Йоко Сан
Небо для всех
Глава шестая
«Петербург – голова России, Москва – её сердце, а Нижний – карман»
С ярмарки ехал ухарь-купец,
Ухарь-купец, удалой молодец,
Вздумал купец лошадей напоить,
Вздумал деревню гульбой удивить.
Вышел на улицу весел и пьян,
В красной рубашке, красив и румян.
Старых и малых он поит вином,
Пей-пропивай, пропьем – наживем!
Красные девицы морщатся, пьют,
Пляшут, играют и песни поют.
К стыдливой девчонке купец пристает,
Он манит, целует, за ручку берет…
Старинная песня. Слова Иван Никитина.
Про знаменитую нижегородскую ярмарку мне рассказывали в университете. Я сижу по-турецки на кровати, листаю альбом со странинными фотографиями и рассказываю Лукасу, что в девятнадцатом веке ярмарку перенесли из-под стен Макарьевского монастыря на Стрелку. Так называется земля в месте слияния Волги и Оки. По искусственным каналам суда и баржи могли попадать прямо к складам и торговым рядам. По весне во время паводка вода разливалась и затапливала практически всю прибрежную территорию. Люди перемещались на лодках, словно в гондолах по Венецианским каналам. Всю эту красоту придумал французский архитектор Огюст Монферран, тот, что позже возвел Исаакиевский собор в Санкт-Петербурге.
На Стрелке было множество озер и заболоченных низин с протоками и старицами, которые остроумно использовал архитектор в паре с испанским инженером-механиком Августином Бетанкуром.
Рядом с торговым городком был построен собор Александра Невского. Сама ярмарка раскинулась на полутора сотнях гектаров, как самостоятельный город с восемью площадями и тридцатью улицами. Здесь, а вовсе не в столицах, впервые в России состоялась демонстрация киноаппарата, заработал телефон, пустили первые трамваи и фуникулеры, а также построили первую в Европе канализацию.
На знаменитую Нижегородскую ярмарку съезжались негоцианты со всего света: из Европы, Османской империи, Персии, стран Средней Азии, Индии и Китая.
И вот, в конце августа 1910 года, в самый разгар ярмарки, в нижегородских газетах появилось объявление, отправленное телеграфом из Парижа. Объявление гласило, что на местном беговом ипподроме состоятся полёты «авиационной недели», которые организуют русские авиаторы Александр Васильев и Виссарион Кебуров: «Полеты на вновь полученных из Парижа монопланах «Блерио» (бабочка) с моторами «Гном» в 50 лошадиных сил и «Анзани» в 25 лошадиных сил”. Для полётов в России Виссарион зачем-то переиначил свою фамилию на русский лад.
– Знакомьтесь, Клаус Мюллер, немецкий авиатор, – представил Кузминский невысокого сухощавого немца в кожаной шофёрской куртке и высоких рыжих крагах под самые колени. Он подошел к выходу из вагона, и теперь помогал Кебурии и Васильеву выгружать чемоданы.
Ещё вечером «Норд-экспресс» покинул Францию, стрелой пронёсся через территорию Бельгии и ночью пересёк границу Германии. На паспортном контроле неулыбчивые немецкие пограничники придирчиво осматривали документы троих российских авиаторов, прежде чем поставить на них печати. Теперь поезд прибыл на Силезский вокзал Берлина.
– Вы, кажется, учились у Блерио, – вспомнив давнишний рассказ приятеля, пожал Васильев протянутую руку.
– Скорее пытался учиться, – улыбнулся и кивнул головой немец, – Месье Коллэн вытянул с меня чуть ли не пять тысяч франков, но так ничему и не научил. Пришлось доучиваться в Великобритании. Тамошние инструкторы сделали из меня пилота и окончательно убедили, что лягушатники могут только болтать. После получение лётного сертификата, я заехал в Париж и пригрозил Блерио, что подам в суд на его школу и на него лично. Знаете, что он мне ответил? Он сказал, что пусть вначале Германия вернёт им Эльзас, а потом он уже будет учить немецких пилотов летать над Францией. Каков наглец? Такое впечатление, что я заплатил ему не за учёбу, а за унижение. Ну, ничего! Я докажу, что поломки аэроплана связаны не с моим пилотированием, а с неудачной конструкцией его «Bleriot XI». И это не я должен Блерио, а он мне и сумму весьма солидную. Уже разосланы письма десятку пилотов с просьбой незамедлительно оповещать о возникших неисправностях, приведших к авариям этих аппаратов. Кстати, господа, это касается и вас. Если, не дай бог, конечно, но что-то пойдёт не так, присылайте мне нотариально заверенные данные о поломках. Блерио ещё поплачет.
