Ю_ШУТОВА
Чужие зеркала: про людей и нелюдей
Лолка Катиного счастья: «хочу с мужем сплю, хочу с любовником» не понимала. И Димыча было жаль. Хорошо, что он ничего не знает. Значит, ему повезло больше, чем Лолке. А Вадим этот… Катька еще, когда учились, про него рассказывала, какой он распрекрасный. Прямо бог, и от головы его исходит сияние. Ага, спит с женой своего друга, как так и надо. Хотя Катька ведь сначала любовника завела, а замуж позже вышла. У нее стаж любовницы больше, чем стаж жены. Да какая разница, все равно этот ее Вадим – свинья.
Вадим
домой идти не хотел. Пятница – короткий день, последний чай в отделе отпили, сейчас музейные начнут по домам разбегаться. Все торопятся. А он нет. Идти в пустую квартиру не хотелось. Жена опять улетела в командировку, на этот раз аж в Штаты. И дочку с собой прихватила: «пусть посмотрит на нормальную страну». Вторые выходные торчит дома один. Скучно. Он даже ремонт затеял, поменял обои в их с Илоной спальне. Нашел такие интересные, серебристо-серые с тисненым рисунком, крупными, размером с блюдце, орхидеями. Цена, правда кусается, ну да ладно, чего экономить, однова живем.
Он собрал чашки, надо поухаживать за своими дамами, и пошел в туалет мыть.
Туалет у них на этаже был своеобразный, сначала заходишь в просторный холл, по-другому и не назовешь. По одной стороне ряд умывальников, над ними длинное-предлинное зеркало в деревянной резной раме, белой, слегка облезлой и местами пообкусанной. Напротив – три банкетки вытертого бардового бархату, несколько затрапезного вида. И между ними – хапешницы, времен Очакова и покоренья Крыма, высокие чугунные вазы. Тут удивляться нечему, кесарю кесарево, а музею – музеево. На стене выше банкеток и пепельниц – зеркало, близнец того, что над раковинами. Проходя между ними, оказываешься в бесконечном зазеркалье, зажатым меж бесчисленных рядов банкеток и раковин. Из этого холла два высоких портала ведут собственно в туалеты, мужской и женский, дальше там ничего интересного, все современное вполне, никаких раритетов.
«Надо бы в парикмахерскую зайти, кудлатость пообстричь, не солидно», – Вадим разглядывал свое лицо. Пощупал на затылке, плешь начинает вырисовываться. Печаль. Скоро будет тридцать семь. Возраст Пушкина. А что в активе? Кандидатская? Ну да. Дак сколько лет уж прошло, семь или восемь? Уже пора о докторской думать. Да что-то все не до нее. «Разленился, ты, дружок», – он еще раз покрутился, зазеркалье с готовностью выбросило веером его отражения, хочешь спереди, хочешь сзади: «Трам-па-пам-па, покинутый, брожу я под утренним солнцем», – пять шагов в ритме Кумпарситы по зеркальному коридору, наклон над воображаемой партнершей. Тело помнит.
* * *
Пять школьных лет отдано бальным танцам. Он ради них изменил айкидо. А ведь, можно сказать, вырос на татами. Мать, мастер спорта международного класса, чуть не с рождения таскала Вадьку сначала на свои соревнования, потом на турниры своих учеников. Увидев однажды, как трехлетний сынок повторяет кихон доса, движения тренировавшихся в зале, поставила его «в строй». Гением айкидо он не стал, а в шестом классе в очередном дворце спорта на выездном турнире случайно забрел в соседний зал и попал на конкурс бальных танцев. Просидел там до конца и вышел адептом фокстрота, пасодобля и румбы.
