Ю_ШУТОВА
Чужие зеркала: про людей и нелюдей
Все
яблоки что ли чистить? Куда их столько? Кать, тут кило три…
– Штук восемь возьми, они мелкие.
Лолка вынимала из корзинки, стоящей на подоконнике, яблоки, старалась брать самые красивые. Чуть приплюснутые, розовые, с одуряющим запахом лета, зноя и солнца, с которым они вот только что играли в прятки, скрываясь под листиками родной яблони. А теперь их выложили на блюдо, пестрое, восточное, с яркой синей каймой, и они в этой небесной рамке заиграли закатными розово-золотыми бликами, рассыпая по тесной кухне свою яблочную пахучую радость. Чистить и резать их на шарлотку было жаль.
Катя взбивала яичные белки, перекрикивая гудящий миксер:
– Прикинь, говорит: «Какую Захаркину рубашку замочить»! Проснулся. Я ему про тряпку, а он мне про рубашку. Ну как так можно? – она недовольно покачала головой.
– Да ладно тебе. Димка – нормальный мужик. Вот чего его к родителям именно сегодня понесло? Мы б с ним хлопнули по стакану̀. О, да, я ж забыла совсем, – Лолка метнулась в прихожую, вернулась, на ходу открывая сумку, – я ж бордо купила! Настоящее. Тут у вас за углом.
Она поставила на стол бутылку. Один в один, как Катина вчерашняя.
– И я купила. Такую же. Давай одну прям сейчас откроем, попробуем. Штопор достань. Там, где ложки. А Дима через часик придет, не расстраивайся.
Лолка открыла бутылку, понюхала, вроде нормальное, кислятиной в нос не шибает. Вытащила из шкафчика пару стаканов, тонких, пузатеньких, не хуже фужеров, налила в оба по чуть-чуть.
– Кать, ты ж говорила он на весь день тю-тю.
– Ага. Говорила. Димка только ушел, свекровка позвонила. Она билеты в театр взяла на сегодня. В Кировский на «Князя Игоря». Ну и знамо дело, ей надо к косметичке бежать, в порядок себя приводить, потом в парикмахерскую. Можно подумать, это она князя Игоря петь собирается. Или лучше Кончака, ей бы подошло. Короче, Дима приедет к ним, заберет какие-то дары и обратно сразу посвистит. Нынче мамочке не до него. Раньше б позвонила, мог бы и не ехать. Вошкался бы со своим Барбозой весь день и попискивал бы от удовольствия.
Ну если Катерина про свекровь свою завела, это надолго. Это у нее всегда есть, чего сказать. Вроде давно не живут вместе, демаркационную линию в холодильнике не пересекают, встречаются раз год по завету, а все равно… Копит Катька обиды, собирает из них гербарий. Найдется случай, вытащит на свет такой засушенный скукоженный листик, повертит перед носом, обсмотрит со всех сторон, обнюхает, насладится переживанием и обратно в папочку – пусть лежит. И сейчас тоже вслед за свеженьким потащила усохшее, рассыпающееся уже тельце давнишней обидки.
– На дачу тогда приехали… Мы, наверное, месяц как поженились. Только я во двор, она мне ведро тык в руки: «Картошечки накопай, ты же умеешь, Катенька». Знамо дело, я – дура сельская, спинка черненькая, брюшко беленькое, лапки в дерьме. Потом ягод ей еще набери. Батрачку себе нашла. Больше я на ихнюю дачу ни ногой! Пусть сами свою картошку копают. Да было бы чего копать! Они весной три ведра зароют, а летом давай искать. Ищут, ищут, лопатами машут, дай бог, полведра мелочи насобирают. Им никто не сказал про окучивать-полоть, бедолагам.
Под неторопливый треп и французское вино, а девчонки уже налили себе по второй, шарлотка дозревала в духовке. На кухне было жарко, в открытую форточку едва задувало. Август хоть и перевалил на вторую половину, но был на удивление теплым, влажным, банным.