– Сколько у нас времени? – Васильев достал из кармана часы и посмотрел на циферблат.
– Увы, мой друг, не более десяти минут. Экспресс отправляется без двух восемь. Так что, настала пора прощаться с Герр Кузминский, а с вами мы пойдём завтракать.
– Что с аэропланами? – осведомился Кузминский.
– Не беспокойся, майне фройнде! Твой перегрузили в Эйд-кунене на другую платформу, и он уже в Санкт-Петербурге, а два других на пути в Нижний Новгород. В Варшаве, правда, был курьёз. Ваши таможенники требовали заплатить пошлину за ввозимую медь. Посчитали, что в двигателе слишком много медных деталей. Но вмешалось германское посольство. А мои друзья в немецком консулате в Москве вчера вечером любезно встретили платформу с аппаратами и подцепили к почтовому Казанскому поезду.
– Ты оказал нам всем огромную услугу, Клаус!
– Рад был помочь. Небо одно на всех, господа! Одно на всех.
Сложно сказать, чего Александр Васильев ждал с большим нетерпением – самостоятельного полёта над Волгой или встречи с любимой Лидой. С Силезского вокзала в Берлине, где он прощался с Кузминским, была отправлена телеграмма в Темников Кильдишевым: «передайте лиде буду нижнем тридцатого ночью пусть приезжает встречать номер гостинице для нас заказан».
Первого августа Васильев проснулся в номере гостиницы «Петербургъ» после полудня. Лида ещё спала. Её расплетённые каштановые волосы разметались на подушке. Васильев залюбовался женой. За окном слышны были трамвайные звонки, дробот колёс извозчичьих телег по брусчатке, направляющихся по Плашкоутному мосту на другой берег Оки, свистки лодочников, крики газетчиков. Он приехал накануне ночью. Лида встречала мужа на вокзале. Увидев его через окно вагона, она чуть не задохнулась от волнения. И вот уже её Александр раскрывает объятия, и она прижимается к нему, вдыхает запах табака и французского одеколона.
Как ни уговаривал жену Васильев, Лида наотрез отказалась ехать в гостиницу одна. Два с половиной часа, пока муж со своим грузинским другом ползали по огромным аэропланам, замершим на краю ипподрома уже с заранее установленными местными механиками крыльями, она стояла поодаль, не решаясь подойти ближе двадцати шагов, словно опасаясь диковинных рукотворных птиц. Васильев и Кебурия проверили все растяжки, убедились в надёжном креплении лонжеронов, завели оба двигателя и даже прокатились несколько метров по полю, не поднимаясь в воздух.
– Ну, всё нормально, Александр Алексеевич! Значит, как договаривались. Завтра, – тут Кебурия протёр руки платком от машинного масла и достал из жилетного кармана часы, – То есть, конечно, уже сегодня, пробный полёт. В полдень лечу я и какой-то француз на таком же «Bleriot XI». А ты уже после обеда. Так что отдохни, к началу не торопись. Публика, если и появится, не раньше трёх. Авиационная неделя официально стартует только первого сентября.
– Приеду утром.
– Саша, – Виссарион снизил голос так, чтобы его слышал только Васильев, – Не обижай жену. Она тебя почти год ждала.
Васильев обернулся и посмотрел на Лиду, зябко ежившуюся от утренника.
– Уговорил. Но не геройствуй. Взлетаешь, поднимаешься на семьдесят метров, делаешь круг, потом до сотни, второй круг и сразу на посадку. Вечером все проверяем, что надо подтягиваем, а уже завтра показываем всю программу и катаем публику.
– Обещаю не геройствовать! – Кебурия в шутку по-военному отдал честь.
Тихо, чтобы не разбудить Лиду, Васильев прошёл в ванную комнату и только налил из кувшина воду в медный таз для умывания, как послышался настойчивый стук в дверь.
– Господин Васильев! Господин Васильев, проснитесь! Александр Алексеевич! Это Соколов Николай Фёдорович, член городской Думы и председатель общества воздухоплавателей. Собирайтесь скорее! Кебурия разбился. Аэроплан вдребезги, сам ранен.
Через несколько минут Васильев уже мчался по Плашкоутному мосту в экипаже Соколова.
