас там хорошо запомнили.
ИСАЕВ. Там прекрасно делали рыбу.
ГИАЦИНТОВ. Карп по-монастырски?
ИСАЕВ. Нет, это обычно. Мне там нравились креветки, зажаренные в мясе осетра.
ГИАЦИНТОВ. Да, помню, как-то раз пробовал, это занятно. Но мы отклонились в сторону от разговора. Он будет краток. Я ничего не хочу знать о вашем прошлом, хотя оно крайне занятно и изобилует белыми пятнами, словно карта Антарктиды. Меня занимало ваше настоящее, оно элегантно, оно достойно вас. Вы – обаяшка, а это не просто достоинство человека, это его профессия. Но волнует меня ваше будущее. Сегодня, после отстрела изюбря, вы скажете мне «да». Понимаете меня?
ИСАЕВ. Я готов сейчас сказать вам «да». Мне только не совсем понятно, о каком «да» идет речь?
ГИАЦИНТОВ. Вам пять лет? Вы плохо выговариваете букву «р»? Вы еще мочитесь в кроватку? Перестаньте, дуся, мы ж с вами люди вполне зрелого возраста.
ИСАЕВ. А если – «нет»?
ГИАЦИНТОВ. Умница. Хорошо, что вы сказали про «нет». Я запамятовал предупредить вас об этом. Если я услышу «нет», то завтра мы будем хоронить вас, как случайно застрелившегося на охоте.
ИСАЕВ. Такая жестокость, Кирилл Николаевич…
ГИАЦИНТОВ. С людьми вашей профессии и ваших связей мне иначе нельзя.
ИСАЕВ. Клянусь Богом, я буду нем как рыба.
ГИАЦИНТОВ. Мне уже говорил про это ваш приятель Чен.
ИСАЕВ. Кто?
ГИАЦИНТОВ. Чен.
ИСАЕВ. Ув-ле-чен. Смешная рифма.
ГИАЦИНТОВ. Бросьте-бросьте. Неужто вы не знали, что Чен – здешний резидент ЧК?
ИСАЕВ. Сейчас я начну хохотать и спугну изюбра, полковник.
ГИАЦИНТОВ. Хватит, Исаев. Вы были обложены мной. Я наблюдал за вами все последнее время, как ревнивый муж. Ясно вам? Партия сыграна, надо выбирать достойный выход.
ИСАЕВ. Кирилл Николаевич, а вы знаете, что у контрразведчиков мания подозрительности – профессиональная болезнь?
ГИАЦИНТОВ. Наслышан.
ИСАЕВ. Любопытно, в вашей конторе есть профсоюз, который защищает права занемогших на боевом посту?
ГИАЦИНТОВ. Хватит. Только не вздумайте шутить. Целить в изюбря буду один я. Ваш патрончик мои люди разрядили.
ИСАЕВ. Тогда мне нечего здесь делать. Я домой пойду.
ГИАЦИНТОВ. Значит, «да»?
ИСАЕВ. Нет.
ГИАЦИНТОВ. Это пока «нет». А домой я вас не пущу. Вернее, по дороге домой с вами и произойдет несчастный случай. Право, я не шучу. В нашей профессии есть только одна опасность – заиграться, Так вот с вами я заигрался, мне обратно нельзя отрабатывать. После того, как вы мне скажете «да», я объясню вам – зачем вы мне нужны.
Слышно, как в лесу ТИМОХА начинает загон. Он кричит: «Ай, давай, давай, давай! Пошел на полковника! Пошел! Пошел!» В загоне раздается несколько выстрелов. После первого же выстрела из стога вылезают четверо людей во главе с ПОТАПОВЫМ. ГИАЦИНТОВА обезоруживают. ИСАЕВ стреляет в Слесаря.
ИСАЕВ. Это тебе за Чена, гад! Готов агент Слесарь. Полковник, у нас мало времени и шутить мы не будем. Быстро вперед, если побежите – пристрелю, нам терять нечего.
ГИАЦИНТОВ идет вперед, в лес, подняв руки вверх.
Слышны выстрелы в загоне, крики ТИМОХИ и гиацинтовских сотрудников.