* * *
Дима вышел из троллейбуса. В каждой руке у него было по здоровой матерчатой сумке, в каждой сумке – по четыре литровых банки варенья и по трехлитровой банке компота. И еще пара одинаковых рубашек. Рубашки эти были куплены отцу лет пятнадцать назад, но даже из упаковки не вытащены. Может, тот решил, что в горизонтальную черно-белую полоску и с коротким рукавчиком ему ходить не солидно. Хорошо вылежавшись в родительских закромах, теперь они достались Диме. Он, безусловно, тоже их надевать не собирался. Куда с такими длинными доисторическими воротничками, разве что на новогодний карнавал, – берет черный добавить, и костюм битника готов. Ладно, полежат полгода в шкафу, потом на дачу их отвезет, скажет, испачкались или порвались. Хотя прямо сейчас с удовольствие бы надел даже такую, он весь взмок, под мышками расползлись безобразные темные круги.
– Димыч, здоро̀во! – кто-то окликнул его сзади.
Он начал разворот, не быстро, с таким-то грузом, пристегнутым с обеих сторон. Дима чувствовал себя тяжелым железным утюгом, линейным кораблем, неожиданно изменившим курс. Банки угрожающим хором звякнули в отсеках.
– Куда такой нагруженный? По выходным на рынке приторговываешь?
Дима, наконец, повернулся. Перед ним стоял Вадим. Вот уж на кого не чаял наткнуться. Они не виделись тыщу лет. Да собственно, после свадьбы пару раз встречались, а потом как-то дружба сама собой заглохла. Чего это он тут?
– А-а, да, привет-привет! Какими судьбами в наши края? – Дима поставил свои котули на асфальт, протянул руку.
Он улыбался, но в мозгу забилась попавшей в паутину мухой мысль: а случайно ли Вадим оказался возле их дома именно тогда, когда он, Дима по идее отсутствует. Хотя там же Лолка должна быть. Да и вообще ерунда какая-то, чего он сразу заочковал.
– Нормальные дела! В ваши края… Живу я здесь, вот что. Третья улица Строителей, дом двадцать пять, квартира двенадцать, Шевелевы мы! Я, вообще-то, валик вышел купить, потолок хочу в кухне покрасить, – Вадим махнул черным целлофановым пакетом назад, прямо за его спиной был вход в маленький магазинчик «Все для ремонта».
Муха выпуталась из паутины и, победно загудев, улетела из Диминой головы, он развел руками:
– Да ладно! И давно? Живешь тут, в смысле, давно?
– Порядком. Лет шесть. Как-то так. Златка в школу пошла, Илона сразу: «Девочке нужна своя комната». Мы в долевку вписались, в трешку, на последнем уже этапе, ну чтоб не зависнуть надолго, а то и навсегда. Сам знаешь, как оно бывает. Год где-то ждали. Поболе даже. Такие дела. Мы вон там живем, за проспектом, еще два квартала отсюда. А ты-то тут чего, вы ж вроде на Московском?
Вадим прекрасно знал, что Дима с Катей живут во дворе дома, где был строительный магазин. И двор с деревянной горкой без лестницы, вросшей в землю песочницей, качелями и скамейками под кустами, где любят сиживать мамашки с колясками, помнил наизусть. Сколько раз он бывал тут. Димка – сам дурак, оставляет свою бабу одну, на даче сиднем сидит. А дамочка скучает. Представил Катьку в виде томной барыньки с гладко зачесанными волосами и локонами вдоль лица, в шелковом пеньюаре с павлинами, киснущей на козетке с томиком Золя в руке. Усмехнулся, не тянула Катерина на барыню.
Поначалу не хотел приходить к ней, ему проще было у себя дома, а то мало ли что, не хватало еще в анекдот вляпаться. Но Катюха уверила, что муж всегда звонит, когда домой собирается: с работы, от родителей, с дачи, откуда бы не возвращался. Всегда, обязательно. Говорит, во сколько будет. По-другому не бывает. Традиция такая, регламент. У него все в жизни по регламенту. И правда, неоднократно при Вадиме звонил, через час, мол, придет. За час ого-го сколько успеть можно.
Когда увидел старого приятеля, обвешанного сумарями, как вьючный мул, сначала подумал, а сто̀ит ли окликать, раз тот его не заметил. Не виделись несколько лет. И дальше могли бы не встречаться. Но уж больно скучно было дома одному, и какого черта, почему бы не поболтать пару минут.
– Да ты знаешь, мы ту квартиру разменяли.
– И давно? – Вадим продолжал игру.
– Четыре года здесь гужуемся.
– Надо же, живем по разные стороны проспекта, как на разных берегах реки без моста. И не встречались ни разу.