– Вы только не волнуйтесь. Виссарион Савельевич жив. Мне самому сообщили четверть часа назад. Прибежал посыльный от Жукова, это редактор нашей газеты. Его репортёры дежурят на ипподроме с раннего утра. А Жуков тоже член городской Думы, я его когда-то с Горьким познакомил, так он теперь считает себя обязанным и мне первому доносят все новости.
– А как узнали, где я остановился?
– Обижаете Александр Алексеевич! Это вам не Франция, это Российская империя. Здесь порядок. Ну а если честно, управляющий гостиницы мой родственник. Он и сказал ещё третьего дня, что авиатор Васильев по телеграфу заказал у него двухкомнатный номер с удобствами.
– Благодарю вас, Николай Фёдорович! – Васильев крепко сжал руку Соколова, – Вы меня очень обязали.
– Не стоит благодарности. Вы выбрали себе героическую стезю. И мы все должны гордиться вами и в меру сил помогать. Механиков-то по просьбе Виссариона Савельевича это я нашёл. Наши инженеры из депо и члены общества воздухоплавателей аэропланы с платформы сняли, на ипподром доставили и по чертежам собрали. Кстати, мы с вами коллеги, у меня частная адвокатская практика. Вот, кстати, моя карточка с адресом и телефоном. Аппарат у меня дома.
Соколов только успел передать Васильеву визитку, как экипаж подъехал к воротам ипподрома. Навстречу уже бежали репортёры.
– Господин Васильев! Правда, что французские монопланы не такие надёжные как «Фарманы»?
– Господин Васильев! Уточкин уверяет, что будущее за бипланами. Повлияет ли сегодняшнее крушение на судьбу российского авиаторного спорта?
– Господин Васильев! Господин Васильев! Почему вы безответственно предлагаете всем желающим прокатиться? Вы готовы отвечать за чужую жизнь?
– Зачем вы летаете на непроверенной технике? Нам известно, что аэропланы прибыли в Нижний два дня назад, а вы только сегодня ночью. Вы не успели бы проверить аппараты перед полётом. Уточкин перед полётами свой «Фарман» проверяет три часа.
Васильев, уже было спустившийся на землю, вновь поднялся на ступеньку коляски и спокойным уверенным голосом произнёс:
– Господа! Неудачи при полётах случаются. В Париже господин Кебуров, летал хорошо. Мы вместе учились у Луи Блерио. Наши аэропланы таможенники задержали в Варшаве, но через двое суток, слава богу, отпустили. Здесь я и господин Кебуров осмотрели аппараты, поправили моторы. Мы не спали всю ночь и страшно устали. Возможно, авария связана с этим. Сегодня, господа, только проверочные полёты. Полёты для публики будут завтра. И вам обещаю, что я обязательно полечу и докажу, что русские авиаторы летают не хуже французов. Будущее за летным спортом, господа! Будущее за аэропланами. Как сказал наш немецкий коллега: «Небо одно на всех!» А теперь позвольте нам пройти.
Репортёры расступились, и Васильев с адвокатом Соколовым прошли на ипподром.
Ещё издали Васильев заметил уткнувшийся в траву «Bleriot» Кебурии. Оперение хвостовой части торчало почти вертикально вверх. Но двигатель не дымился, и это было хорошо.
– Не волнуйся, дорогой! Всё хорошо. Жив. И почти здоров.
Кебурия сидел на траве, прислонившись спиной к лонжерону крыла. Рука его была перебинтована в кисти и висела на груди. Всю левую часть лица украшал огромный синяк.
– Это я о рычаг при падении, – Виссарион заметил взгляд друга, – Да ничего страшного. Приезжал лекарь из госпиталя, осмотрел. Даже переломов нет. Ушибы, вывихи. Но кисть не сжимается. Очень сильный удар.
– Что стряслось?
– А вот это самое странное. Ничего особо и не стряслось. Всё как всегда. Разве что боковой ветер, так не очень и сильный. Я свой шёлковый шарф отдал унтеру, он в сотне шагов стоял, так чтобы хорошо было его видать. Как набрал скорость, поднялся на двадцать метров, легонько так на крыло и пропеллером уже к ветру, ну и набираю высоту. Ветер есть, я рычаги на себя, а он не вверх, а как нырнёт. Так что я с двадцати метров прямо в грядку носом. Повезло, что винт сразу лопнул, ось не погнулась. Я уже смотрел. Но боюсь, что летать на нём завтра нельзя даже с новым винтом.
– Смотри! – Васильев поманил Кебурию, – свети сюда.