Когда учился в седьмом, они переехали в другой район, отцу, секретарю парткома Кировского завода дали трехкомнатную квартиру на Ветеранов. Вадим пошел в новую школу. Здесь про его «борцовское» прошлое никто не знал. Здесь ему дали кличку Балерунчик за танцевальные выступления на школьных концертах по любому поводу. Выступать ему нравилось, и прозвища своего он не стыдился. На дискотеках ему не отказывала ни одна девчонка, даже если была старше. Ростом его бог не обидел, а красиво пройти в паре через весь зал хотела, наверное, каждая. Чтоб, как в кино.
На день рождения мать подарила ему голубой мохеровый шарф, привезла из Югославии. Вадим пришел в нем в школу, и в первый же день этот шарф в раздевалке вытащил из рукава его куртки и напялил на себя гроза и ужас всей школы, Витька Жарков по кличке Клосс. Скорее всего, это прозвище он придумал себе сам, вряд ли кому другому пришло в голову назвать этого архаровца в честь героя-разведчика из фильма «Ставка больше чем жизнь». Витька гаденышем был редкостным. Восьмиклассник-переросток, пару раз остававшийся на второй год, достал всю школу. Учителя просто терпели его, стараясь дышать глубже, повторяя как мантру: «Всего ничего осталось, закончит восьмой и уйдет навсегда».
Вадимов класс сидел на биологии. Биологичка, мелконькая старушенция, ходившая в школу в кримпленовых костюмчиках, зеленый – на каждый день, розовый – на праздники, едва возвышалась за огромным, поднятым на подиум, столом, писала что-то в журнал, иногда облизывая перо чернильной ручки. Они читали учебники, готовясь к опросу. Было в общем-то тихо. И в этой тишине из-за двери из коридора донесся проникновенно-зовущий голос:
– Сикля! Сиклюшка!
Это Клосс, выгнанный с урока, пришел дразнить биологичку. Она работала в школе уже тридцать лет, и тридцать лет тащила за собой непонятное прозвище Сикля. Школьники менялись, кличка оставалась.
Несчастная училка делала вид, что не слышит, продолжала писать. Класс, безмолствовал, опустив головы в учебники. Из-за двери доносилось вновь и вновь:
– Сиклюшка! – и страстные вздохи.
Это было не смешно.
Наконец, училка не выдержала, слезла со своего деревянного броневика, быстро подошла к двери и распахнула ее. Заржавший Клосс в три прыжка сбежал по лестнице, что была прямо напротив класса, вниз. Биологичка закрыла дверь. Через пять минут все повторилось.
Он задирал девчонкам юбки, вырывал у них из рук сумки, и отбежав, вываливал содержимое на пол, «показывал Москву» малышне: тянул за уши вверх, пока пацаненок не начинал верещать. Один раз Клосс засунул в дипломат Ирке из Вадимова класса живого голубя. И когда та открыла в начале урока свой чемоданчик, голубь с привязанными к лапкам ручкой и карандашом, выпорхнул прямо ей в лицо, доведя беднягу до истерики. Пол-урока они пытались выгнать голубя в окно, но он не давался, кружил по классу, садился на шкафы и люстры, нагадил сверху прямо на журнал.
Все это Вадима не касалось, Клосса он не замечал. До того дня, когда в раздевалке увидел свой новенький шарф на шее этого придурка.
– Отдай!
– Чего отдай, мля! Было ваше, стало наше.
Клосс возвышался над Вадимом, забравшись на ободранный стул, на котором обычно сиживала техничка. В раздевалке собралось человек десять-пятнадцать, они ждали представления. Клосс красовался. Даже без пьедестала, сооруженного из стула, он был выше семиклассника Вадима почти на голову, в плечах шире раза в полтора, ему уж, наверное, семнадцать исполнилось, или около того.
– Шарф отдай!
– А ты возьми. Чё, Балерунчик-зае…нчик, слабо?