Эпилог
Так же, как в прологе, на сцене, на фоне рельсов, уходящих в Москву, стоит БЛЮХЕР, взяв под козырек. Он внимательно смотрит в зал и провожает глазами – из одного конца в другой – проходящие воинские части. Гремит песня «По долинам и по взгорьям». БЛЮХЕР берет под козырек. К нему подходит ИСАЕВ – в форме комбрига с орденами на груди – и становится рядом. Потом подходят ПОСТЫШЕВ, ПОТАПОВ, ГРЖИМАЛЬСКИЙ.
БЛЮХЕР. Ест теперь силища. Ишь, как поют. Силища… Такую – никому не одолеть… Никогда!
Звучит песня:
И останутся, как в сказке,
Как манящие огни,
Штурмовые ночи Спасска,
Волочаевские дни!..
Занавес
Провокация
Действие с перерывом на ночь
Посвящается Роману Кармену
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
ЖУРНАЛИСТ, он же полковник советской разведки МАКСИМ ИСАЕВ
РОГМЮЛЛЕР, оберштурмбаннфюрер СС, он же ФРЭД
АНИ, агент РОГМЮЛЛЕРА
ПЬЕР РЕПУБЛИКЭН, он же доброволец испанских интербригад ФРИЦ КЛАМ
ШАРЛЬ, официант, он же ЖЮЛЬ ДАВАР, начальник контрразведки одной из интербригад
ПЕРВЫЙ СД
ВТОРОЙ СД
ТРЕТИЙ СД
АЗИАТ, агент РОГМЮЛЛЕРА
ТАНЦОВЩИЦА
ТАНЦОРЫ-БЛИЗНЕЦЫ
ЛИЗ ДЖУРОВИЧ, журналистка
ШЕФ КРИМИНАЛЬНОЙ ПОЛИЦИИ
МОНАХ
Кинопролог в этой пьесе должен быть взят из фильма Кармена и Симонова «Гренада, Гренада, Гренада моя…». Кадры этой кинопоэмы должны показать последние дни республиканской Испании, горечь поражения и в то же время неистребимое желание продолжать борьбу до победы, за новую, республиканскую, свободную Испанию.
1
Маленькое варьете в нейтральной стране. На сцене варьете в центре зала певице АНИ поет песенку. Временами, отрываясь от записной книжки, на Ани, улыбаясь, смотрит ЖУРНАЛИСТ. Она улыбается ему. В отдельном кабинете сидят три офицера из службы политической разведки. ПЕРВЫЙ СД внимательно наблюдает за ЖУРНАЛИСТОМ. АНИ кончила петь, ей поаплодировали.
ПЕРВЫЙ СД. Журналист заказал еще виски.
ВТОРОЙ СД. Меня чертовски мучит изжога.
ТРЕТИЙ СД. Выпейте соды.
Входит старый ПРОДАВЕЦ газет.
ПРОДАВЕЦ. Последний выпуск вечерних газет! Франция интернирует республиканцев на границе! Мадрид чествует победу Франко! Предстоящее выступление канцлера Германии Гитлера! Таинственное исчезновение из политической тюрьмы Барселоны командира интернациональных бригад Пьера Републикэна! Беглеца разыскивают силы безопасности в аэропортах Парижа, Рима, Берлина и Мадрида! Литвинов выступит в Лиге Наций! Последние новости!
ВТОРОЙ СД. Пожалуйста, все газеты.
ПРОДАВЕЦ. Прошу вас. (Уходит.)
ТРЕТИЙ СД. Ну, что там? О Републикэне есть подробности?
ВТОРОЙ СД. (читая газету). Теперь он придет только сюда. Ему больше некуда деться. Рогмюллер сработал точно. Он всучил прессе именно то, что нам нужно. Здесь – единственное место, через которое он будет уходить в Москву.
ТРЕТИЙ СД. Сколько дней певица работает с ЖУРНАЛИСТОМ?
ПЕРВЫЙ СД. Третий день. Они говорят, как философы на диспуте.
ВТОРОЙ СД. Он приятный парень. В таких влюбляются.
ПЕРВЫЙ СД. Пусть влюбляется.
ВТОРОЙ СД. Она – самый ценный агент Рогмюллера.
ТРЕТИЙ СД. Где он, кстати?
ПЕРВЫЙ СД. Сейчас придет. (Смотрит на часы.) У него еще есть две минуты. Он любит поражать точностью.
ВТОРОЙ СД. Рогмюллер спал с ней?
ПЕРВЫЙ СД. Меня это тоже интересует.
ВТОРОЙ СД. Сверьте часы. Оберштурмбаннфюрер СС Рогмюллер!