Они стояли посреди широкого тротуара, перегретого, исходившего душным теплом, готового растаять, уплыть из-под ног, парились на солнце, не думая спрятаться в тень от автобусной остановки. Вадим, которому свет бил прямо в глаза, щурился, и Дима виделся ему точно таким же как при их последней встрече, бог знает сколько лет назад, вчерашним студентом, для взрослости отрастившим пшеничную щеточку усов. Самого себя он вдруг осознал старым, отжившим, будто время текло только для него, сквозь него. Текло, заносило илом скуки, тащило по камням, кружило, замыкая в бесконечную, повторяющуюся одинаковость бытия. А этот парень – раз, и выскочил из прошлого чертиком.
Вот сейчас Димка пойдет домой к своей Катюхе, будут они там разговаривать, может смеяться, роясь в матерчатой утробе сумок, или даже ругаться: Катюха найдет тему – мужа повоспитывать. А он потащится в свою пустую квартиру, будет от скуки красить потолок. А чего его красить-то, год назад ремонт делали. Нормально все и так.
Печаль.
И день стал тусклым, небо блеклым, а солнце превратилось в яичницу-глазунью, провисло желтком, того и гляди вытечет.
Он уже собирался распрощаться, бывай, дескать, друг, может, еще через четыре года опять увидимся, но тут Дима предложил:
– Слушай, а пошли к нам. Там Катя с Лолкой, ну Лолка с Катиного курса, они шарлотку пекут. Пошли, посидим, боевую молодость вспомним, – ему вдруг показалось: здорово, что вот так вдруг нежданно-негаданно встретил Вадима.
За ним это водилось, вдруг с кондачка, неожиданно даже для самого себя пригласить кого-то в гости. Вот, бывало, позвонит Леха, одноклассник его, приятель по двору, по детству с разбитыми коленками, а Дима его к себе и позовет. «Да, ну ты приходи, приходи к нам. Да, меня, правда, дома не будет, я там это… Но Катенька дома… Приходи». И Катя, вырулив с кухни, из-за плеча: «С ума сошел? Сам на даче отсиживаться будешь, а я твоего Леху развлекать? С ним разговаривать-то о чем? Мне его байки, как кто-то не туда отвертку сунул и сгорел синим пламенем, одни тапки остались, уже вот где», – красноречивый жест: ребром ладони по шее.
Но то Леха, простой, как зубило, электрик с железной дороги… А это же Вадим, его приятель. И почему бывший, вовсе не бывший. И хорошо, что он живет рядом, они могли бы ходить в гости. У него жена веселая такая, глаза нараспашку, песни поет. Раньше Дима к ним в гости захаживал, еще до того, как Катя у него появилась.
А то, что он себе про Катеньку и Вадима напридумывал, это все бред, ничего у них не было, и не могло быть.
– Пошли, пошли, заодно банки дотащить поможешь, я уже задолбался с ними.
Забавный поворот получается, думал Вадим, таща за Димой одну из его неподъемных сумок, угораздило же, я что теперь, друг дома у них, «милый друг», прям по Мопасану.
– Димыч, погодь, – остановился у гастронома, – я хоть вина куплю, а то что с пустыми руками-то.
– Да не надо, брось, у нас есть, наверное.
Но Вадим уже поставил свою ношу наземь:
– Обожди, – и скрылся в магазине.
Минут через пятнадцать он выскочил с объемным пакетом в руках.
– Не поверишь, Димка, у вас тут вино французское за дешево. Я взял, во, смотри, – он раскрыл пакет, сунул приятелю под нос.
Кроме двух бутылок там еще был виноград, мелкий, желтый, даже на вид сладкий. Плотно подогнанные друг к другу ягодки, настолько полны медовым солнечным теплом, что вот-вот лопнут. Еще торт «Мозаика» и что-то неопределяемое, то ли сыр, то ли колбаса в нарезке. Диме стало как-то неловко, что Вадим сильно потратился, вроде получается, он его пригласил, а тот их угощать будет.
– Слушай, давай я тебе деньги отдам, вон ты сколько всего купил.
– Ну вот еще. Я счас к вам приду, всю шарлотку съем, и, что там у тебя в банках, варенье? – и все варенье. Баш на баш и будет. Не парься.
* * *
Звякнул квартирный звонок.
– О, Дима идет! – Катя раскорячилась перед открытой духовкой, полотенцем вынимала форму с пирогом, – открой-ка.