Клосс спрыгнул на пол и пошел на улицу, за ним повалили остальные зрители. Вадим, как был без куртки и портфеля, побежал следом. Он знал, что выглядит нелепо, как щенок, бегущий за грузовиком. Но это было не важно. Сейчас главное было вернуть шарф, новенький мохеровый шарф, подарок на недавний день рожденья. Он еще раз крикнул:
– Клосс, отдай, зачем он тебе?
И тут этот поганец, даже не оборачиваясь, снял шарф с шеи и бросил его в мартовскую лужу, грязную глубокую лужу с траурной зубчатой каемкой черного льда:
– Да на, зае…нчик, забирай, не плачь.
Шарф тонул, сливался с мутью, только маленький голубой глаз обрисованный серыми скорбными тенями, оставался над поверхностью. Вадим почувствовал, как стало холодно в животе. Холод быстро поднялся выше, сжав легкие стылым железным обручем. Он постарался глубоко вдохнуть, набрать полную грудь воздуха, разорвать этот жмущий обод. И когда тот лопнул, по всему телу, по всем жилкам и сосудам разлилась ледяная спокойная ярость. Он рванул вслед за уходящими парнями. Те как раз остановились у дальнего угла школы. Клосс вытащил мятую пачку Явы. И когда он сделал первую затяжку, Вадим подскочил сзади и отвесил хороший пендаль. Такого Клосс точно не ожидал. Кто-то заржал. Кто-то свистнул. Парни начали смыкать круг, в середине которого были двое, бугай в сером полупальто и нахлобученной на нестриженные патлы кроличьей ушанке и пацан, стоящий в какой-то нелепой позе, левая нога чуть впереди, полусогнутые руки с растопыренными пальцами – перед грудью. Клосс бросил недокуренную сигарету и сплюнул под ноги Вадиму:
– Мля, смерти хочешь, Буратино? Ща получишь, твою мать.
Вокруг гудели:
– Дай ему, Клосс! Вот падла мелкая. Учить таких надо!
– Ты чё, ты же его укокошишь! Витька, кончай! Ща училки сбегутся.
– Балерунчик, тебе хана!
Дальше никто не успел сообразить, чего было-то. Клосс быстро выбросил вперед сжатый кулак, он метил дать пацану по зубам. Но пацан схватил двумя руками эту летящую ему в лицо ракету за запястье, потянул на себя, и вдруг здоровый парень непонятно почему завалился вперед, рухнул на заплеванный, покрытый трупными пятнами застарелых наледей асфальт.
Шапка в сторону. Мордой в холодную грязь.
А Балерунчик, упав на одно колено, левую ладонь вдавил в лопатку поверженного врага, правой высоко завел Витькину руку. Здесь Вадим должен был остановиться, противник побежден. Но ярость по-прежнему колола его изнутри ледяными иглами. И он не остановился. Сильно надавил на заведенную руку еще раз.
И услышал, ладонями своими услышал, как с хрустом провернулся, выворачиваясь, плечевой сустав Клосса.
Как тот закричал, как заорали вокруг, он не слышал. Кто-то из одноклассников сунул ему в руки куртку и портфель, брошенные в раздевалке. Вадим видел перед собой лица, разевавшиеся рты, но он не слышал, что они говорили. В ушах стоял громкий, просто оглушающий, хруст рвущегося внутри себя, в своей нутряной теплоте человеческого тела. Он вытащил из лужи свой шарф, отжал его и ушел домой. Ушел, не оглядываясь.
Конечно, мать вызвали в школу. Она стояла перед директрисой, смотрела ей прямо в лицо и слегка улыбалась. Директрису, уже давно пенсионного возраста толстую еврейку, не боявшуюся ни черта, ни дьявола, ни РОНО, это нервировало. И взгляд этот в упор, и полуулыбка непонятная. Она вылезла из-за своего стола, подошла к подоконнику, посмотрела сквозь заплаканное дождем стекло на улицу.