Через зал идет маленький, седой, с моложавым лицом, обворожительно улыбающийся человек. Он мило раскланивается со знакомыми.
РОГМЮЛЛЕР (высокому знакомому). Анри, я выиграл три сета у нашего приятеля. У него неплохой удар с левой, но, говоря откровенно, играть он не умеет. (Полной даме.) Миссис Штейнберг, я не советую вам брать Леже у Феликса, я не верю ему, он может всучить подделку. (Молодой девушке.) Мисс Даулло, к сожалению, я не смогу отвести вас по тропам в горы – завтра я должен опробовать фуникулер у девятой отметки. (Молодому парню.) Добрый вечер, ваше сиятельство…
МОЛОДОЙ ПАРЕНЬ (перебив его). Вы свинья, Фрэд. Вы подонок.
РОГМЮЛЛЕР. Ваше сиятельство, я предупреждал вашего секретаря…
МОЛОДОЙ ПАРЕНЬ. Заткнитесь! Вы подвели моих друзей. Они ждали вас два дня, чтобы идти на ледник…
РОГМЮЛЛЕР. Но, ваше сиятельство…
МОЛОДОЙ ПАРЕНЬ. Подите прочь!
РОГМЮЛЛЕР сдержанно кланяется и заходит в отдельный кабинет.
ТРОЕ СД поднимаются.
РОГМЮЛЛЕР. (Лицо стало морщинистым, отечным, старым, без улыбки. Очень сдержан в жестах.) Здравствуйте, ребята, рад вас видеть. Прошу садиться.
ТРЕТИЙ СД. Виски, пива?
РОГМЮЛЛЕР. Кофе. (Просматривает газеты.) Моя дезинформация в прессе сработала. Его засекли люди нашего военного атташе в Лондоне. Он брал билет сюда.
ВТОРОЙ СД. Какой рейс?
РОГМЮЛЛЕР. Не знаю. Он оторвался от слежки. Люди из Лондона сообщают, что он будет здесь завтра у журналиста с архивом интернациональных бригад – желтый кожаный саквояж – от двенадцати до часу. Мы возьмем его здесь. И никаких претензий: нейтральная страна.
ПЕРВЫЙ СД (продолжая вести наблюдения). Журналист послал певице воздушный поцелуй.
РОГМЮЛЛЕР. Вам здесь не следует задерживаться. У журналиста точный глаз. Я заочно встречался с ним два раза: в Испании и Нюрнберге.
ВТОРОЙ СД. Журналист – из профессионалов? Или любитель?
РОГМЮЛЛЕР. По-моему, из любителей. Вроде господина Хемингуэя. Впрочем, в Берлине считают, что он кадровый сотрудник русской разведки. Я с этим не согласен…
ТРЕТИЙ СД. Стоило тогда охотиться за ним в Испании?
РОГМЮЛЛЕР. Стоило. Его разоблачительные статьи против нашей помощи Франко были опасны, как танки или самолеты. Он будоражил общественное мнение, а это страшнее танков и опасней работы кадрового разведчика…
ПЕРВЫЙ СД. Недолго же он молчал после той вашей операции.
РОГМЮЛЛЕР. Это не моя вина.
ТРЕТИЙ СД. А чья?
РОГМЮЛЛЕР. Хватит о прошлом. Давайте подумаем о настоящем. Вы поселитесь на вилле Пронто. Организуйте там дежурство. Машина журналиста и Републикэна доедет только до виллы Пронто, мои механики позаботятся об этом. Так что мы их возьмем тихо, без стрельбы. И уведем через горы к нам, в рейх.
ВТОРОЙ СД. А если они решат лететь?
РОГМЮЛЛЕР. И журналист, и Републикэн знают, что авиапорты блокированы. У них одна дорога: через восточную границу, машиной.
ПЕРВЫЙ СД. И – тем не менее: если они решат лететь?
РОГМЮЛЛЕР. Один шанс из миллиона. Тем не менее я предусмотрел и это. Ани, которая работает с ним, сообщит нам заранее, если они решат уходить воздухом. От виллы до аэропорта сорок миль – вы успеете обернуться. Там в горах есть две площадки для отдыха, мы легко их возьмем – пустое шоссе, много слепых поворотов…
ВТОРОЙ СД. Почему вы думаете, что Ани будет знать, каким путем они решат уходить?