Лолка пошлепала в прихожую, пошурудила двумя замками:
– Ка-ать! Он не один. Пускать?
Из кухни донеслось:
– Кто там еще?
Лолка:
– А я знаю? Мужик. Симпатичный.
Она посторонилась, прижавшись спиной к двери туалета, прихожая была шириной в один шаг. Дима вошел, покрутился, поставил явно тяжелую сумку в угол, за ним вошел второй, этому ношу свою поставить было уже некуда. Лолка отодвинулась в проем узкого коридорчика, ведущего в кухню, освободила местечко на полу для котуля. Тут же за ней нарисовалась Катя, разобравшаяся, видать, с шарлоткой.
– Ну, привет, привет, – Дима приобнял Лолку, мазнул чуть отросшей щетиной ей по щеке, – это вот Вадим… Вы, наверное, знакомы, он вас всех на практику археологическую выкатывал.
Она поняла, кто это. Хмыкнула и, улыбаясь прямо в темные омуты цыганистых глаз, сказала:
– Неа, меня он точно нигде не выкатывал.
И помолчав:
– Я и на практику не ездила. Не сложилось. Дала полный самоотлуп.
Катя у нее за плечом Вадиму:
– А ты-то откуда?
Но ответил Дима:
– Катенька, представь, выхожу из троллейбуса, и прямо на него наскочил. Они, оказывается живут в нашем районе, за проспектом. А мы и не встречались ни разу.
А Вадим, разведя руками:
– Да, вот так живем рядом и знать не знаем. Прикольно получилось.
«Да, прикольно, прям водевиль. Муж-дурачок приводит в дом любовника жены. Эти делают вид, что не знакомы. Во втором акте любовники обжимаются на авансцене, ничего не видящий муж проходит вдоль задника. В третьем акте он застает их за поцелуем в оранжерее. Катарсис. А что здесь делаю я? А, ну да, роль второго плана, путаюсь у всех под ногами, создаю неловкие ситуации», – Лолку забавлял нежданный поворот. Пришла к подруге, чтоб вдвоем побазарить о своем, о девичьем, по большому счету, Катьку послушать, та найдет личных проблем на пустом месте, а попала в пьеску. Ладно, посмотрим, чем дело кончится, чем сердце успокоится.
Шарлотку поедали на кухне. Лолка задвинулась в угол между столом и холодильником, в спину ей чуть поддувало из форточки, скознячок бродил под маечкой, приятно студил тело. Напротив – Вадим, прижатый к шкафчику. Он разливал вино, не переставая разглагольствовать:
– Прикиньте, у нас недавно ценный кинжал сперли. Из реставрационной мастерской. Мужик притащил яванский крис аж четырнадцатого века, что-то там подмандить надо было, а Егорыч, мастер наш, взял без оформления, мимо кассы.
Катя покачала головой:
– Не мог Егорыч. Он двадцать лет там работает, зачем ему втихаря что-то делать.
Вадим пожал плечами:
– Может, и не мог. Раньше. А нынче смог. Лишние башли карман не тянут. Тут другое интересно. Про кинжал вроде бы и не знал никто, Егорыч его в свою кондейку отнес и под ключ в ящик. И в первую же ночь его скомуниздили. Он утром пришел, ящик свой открыл, а там ни фига, пусто. Кто-то отпер, забрал крис и обратно на ключик закрыл. Свой кто-то. Теперь трясут всех. Собака с милицией приходила. Егорыч белый весь ходит, трясется студнем. Первый раз на бабки большие повелся и сразу погорел. Или посадят, или хозяин криса его грохнет.
Дима хмыкнул. Надо же какие у них страсти-мордасти в музее. На самом деле ни его, ни остальных абсолютно не волновали ни судьба заковыристого кинжала с волнистым лезвием, ни перспективы несчастного Егорыча. Это так, поржать за чужой счет. Лажовый треп. Обмен никому не нужной информацией. Застольная беседа.