Дождь шел всю ночь и весь сегодняшний день, он очистил город, смыл со школьного двора остатки дырчатой коросты наста. Вчера, когда к ней в кабинет ворвался кто-то с воплем: «Жарков! Покалечили!», она, не поняв, не сообразив, кто и что, кого на этот раз отделал этот паршивец, уже неслась вниз по лестнице, оскальзываясь на ледяных струпьях бежала к толпе школьников в дальнем углу двора. И увидев сидящего на грязном асфальте, воющего, размазывающего сопли по морде, Клосса, обрадовалась и с трудом подавила желание пнуть его, вот так наподдать ногой, чтоб взвыл еще громче. Но вместо этого выдохнула:
– Кто?
– Вадька Сиденко!
Она не помнила такого:
– Какой Сиденко?
– Из седьмого «А», новенький.
Ах да, красивый такой мальчик, танцует, учится хорошо. Как он мог уделать этого жлоба?!
Она пришла в седьмой «А» в начале первого урока, думала, что мальчишки не будет в классе. Это было бы логично, «заболеть» на пару дней, подождать, пока гроза пройдет. Но Вадим был на месте.
– Сиденко, бери портфель и ко мне в кабинет.
Он стоял перед ней и улыбался. Не то, чтобы так уж явно, не губами, но она видела улыбку в глазах, в расслабленной позе. Она не стала произносить дежурную речь: «недопустимо… в стенах советской школы… избивать товарища…»
– Ты вроде балетом занимаешься?
– Бальными танцами.
– Витьку Жаркова за что отлупил?
Мальчишка не ответил. Да ей было и не надо, все ей уже рассказали вчера. Пока приехала скорая, забрала Жаркова с вывихом плечевого сустава, врач очень удивлялся: «надо ж так упасть», со всех сторон сыпалось: «А он шарф… да, и в лужу… А этот хоба… А Клосс и посыпался…», все были возбуждены, размахивали руками, показывали, где был один, где другой…
– Родителей в школу, сегодня же.
И вот теперь перед директрисой стояла его мать, невысокая молодая, даже слишком молодая для того, чтоб иметь сына-семиклассника, женщина с короткой стрижкой. И тоже улыбалась. Как и ее сын. Директриса вздохнула, хочешь-не хочешь, а «правильные» слова говорить надо:
– Вы же понимаете, ваш сын напал на своего товарища, избил его, серьезно покалечил…
Она собиралась продолжить про «недопустимо» и «советскую школу», но ее перебили.
– А вы бы предпочли, чтобы «товарищ» покалечил Вадима?
Директриса растерялась:
– Нет, но… – она развела руками, не зная, что добавить, и неожиданно для себя ляпнула ну совсем уже глупость, – но ведь он же мог его убить.
И услышала в ответ:
– Иногда чтобы выжить, нужно убивать.
Повисла пауза. Потом мамочка добавила:
– Я скажу сыну, что он нарушил одно из главных правил айкидо. Правило заботы о противнике. Это недопустимо.
– Скажете и все?
– Да. Или вы хотите, чтоб я поставила его коленями на горох? – она вытащила из кармана своей модной оранжевой курточки вязаную шапочку с меховым помпоном, совсем детскую шапочку, повертела ее в руках и добавила:
– До свидания.
– До свидания, – только и оставалось ответить.
Мать поговорила с Вадькой. Холодно. Его просто морозило от ее жестких глаз, заглянешь – там затылок, спина, – уходит, оставляет его одного, – мерзни… В дрожь бросало от ее слов-ледышек: «нельзя… человека… из-за барахла…»
И он запомнил: нельзя. Но понял: можно.
Дело замяли. Вадим получил неуд по поведению в третьей четверти. Клосс в школу не вернулся.
* * *
Вадим еще раз прошелся вдоль зеркал, закинул ладонью отросшую челку назад. Вообще «кудлатость» ему шла. Черные глаза, кудреватые лохмы, бородка, – широкоэкранная цыганистость.