РОГМЮЛЛЕР. Операцией руковожу я, не правда ли? Так что давайте разграничим функции: каждому свое. Ну, счастливо. Ждите моих новостей.
РОГМЮЛЛЕР поднялся, следом за ним – ТРОЕ СД. Обменялись рукопожатиями.
СД ушли, РОГМЮЛЛЕР садится за столик возле эстрады. АНИ подходит к РОГМЮЛЛЕРУ.
АНИ. Хэлло, Фрэд.
РОГМЮЛЛЕР. Хэлло, Ани.
Подходит ОФИЦИАНТ ШАРЛЬ.
РОГМЮЛЛЕР. Ани – кофе, мне – теплое молоко.
ОФИЦИАНТ (показывая на горло). Миндалины?
РОГМЮЛЛЕР. Вы прозорливец, Шарль.
ОФИЦИАНТ. Я прослежу, чтобы молоко было лишь слегка подогрето.
Отходит.
РОГМЮЛЛЕР. Вы плохо выглядите, Ани. Устали? С ним трудно работать?
АНИ. Вы часто видите во сне песок?
РОГМЮЛЛЕР. Ни разу не видел. Во сне я всегда вижу дерьмо. И еще я часто вижу, как лечу в пропасть. Первое – к деньгам, второе – свидетельствует, что я продолжаю расти… Мой стареющий организм бросает вызов природе. Падать в пропасть – это к росту.
АНИ. А я в последнее время вижу песок. Это плохой сон.
РОГМЮЛЛЕР. Ерунда… Не верьте снам…
АНИ. Фрэд, вы тоже верите снам. Все верят снам и приметам. Все. Только идиоты не верят снам.
РОГМЮЛЛЕР. Как у вас с ним? (Ани пожала плечами.) Вы не ответили.
АНИ. Женщину легко подчинить себе. Но после того как женщина подчинилась и это не рождено любовью, всегда появляется протест. Он, правда, не осмыслен, но это тем страшнее.
РОГМЮЛЛЕР. Протест обычно целенаправлен. Против чего направлен ваш протест?
АНИ. Я вроде оккупированной страны…
РОГМЮЛЛЕР. Бросьте вы себя изводить, право слово. В мире все так относительно, так перепутались все понятия… Сплошь и рядом добро оказывается злом и, наоборот, зло, рассмотренное с точки зрения исторической целесообразности, – на самом деле не что иное, как добро.
АНИ. Так вы оправдаете инквизицию.
РОГМЮЛЛЕР. Инквизиция не нуждается в оправдании.
АНИ. Когда вы так говорите, люди отшатываются от нас, как от прокаженных.
РОГМЮЛЛЕР. А мы этого не боимся. Инквизиция стимулировала развитие разума, она – матерь прогресса, дай тогда церковь свободу мысли, и мысль бы замерла. Мысль развивается только в том случае, если ей поставлены препоны. В наш век тоже надо ставить препоны мысли. Советы Востока и демократии Запада этого сделать не в состоянии. Мы, наш режим, пошли на великий подвиг, взяв на себя тяжкое бремя называть правду – правдой, и человечество, избранная его кровь, воздвигнет в нашу честь монументы, когда мир войдет в пору золотого века. И мы с вами – маленькие звенья в этом великом эксперименте. Разве не высшая радость подчинить себя, свою сущность этому эксперименту?
АНИ (кивнув на ЖУРНАЛИСТА). А при чем здесь он?
РОГМЮЛЛЕР. Он мешает нашему эксперименту.
АНИ. Вы думаете, он…
РОГМЮЛЛЕР. Ани, я разучился думать, поверив в предначертанное нам. Зато научился честно выполнять свой долг.
АНИ. Я боюсь, что у меня с ним ничего не выйдет. Он другой, он не похож на остальных.
РОГМЮЛЛЕР. Все мужчины одинаковы, за столом и в постели во всяком случае.
АНИ. Вы судите по себе?
РОГМЮЛЛЕР. Ани, у меня сейчас нет времени на дискуссии… Вы должны быть с ним сегодня и завтра до двенадцати часов. Когда к нему придет высокий черный человек со шрамом на лбу и с желтым саквояжем в руках, вы позвоните к портье и попросите подать вам такси, все логично: мужчины ценят женщин, которые оставляют их наедине с друзьями.
АНИ. Вам нужен человек со шрамом?
РОГМЮЛЛЕР. Да.