Дима потянул с блюда второй кусок яблочного пирога. Шарлотка и впрямь удалась, Катенька постаралась. Готовит она не очень, не сравнить с материными разносолами, что-нибудь самое обыденное: борщ, тефтельки с пюре, меню, как в школьной столовой. Из нестандартного разве что печеночный паштет или лазанья. А вот до котлет де воляй или настоящей солянки с двумя видами мяса, лимончиком и непременной оливкой его жена так и не доросла. Побаловать себя чем-то интересным он мог лишь, навещая родителей. А сегодня не срослось: мать с отцом намылились в театр, им было не до него. Выдали заготовленные сумки с банками и отправили восвояси, чайку только удалось попить с сушками. А вообще, здорово, что он с собой Вадима притащил, хорошие посиделки получались: сидим, пирог лопаем, винишко опять же неплохое, болтаем, смеемся. Что тебе еще нужно, хороняка?
– Может кинцо позырим? Я притаранила. Что там у меня… – Лолка полезла в сумку, валявшуюся на полу у нее под ногами, – А, вот.
На стол выложила кассеты:
– «Красотка», ладно это старье. Есть поновее: «Криминальное чтиво» и «Леон». Во, вообще, новье: «Водный мир» и вот еще эротика «Покидая Лас-Вегас». Ну, будем смотреть?
Они уже оприходовали одну бутылку бордо, и от шарлотки остались одни крошки. Можно было переходить к зрелищам. Перебазировались в комнату. На гомельдревский, так и хотелось сказать: «гомельдревний» столик поставили блюдо с яблоками, сверху накрытыми кудрявой шапкой винограда, шоколадку Катя разломала на квадратики и – в хрустальную розетку. Еще печенье овсяное нашлось, туда же его. Для вкусового нюанса, не все же сладкое в рот кидать, сыр на тарелочке, такой же пестрой, сине-бело-зеленой, восточной, как и большое блюдо. Вокруг стаканы. И в центре, как доминанта, – бутылка вина. Стол, пусть даже такой небогатый, спонтанный, обязательно должен быть красивым, в этом Катя была уверена. Как говорится, на том стоим.
Дима, вон, готов на бегу сожрать что-нибудь, не присаживаясь, или за компьютером жевать не глядя. Ей так не нравилось, это она в общежитском прошлом оставила. Есть Дом, есть Стол, поэтому есть надо не спешно, и сначала накрыть все красивенько. Чтоб глаз радовался.
Она бы ни за что не призналась себе, что подходить к процессу питания, как к искусству инсталляции, научил ее Вадим. Когда приводил ее к себе, всегда сначала кормил, потом все остальное. И стол, даже на кухне, накрывал как в ресторане, эстетничал. Мелкая тарелка – под глубокой, одинаковые, никакой разномастности, нож, вилка, ложка – как положено по этикету, салфетка льняная – на колени. Кушай, Катюха, сил набирайся, они тебе сейчас понадобятся.
Вон он, Вадим, сидит на полу, опершись спиной о кресло, в которое Лолка с ногами забралась. Он запрокидывает лицо, что-то ей говорит тихо, Кате, входящей в комнату с ножом, яблоки резать, не слышно, телевизор орет. Прикольно видеть его так, в общей компании, рядом с собственным мужем. Столько лет рядом жили – не сталкивались. А сегодня угораздило. Хорошо, что Лолка тут, а то с Димы бы сталось притащить Вадима домой, и сидели бы втроем.
Классический треугольник.
Дурдом на прогулке.
Но лучше б он его не приводил. Поболтали бы и разошлись. По ней, так по одному лучше, либо Дима, либо Вадим.
А так – стрёмно.
– Вот знаешь, здорово, берешь бокал шампанского и маленький кусочек молочного шоколада, – Вадим говорил, слегка дирижируя стаканом вина.
Лолка слушала, смотрела сверху в развернутое к ней в пол оборота красивое лицо. Да, он был хорош, глаза почти черные, а в глубине, у дна у самого – лед посверкивает, мохнатые как шмели ресницы, густые еще, кудреватые лохмы. Хорош. Он ей совсем не нравился. Но что-то кололо внутри. Она видела, старается мужик, показушничает. Не для Катьки и уж, конечно, не для Димыча, хотя и они как зрители сгодятся, это перед ней, перед Лолкой он выёживается. Она почувствовала себя как в студенческой общаге, когда для «безопасности» сопровождала подругу в комнаты к восточным воздыхателям.
Но сейчас из дуэньи она превращалась в романтическую героиню, в объект внимания. Забавно. Иголочки тык-тык под грудью, тык-тык в низу живота. Хотелось красавчика тоже так ткнуть остреньким шильцем, чтоб видел: все про тебя понимаю, не стропали лыжи в мою сторону, укусить могу.