«Бабка цыганкой была, – говорил он очередной своей девоньке, – гадать по руке научила. Хочешь погадаю?» Девчонки неизменно на это велись. Наговорив кучу ерунды про долгую жизнь, короля на пути, любовь и счастье, целовал открытую ладошку. И если девонька не выдергивала эту ладошку, если допускала, можно было подтянуть за нее, как за поводок, к себе и поцеловать уже куда положено. Прием был отработанный, верный.
«И я б тогда водил ее на поводочке, собачку,» – крутилось у него в голове на мотив битлов.
– Чего пляшешь? Премию дали? – вошел Костик, парень из их отдела.
Костик был человеком свободным, ни жены, ни детей. Вот кто может скрасить Вадиму долгий пятничный вечер.
– Слушай, Костик, пойдем по пивку вдарим. Тут недалече паб ирландский открылся. Ничего так. Сходим?
– Не, я домой. У меня собака болеет.
– Чем на этот раз?
Неженатый Костик был женат на своей собаке. Его кламбер-спаниель с именем, состоящим из пятнадцать слов, а для своих – Матильда, родословную имела похлеще, чем сама британская королева. Куда там Виндзорам, Йоркам и Ланкастерам вместе взятым до этой суки. Костик со своим пролетарским происхождением выглядел рядом с ней даже не принц-консортом, а разве что мажордомом, организующим быт своей госпожи. Как и полагается особе с километровым перечнем знаменитых предков, Матильда имела все пороки, присущие знати, и все признаки аристократического вырождения. Она была глупа, сварлива, капризна и постоянно чем-нибудь болела, то у нее колит, то энтерит, то отит, то стоматит. Костику она расслабиться не давала.
– Не знаю пока. Думаю, почки. Я ветеринара вызвал на вечер. Наверняка, опять уколы ей делать придется.
Костик отпал. Придется все-таки ехать домой. Пива можно и возле дома взять, в чапок зайти. Чем бы себя завтра-послезавтра занять? Может, и у Златки в комнате обои переклеить? Нет, дочь не потерпит такого вмешательства. Не маленькая уже, через год школу заканчивает. Возраст независимости и качания прав. В этом она вылитая мать.
* * *
Илону, жену свою, Вадим под себя подогнать так и не сумел, хотя пытался. Поженились они, когда он из армии пришел. Чтоб побыстрее на гражданке освоился, потащили его приятели в ДК Кирова на танцы. Играл какой-то ВИА, музыка гремела, крутился зеркальный шар под потолком, разбрасывая цветные блики по лицам танцующих. Вращались прожекторы, синие, желтые, красные световые лучи метались вверх-вниз, искажая пространство, визуально выгибая прямоугольники стен, меняя пропорции, превращая зал в аквариум.
Эту девушку он приметил сразу, она была красивая. Чем именно она выделялась среди других колышущихся, как водоросли, тел, он бы сказать не мог, красивая – и всё. И еще она была в джинсах, ранглеровских вельветках фирменного песочного цвета. Крутая девушка. Он пригласил ее танцевать, повел в медленном танце. Вести ее было приятно, она была легкая, послушная, он даже рискнул на алеману, крутанул ее, и получилось. Потом позвал покурить на улицу, там и познакомились. Имя ее звенело колокольчиками: «Илона». Красивое имя, крутое.
Время понеслось, как камень из рогатки: от знакомства до свадьбы полгода прошло ли. Нет. Всего пять месяцев, и вот они во Дворце бракосочетаний на набережной Красного Флота, он в новом костюме-тройке, темно-синем, «томно-синем», она в финском белом платье с кружевом, в фате длинной-предлинной, до полу. Друзья. Шампанское. Счастливые родители. Деньги в конвертах. Стиральная машина. Кооператив. Нет кооператив, однушка в Озерках, был позже. Это, когда уже дочь родилась, родители, скинувшись, им купили. До этого они снимали комнату.