АНИ (кивая на ЖУРНАЛИСТА). Он вас не интересует?
РОГМЮЛЛЕР. Постольку поскольку…
Из-за занавески вышел ОФИЦИАНТ. Поставил на стол молоко и кофе.
ОФИЦИАНТ. Я проследил за молоком сам. Оно чуть теплое.
РОГМЮЛЛЕР. Спасибо, Шарль.
ОФИЦИАНТ ШАРЛЬ медленно отошел от столика. Двинулся через зал. Остановился возле другого столика, за которым сидел МОЛОДОЙ ПАРЕНЬ.
ОФИЦИАНТ. Ваше сиятельство, я не советую вам сегодня брать форель. Рыба утомлена нерестом, она идет сейчас вверх к водопадам, поэтому мясо у нее сухое и волокнистое. Рекомендую взять угря под белым вином. Прислали великолепных угрей из Финляндии. Они хорошо готовят мужчину к вечерней партии.
МОЛОДОЙ ПАРЕНЬ. Шарль, я еще не в том возрасте, чтобы готовить себя к любви особо калорийной пищей.
ОФИЦИАНТ ШАРЛЬ кланяется царственным сдержанным поклоном и подходит к столику ЖУРНАЛИСТА.
ОФИЦИАНТ. Еще виски?
ЖУРНАЛИСТ. Да.
ОФИЦИАНТ (убирая со стола, очень тихо). Она работает на гестапо.
ЖУРНАЛИСТ. Ну и прекрасно…
ОФИЦИАНТ. Тебе надо уходить.
ЖУРНАЛИСТ. Почему? Она будет мне лучшей защитой.
ОФИЦИАНТ. Тебе надо уходить!
ЖУРНАЛИСТ (громко). И обязательно – воды.
ОФИЦИАНТ. О да!
АНИ подходит к ЖУРНАЛИСТУ.
ЖУРНАЛИСТ. Вы сегодня очень хороши. (Протягивает ей фиалку.)
АНИ. Спасибо.
ЖУРНАЛИСТ. Кофе?
АНИ. Виски. Вы когда-нибудь цыган слушали?
ЖУРНАЛИСТ. Да.
АНИ. Где?
ЖУРНАЛИСТ. В Испании…
АНИ. А сегодня у нас поет цыган из России. Вы бывали в России?
ЖУРНАЛИСТ. Бывал.
На сцене в луче прожектора появляется цыган. Он поет тоскливую, прекрасную песню о родине. Овация. Цыган исчезает со сцены в полной темноте.
АНИ. Цыгане кокетничают любовью к родине. Но я это понимаю перед и после, а когда он поет, я только слушаю это, и ничего больше. Наверное, самая великая сила искусства в том, что оно позволяет человеку забыть себя.
ЖУРНАЛИСТ. По-моему, смысл искусства в том, что оно заставляет человека вспоминать себя.
АНИ. Вы говорите как старец.
ЖУРНАЛИСТ. Я на вас очень сердился, когда вы сидели с тем седым красавцем.
АНИ. Вам кажется, что он красив?
ЖУРНАЛИСТ. Кто вас разозлил?
АНИ. Заметно?
ЖУРНАЛИСТ. Если сощуриться.
АНИ. Женщина должна быть покорной. Я знаю.
ЖУРНАЛИСТ. Верно. Лучшее оружие женщины – ее беззащитность, но она это начинает понимать, научившись защищаться.
АНИ. Вы когда-нибудь завидовали толстым торговцам, которые покупают любовь? Без ваших философских выкладок?
ЖУРНАЛИСТ. Вы сказали пошлость… Зачем?
АНИ. Мечтаю всю жизнь встретить хотя бы одного слабого мужчину. Как Христа.
ЖУРНАЛИСТ. Разве Христос был слабым?
АНИ. Конечно. В этом Его сила.
ЖУРНАЛИСТ. Верите в Бога?
АНИ. Да.
ЖУРНАЛИСТ. Давно?
АНИ. Восемь месяцев.
ЖУРНАЛИСТ. Мы начинаем искать Христа, осознав свое бессилие перед жизненными обстоятельствами. А потом с Божьей помощью выкрутимся и забываем свою веру. О Боге надо думать перед тем, как делаешь зло. После того как зло сделано, Бог не вернется к человеку. Что же случилось восемь месяцев назад?