А Вадим продолжал:
– Шоколад во рту подержать, чтоб он плавиться начал, и пожевать его передними зубами, рот вкусом наполнить. А потом…
– Плюнуть в бокал, – закончила за него Лолка.
Димка хрюкнул, чуть не захлебнувшись вином. Катька рассмеялась. Видать, четкая получилась картинка: слюняво-шоколадная здоровая капля плюхает в бокал шампанского.
– Ну вас, я не то совсем… Надо…
Но что было надо, никто уже не слушал, и Вадим примолк. Не сказать, что б обиделся. Но задело. Во как она его на лету сбила, как муху газетой. И всем смешно. Ржут, понимаешь ли.
Эту Лолку он совсем не помнил, хотя говорят, она даже на каком-то его дне рожденья присутствовала. Была она похожа на Катюху. Похожа и не похожа. С виду-то совсем нет. Катька белобрысая, стриженая, кудельки свои подвивает слегка, глазенапы как джинса вытертая, хлоп-хлоп ресницами кукольными, накрашенными. Да симпатичная, симпатичная она баба, зазноба его многолетняя, это он так. А подружка ее совсем другая: хвост длинный, на макушке резиночкой схваченный, цвета темного пива, чешского портера, и взгляд хмелевой, тягучий, уставится – глаз не отводит. И чувствуешь, что взгляд этот все тяжелее становится, обволакивает, давит, сбросить бы его, вывернуться, а то залипнешь букашкой в янтаре. Так что разные они бабы. Но вот словечки, интонации, даже жесты – один в один, будто копируют друг друга. Интересно, какая подражает? Или это общее прошлое, жизнь общажная совместная делают их похожими. Конфетки разные, а фантики одинаковые.
– Ничего такой фильмец. Прикиньте, мы б в океане жили.
– Да ну вас, я плаваю как топор.
– По реке плывет топор с города Кукуева…
– Кать, включи свет, я тут вино на пол пролил вроде, не вижу ни хрена.
– Счас тряпку принесу…
Уже стемнело, окно превратилось в черный глянцевый экран, в комнате светился только телик. Они отсмотрели пару фильмов, выпили и слопали все, что было на «гомельдревнем» столе. Хотелось движухи, но не плясать же на крохотном пятачке между креслами и телевизором. Просто включили музыку для фона, под сурдинку. Стали расползаться с насиженных мест.
– Может кофейку?
– Я б лучше съел чего.
– Дима, ты вечно жрать хочешь, как с Голодного острова.
Хлопнула дверца холодильника:
– Нету ничего, все сметено могучим ураганом.
– Димка, а что у тебя в сумках? Давайте глянем.
Обе сумки, объемистые и полные скрытых сокровищ были забыты в прихожей. Но теперь настало время покопаться в них.
– О, банки! Варенье что ли?
– Ага, вишневое и смородиновое.
– Годно. С черным хлебом потянет.
– Там еще компот должен быть, одна банка с крыжовенным, вторая – с черноплодкой.
– Из черноплодки вино надо делать, а вы компот… Селяне… Тут еще кабачки.
– Кабачки? Давайте их сюда! – встрепенулся Вадим, – я вам сейчас такое блюдо забабахаю. Рататуй называется. Катюха, у тебя морковка есть? А томатная паста? Отлично! Несите кабачки, подавайте томат, чистите морковку. Я все буду делать сам.
Они засуетились, завертелись на кухне. Захлопали дверцы, загремели сковороды-кастрюли, ударила струя в крутой бок ядреного кабачка-поросенка, развалившегося в эмалированной мойке. Полетели брызги во все стороны, вспыхивая золотыми искрами отраженного света.
– А вина-то больше нет!
– Как нет? Мы чё четыре бутылки приговорили?
– Прикинь, подруга.
– Да ну, не может быть!
– Ага, не может… Вон под батареей все пузыри стоят, пустые.
– Слушайте, я метнусь, еще возьму…
– Димыч, я с тобой. Пошли подышим.
И Лолка с Димой быстро вымелись на лестницу.
* * *
Оставшись на кухне, Вадим начал священнодействовать. Он, не спеша, вымыл кабачок, обтер зеленое брюшко подвернувшимся вафельным полотенцем. Переложил со стола в раковину грязные тарелки, освободил себе место.
– Катюха, давай морковку почисти и ножик дай, я кабачок порежу. Где у тебя доска?