На свадьбе дядя Илоны, большая шишка из Большого дома предлагал Вадиму по-родственному заместить только что снятые армейские погоны новыми, ментовскими, как он сказал, пока плечи не остыли. Обещал посодействовать и пристроить куда-нибудь на непыльную службу, в ОВИР, например. Но Вадим решил, ну его, наслужился, хватит. Надо покрутить башкой, понять, куда двигаться по жизни. Но особо оглядеться не дали, за дело взялась новоиспеченная жена.
– Поступай к нам в ЛЭТИ или вон в Техноложку, у тебя ж по физике с математикой всегда о-тэ-эл было, олимпиады там… Сам же говорил.
– Не, не хочу. Физмата я наелся, сопромата боюсь. Вообще я – человек не матерный. Вежливый я. Добрый. Гуманный. Гуманитарный.
– Ну тогда на филфак.
– А отпустишь? Там одни девки. Уведут твоего мужа-красавца.
Илона запустила пятерню в его кудри, легонько дернула:
– Пожалуй на филфак не отпущу. Тогда остается философский, психологический, исторический…
– Хватит, хватит, – он замахал на нее руками, – у меня не жена, а справочник для поступающих в вузы. На истфак попробую через год, подготовиться надо. Не помню ни черта.
Но годик повалять дурака она ему не дала. Сказала:
– Летом будет прием на ПО, тебя после армии возьмут, никуда не денутся. Как раз год эта подготовилка идет, зато потом гарантированно поступишь. Провалиться сумеет только слепо-глухо-немой имбецил.
Как-то так вышло, что двигателем и главным решалой в их доме стала жена. Вадим поначалу дергался, пытался сам рулить в их семейной лодке, но каждый тур «Царя горы» выигрывала Илона, и он сдался. В конце концов ее решения всегда оказывались более рациональными.
Дома он звал жену Илькой. Только дома, никогда не называл ее так при друзьях-подругах, а тем более посторонних. Это было особое имя, оно определяло другую женщину. Илона была целеустремленной, как выпущенная из лука стрела, у нее все было просчитано на несколько лет вперед: она закончит институт, распределится, и вместо выхода на работу, сядет в декрет, родит ребенка, а на работу – потом. Когда ребенка можно будет отправить в садик, она вплотную займется карьерой, прозябать до пенсии каким-нибудь технологом она не собирается.
Правда, жизнь внесла коррективы в ее планы. Дочь поспешила родиться, не дав маме закончить институт. Но Илона выкрутилась, академку брать не стала. Бабушки им не помогали, у маленькой Златки была няня. И технологом жена долго не проработала, когда страну накрыло капитализмом, она пристроилась в американский ОТИС, что подмял под себя все рухнувшее лифтовое хозяйство России. И там быстро пошла в гору, командировки, курсы повышения, тренинги, она много ездила, и по стране, и за границу.
Илона была веселой и общительной, вокруг нее постоянно вертелись люди, сослуживцы, родственники, приятели, подружки. Илька была женщиной мягкой, обволакивающей, домашней и теплой. От Илоны в ней оставалась только неукротимая смешливость по любому поводу. Но весь ее колокольчатый смех, все ее улыбки, вся она вообще принадлежала только ему, Вадиму, и больше никого вокруг них не было.
Она сначала фыркала недовольно: «Что еще за Илька? Как собачонку мелкую подзываешь. Перестань». Потом привыкла, может быть поняла, что новое, домашнее имя – это его подарок ей, возможность стать двойственной, возможность вырастить в себе новую личность, иную.
* * *
Он шел обратно в отдел, навесив на растопыренные пальцы все шесть чашек.
– О, привет, – ему навстречу их кабинета главного хранителя вынырнула Катюха. Он разулыбался:
– А, наше вам с кисточкой.
И пропел, пританцовывая:
– Капли датского короля Или королевы, – поклонился, разведя руки с нанизанными на пальцы чашками,
– Это крепче, чем вино, Слаще карамели.