АНИ. Я любила такого же странного человека, как вы. Он был горноспасателем. Он погиб восемь месяцев назад… Пошел в горы с двумя жирными торговцами и не вернулся… Вы верите в Бога?
ЖУРНАЛИСТ. Порой. Это мешает моей профессии.
АНИ. Вы профессию выбрали по доброй воле?
ЖУРНАЛИСТ. Профессия как родители: ее не выбирают. Если профессии выбирать – наступит не жизнь, а существование.
АНИ. Может быть, высшая истина заключается именно в том, чтобы человек существовал? Может, открыв в себе душу, он замахнулся на то высшее, что не может быть им понято? Может, именно за это людям мстят совестью, отчаяньем, любовью, самотерзанием? Может, разум, совесть, добро, честь – все это придуманные дьяволом химеры?
ЖУРНАЛИСТ. Может быть. Попробуйте освободить себя от стыда, любви, горя. Наверное, это очень удобно.
АНИ. Я стараюсь. В этом мире подлости нельзя жить по законам чести. Это как ходить юлой среди похотливых скотов.
ЖУРНАЛИСТ (прислушиваясь к объявленному номеру пантомимы). Этого вчера не было.
АНИ. Эмигранты из Германии. Антифашисты.
Начинается пантомима. Юноша и девушка танцуют на сцене. Оба почти совсем обнажены. Из темноты появляется громадный мужчина в коричневом трико и в фуражке штурмовика. А двое, не замечая его, танцуют то чарльстон, то фокстрот. Штурмовик подходит к девушке, приглашает ее на танец – манерно и воспитанно. Мы видим, что на боку у него кортик. Он начинает танцевать с девушкой неуклюжий падеграс. Девушка и юноша, переглядываясь, смеются над ним, потом девушка вырывается от коричневого, и они с юношей начинают танцевать упоительный, веселый чарльстон. Коричневый негодует. Он вырывает девушку у юноши, показывает им, какие танцы прилично танцевать, но над ним смеются, и девушка возвращается к юноше. Тогда коричневый закалывает юношу, бросается на девушку, обнимает ее, кидает на пол… Темнота… Бравурный нацистский марш. В луче прожектора – девушка, теперь уже не в белом, a в коричневой униформе, марширует послушно за штурмовиком, танцует с ним спортивные танцы – те, что танцевали на фашистских празднествах в Нюрнберге. Потом, неожиданно для зрителей, в руках у штурмовика и девушки оказываются автоматы, и они маршируют прямо на зрительный зал, а юноша в белом агонизирует, и девушка видит это. На мгновение она останавливается, она очнулась, она замирает, а затем стреляет в себя из автомата. Затемнение.
Тишина. Зал не аплодирует. Все сидят молча, даже когда дали полный свет. И только РОГМЮЛЛЕР несколько раз похлопал исполнителям.
ЖУРНАЛИСТ. Она не туда стреляла…
АНИ. Куда ей надо было стрелять?
ЖУРНАЛИСТ. Если она любила того белого парнишку, ей надо – стрелять в коричневого.
АНИ. А что коричневый? Слабый, глупый, обманутый, добрый мужчина.
ЖУРНАЛИСТ. По-моему, артисты трактуют его как тирана… Он служит тирании.
АНИ. Ну и что? Тирания хотя бы освобождает от мучительной необходимости думать.
ЖУРНАЛИСТ. Под большим тираном свои собственные злодейства кажутся безобидными. А? Послушайте, Ани, это звучит банально, но тем не менее мне хочется чем-то помочь вам. Правда.
АНИ. Я не понимаю мужчин, которые хотят помочь женщине. Такие мужчины не умеют любить. Послушайте, уезжайте отсюда, милый…
ЖУРНАЛИСТ. Ну-ка, скажите еще раз.
АНИ. Я прошу вас – уезжайте отсюда. Сейчас, сегодня, немедля…
ЖУРНАЛИСТ. Не это.
АНИ. Вы хотите, чтобы я повторила слово «милый»?
ЖУРНАЛИСТ. Да.
АНИ. Если вы хорошо уплатите, я скажу «любимый».
ЖУРНАЛИСТ. Вы плохо играете шлюху. Лучше пойте. Это у вас выходит значительно интересней.
АНИ. Я не обиделась. Вы любите дождь?
ЖУРНАЛИСТ. Люблю.
АНИ. Пойдемте бродить под дождем, а?
ЖУРНАЛИСТ. Пошли.
Они уходят.