– Сам знаешь где. Достань.
Катя принесла из прихожей пачку голубого Данхила, прикурила от зажигалки, встала под форточку. Помогать она явно не собиралась. Ну и ладно, что он сам что ли не управится. Вытащил доску из шкафчика, устроился за столом и начал разделывать зеленого круглого поросенка.
– Миску хоть дай.
Она протянула руку, сняла с плиты пустую кастрюлю:
– На.
Вот и весь разговор.
Стучал нож, дым уплывал за окошко.
– Кать, ты чего такая смурная? Катя, Катя, Катери-ина, из-под топота копыт, – пропел Вадим, – напряженная какая-то…
Он вылез из угла, подошел к ней сзади, провел рукой по спине сверху вниз – не обернулась, продолжала курить, глядя в черное зеркало оконного стекла.
– Чё, из-за того, что Димка меня привел? Да, ладно тебе, все ж нормально получилось, сидим, бухаем, лясы точим… Чё ты?
Катя загасила окурок в пепельнице, стоявшей на подоконнике, в синем гжельском чуть пооббитом горшочке с крышкой, повернулась. Вздохнув, посмотрела Вадиму в глаза:
– Да не, не поэтому… Я еще вчера с тобой поговорить хотела, а ты убежал.
В глазах ее плыли серые тучи, раздумывали, пролиться дождем, мимо пролететь или грохнуть как следует, раскатисто, и чтоб полыхнуло на пол неба, чтоб разбежались людишки мелкие там далеко внизу.
И опять, как вчера в музейном пустом коридоре, почувствовал он назойливый зуд беспокойства, что-то было в ней, в Катюхе, что-то несла она в себе, вредное что-то, опасное для него, для Вадима. Теперь он ждал, пусть вытащит скорее на свет, покажет.
– Нас с Ленкой послали мягкие фонды описывать. Ленка отчет сдала, а я нет. Вот меня главный хранитель и возил вчера фейсом об тейбл. А знаешь, почему не сдала?
Он уже догадался, но ответил, улыбаясь:
– Нет, откуда… Я и не в курсе, что вы там вообще что-то описывали.
Ладно, не в курсе он. А кто ей, Кате, ключи давал от фондов? Папа Римский? Она, что, на экскурсию туда ходила?
«Не в курсе… Врет как сивый мерин. А я его еще и покрываю. Оно мне надо? Вот возьму и напишу все в отчете как есть. Недостача пятнадцати единиц хранения. Вылетит из музея сразу пулей.
Не вылетит…
Не напишу…»
– В твоих восточных славянах в фонде недостача. Не хилая такая. Пятнадцать единиц. Ты можешь это объяснить?
– Конечно, Катюха. Усе пожрала тля. Моль, в смысле. Ты ж знаешь, музейная моль жрет все: ткань, газеты, нафталин, если ничего не останется, она и шкафчики схомячит. Запросто. Не видела, что ли, когда-то была юбка или рубаха, а теперь кусочек тряпочки размером с бирку с номером, на нее наклеенную. Прикинь, если фонд лет тридцать не открывать, она там все уничтожит. Открываешь – а там пусто. И только полчища моли неустанно бьются, пытаясь друг друга пожрать. Они уже изобретут колесо и демократию.
Катя чуть покачала головой:
– Видела, видела. А вот чтоб моль ножницами пятнадцать одинаковых кусочков вырезала и бирки на них наклеила, такого еще не видала, врать не буду.
Да, надо было поаккуратней. Но он тогда торопился, взял задроченную полусъеденную понёву, почикал ее, номера налепил. Приятель один при нем обмолвился, что хор какой-то народный, Покровского что ли или еще кого, ищет настоящие тряпки, чтоб реальные были, не новодел. И платят прилично. Вадим тогда сразу все в один узел связал: есть купец с баблом, а у него – товар. Тряпье это годами в сундуках лежит, неподъемное, на экспозиции не ставят, на выставки не отправляют. Раз в пятилетку проветривать вытаскивают.
Короче, восемь рубах, пять юбок и два сарафана ушли, обрели новую жизнь – яркую, в свете софитов.
И никто не заметил. Три года прошло.
А теперь Их Величество Главный Охренитель затеял генеральный шмон.
И Вадим попался.
Или не попался еще?