– Все паясничаешь?
– Отнюдь, просто навеяло. Вот тебя увидел и… – приложил правую руку к сердцу, чашки звякнули друг об друга, – … навеяло.
Он вовсе не хотел ее видеть сейчас. Боялся, привяжется, и тогда придется как-то отбояриваться, придумывать что-то, но в нынешних его планах, а скорее в нынешнем их полном отсутствии Кати не было, она была ему не нужна сегодня. Чего ее вынесло прямо под ноги?! На прошлой неделе, маясь от скуки, он уже приводил ее домой. В среду что ли? Или в четверг?
Нет, Катюха, она клевая баба. В соку, что называется. Но это ж сколько лет-то уже, а? И не сосчитаешь.
Году в восемьдесят седьмом, что ли, он их на раскоп возил, желторотиков-третьекурсников, или еще в восемьдесят шестом? Никогда даты запомнить не мог. Чего их запоминать, жизнь несется со свистом, с про̀свистом, на поворотах заносит, – колеса в стороны.
В те поры хорошо было: лето, озеро, палатки, девчонки. Тогда вдруг художник заболел, свалил посреди процесса, кому теперь раскоп зарисовывать. Он выбрал девоньку посимпатичнее. Ну и само собой… Он ей еще тогда песни пел, романсы. Она сидит, глаза вытаращит, слушает. Смешная. Птенец нахохленный. Ему всегда нравилось таких замороженных оттаивать. Снегурочки провинциальные. Она, кстати, в постели оказалась ничего. Сначала, конечно, деревянная, чего делать, куда руки, куда ноги – не знает. Но это как в танце, если поведешь грамотно, партнерша ответит.
С Катюхой получилось.
Сколько таких катюх он на смазанные сексуальные рельсы поставил? Хватает. Но все остальные как-то сами в сторону отходили. Лето кончилось, страницу перевернули, потом в городе только привет-привет. А тут запросто отвязаться не удалось, влюбилась в него по это самое. Решила, видимо, что на всю жизнь. Ну если сама предлагается, отказывать – грех. Он ее даже домой привозил, они с Илькой как раз только в новый кооператив переехали. Не только Катюху, были и другие подруги боевые. Когда Димыч, приятель его, на Катьку запал, Вадим обрадовался, повод развязаться образовался. Она пошумела, поплакала чуток, но смирилась. Все, помидоры, наконец, завяли.
Потом как-то вышло, что Катька распределилась в музей археологии, в тот самый отдел, где сидел Вадим. Не иначе как мамаша Димыча разложила пасьянс из своих связей-козырей и пристроила невестку на теплое местечко. А она, дуреха, решила, что это его рук дело. Ага, спросили мальчика-мэнээса. А она такая: «Я все понимаю, только ты… спасибо…» Как она его тогда доставала, в туалет из отдела не выйди, тут как тут с разговорами. То просто щебечет, то пытается отношения выяснить. Только что письмами его не забрасывала как в «Служебном романе». Он даже в другой отдел перевелся, из неолита в восточных славян, лишь бы подальше от нее.
* * *
– Вадим, разговор есть.
Вот, знал, что привяжется.
– Извини, Катюха, некогда. Спешу. Вон Костик просил помочь, его баронесса ушастая опять хворает. Надо посидеть у одра больной, за лапу подержать.
– Да подожди ты, это по делу. Меня главный хранитель вызвал, а я…
– А если по делу, то в понедельник. Все, рабочий день закончен. Пока, дорогая.
Он чуть не бегом припустил по коридору, скрылся за поворотом. Но в голове засвербило: а чего это Его Величество Главный Охренитель хотел от Катюхи, и при чем тут он, Вадим. Вырисовывалось нечто беспокоящее. Да ладно, в топку все, до понедельника о драконах ни слова.