«Сказать: я-то тут при чем? Я тогда еще и хранителем мягкого фонда не был. Я всего год на этой должности, что мне Вера Павловна сдала, как на пенсию уходила, то и принял. Нет, не пойдет. Что значит «тогда»? Откуда мне знать, когда фонды порастрясли? Если на старуху все свалить, все равно мне по шапке дадут – как принимал? Всяко мне за недостачу отвечать. Ну а если отсюда зайду…»
Кате показалось, Вадим разом ссохся, обесцветился. Или это напряжение в сети упало, лампочка более тусклой стала? Только что высился перед ней, улыбался, а тут словно сдулся, приспустил воздух. И глаза в пол. С ноги на ногу переступил, потоптался и опять за стол сел.
Кабачок режет. Вниз, в стол глядит.
Молча.
Только нож стук-стук по доске.
Стук-стук. Как гвоздики заколачивает. По деревяшке стучит. По крышке деревянной. Гробовой.
Да что это она. При чем тут гроб. Не расстреляют же его. Ну выговор влепят. Даже не выгонят. Наверное.
А молчит-то чего. Мог бы ей и сказать. Он это или не он. Хотя и так видно, что он. И что стыдно ему.
– Ну чего молчишь?
– А чего говорить? Это я. Спер из родного музея тряпки. Спер и не побрезговал. Никому не нужное и всеми забытое тряпье. Спер и продал. А деньги в карман положил.
Он глаза поднял. А в них видно – ранка запёкшаяся, корочкой покрывшаяся. Треснула корочка, из-под нее сукровица сочится. Больно. Катя чуть не зажмурилась от его боли. Это как рядом кто-то себе ножом по пальцу раз, а у тебя в животе ёкнет, будто это ты по своему жахнула.
– У Златки компрессионный перелом позвоночника был. Она год на доске спала, Илона кульман откуда-то притащила. Врачи, корсет, массаж, тренажер специальный для реабилитации… Бабок не меряно отдавали.
Он опять уставился на свой кабачок, стук-стук ножом. И вдруг бросил нож, трах-бах по столешнице.
И уже громче… Громко… Чуть не в крик:
– Ты думаешь Егорыч этот долбаный кинжал мимо кассы от жадности провел? А ты знаешь, что у него жена с диабетом? А дешевого инсулина в аптеках нет. Зато дорогого, импортного – навалом. Хоть жопой ешь! Заплати и лети. Я ту суку, что в кондейке ночью шарилась, Егорыча под монастырь подвела, на осине бы повесил.
Катя вытащила из холодильника несколько подвявших старообразных морковин, начала скрести их одну за другой, роняя очистки на стол. Ей до спазма в горле было жалко Вадима. Не врал он, дурак что ли ребенком прикрываться. Вспомнила, действительно раньше что-то слышала про его дочь, она свалилась откуда-то, с брусьев или с бревна. Гимнастка, откуда угодно могла рухнуть.
– Номерки на разные тряпочки переклей. В следующий раз не меня могут пригнать с ревизией. В понедельник отчет сдам. Спишу твое шмотье.
Ну вот и все. Повелась Катюха. Поверила. Златка действительно на тренировке навернулась с разновысоких брусьев, сорвалась с верхней перекладины и об нижнюю спиной треснулась. Компрессионный перелом. Прощай гимнастика. Он ей не соврал. Просто переставил события местами. Беда случилась через год после того, как рубахи с сарафанами на сцену ушли.
* * *
– Давай одну прямо сейчас откроем?
– Дим, а до дому донести – не судьба?
– Дак две взяли, одну донесем.
– Ну давай. Девушка, у вас есть чем открыть?
Лолка поставила на прилавок одну из двух зажатых в руках бутылок. Рядом лег штопор, продавщица вытащила из кармана. Востребованная вещь, под рукой держит.
– Сами открывайте. Стаканчики нужны?
– Нужны. Два.
Вышли на улицу. Через двор к скамейке под черными кустами. Они были далеко не первыми посетителями этой распивочной-самоналивайки, сзади на вытоптанном газоне валялись стекла, окурки, пивные давленые банки, пакетики от чипсов и другой сопутствующий алкоголю мусор.
– Подожди, у меня тут… А, черт! – Лолка дернулась, но поймать не успела, оба стаканчика, поставленные между ними на скамейку, упали на землю в грязь.
Дима стал наливать, а они легкие, один стал заваливаться, подтолкнул второй. Принцип домино.