Солнце уже садилось и его лучи не попадали на поле ипподрома. До самого вечера они сантиметр за сантиметром осматривали аэроплан Кебурии. Виссарион поднял фонарик.
– Да не сюда, на трос управления, который к стабилизатору.
Виссарион направил луч, куда указывал пальцев Васильев. В свете фонаря блеснула гладкая сталь муфты.
– Как думаешь, что это такое?
– Муфта какая-то.
– Понятно, что муфта. А зачем она? Что-то не помню я такой детали. Может быть, это какое нововведение нашего Блерио? И в странном она месте. Обычно тросы идут напрямую и закрепляются уже за рычагами. Мы же снизу видим крепление и проверяем, чтобы не было перехлёста. А тут, похоже, не на перехлёст, а на ограничение.
– Пойдём, взглянем на твой, – предложил Кебурия.
Они вместе заглянули под кабину и в свете фонаря сразу же нашли знакомый блестящий цилиндр.
– Глупость какая-то, – раздосадовано сплюнул Васильев. Блерио великий инженер. Он никогда бы не поставил соединительную муфту на трос туда, где она может сработать как ограничитель стабилизатора. Я понимаю, если бы это был Рене Анрио. Тот только в двигателях может копаться, всё касающееся авионики его не особо интересует. Но это Луи Блерио. А Луи Блерио – гений.
– Мюллер так не считает. Он уверен в обратном. Кстати, вот, обязательно пошлю ему описание происшествия.
– Да-да, пошли, конечно, – задумчиво произнёс Васильев, даже не слыша, что говорит товарищ.
– Эврика! А давай поглядим, как у француза? Ведь у него такой же новый «Bleriot XI».
Друзья поспешили через всё поле к стоящему у другого края ипподрома аэроплану француза Леона Летора, третьего участника авиационной недели.
– Вот это да! – только и смог вымолвить Кебурия.
Там, где у Васильева и Кебурии блестела соединительная муфта, на «Bleriot» Летора под кожух уходили гладкие переплетённые многожильные тросы.
– Да, загадка. Но что же делать? С этой штукой летать опасно. Трос должен ходить свободно.
– Надо менять тросы. Такие мы вряд ли найдём, но, по сути, подойдут любые стальные тросы похожего диаметра. Поехали к Соколову!
Когда друзья подъехали на Рождественскую к дому адвоката, уже совсем стемнело. В окнах особняка горел свет. Они постучались. Дверь открыл слуга.
– Что угодно господам?
– Передайте его превосходительству, что к нему авиаторы Васильев и Кебурия по срочному делу.
Слуга удалился, оставив гостей у входа. Здесь горела неяркая электрическая лампа в матовом плафоне, освещая стену с полосатыми обоями и литографию бородинского сражения. Свет лампы падал на небольшой столик с медными ножками и мраморной столешницей для визиток.
– Да, – прошептал Кебурия, – богато.
Тут появился хозяин. Одет он был в домашний полухалат, накинутый поверх делового жилета.
– Господа! Всё ли хорошо? Виссарион Савельевич, может быть, вам всё же в больницу? Как-никак, такой удар. Может быть сотрясение головного мозга, которое пока никак не проявляется.
– Благодарю покорно, господин Соколов, всё хорошо, мы к вам по другому вопросу.
– Николай Фёдорович, – вступил в разговор Васильев, – Мы определили причину аварии. Это некая конструктивная странность, ранее нами не замеченная. Для того чтобы завтра полететь, нам необходим трос, приблизительно такой, – Васильев достал из кармана, завёрнутый в плотную бумагу кусок, – Нужно метров пятнадцать. Лучше, чтобы с запасом. Это возможно? Конечно, мы купим и оплатим доставку.
– Друзья! Ни о чём не беспокойтесь. Завтра утром трос будет у вас. Я попрошу инженеров помочь с монтажом. А теперь покорно прошу отужинать со мной.
Несмотря на протесты друзей, Соколов уверенно отвёл гостей в столовую. Послали в гостиницу за Лидой. Через полчаса служанка уже несла к столу запечённого в бруснике тетерева.
– А скажите, господа, что вы думаете о «фарманах»? – наклонив голову, спросил хозяин дома, когда подали кофе и портвейн.
– Я летал на «Farman IV», дрянь машина, – резко ответил Кебурия, – Во-первых нет кабины. Клош не по центру, а справа, педали руля направления тугие и нужно иметь ноги как у Паганеля.
– Что такое «клош», Виссарион? – удивилась Лида, – Вроде французское слово, а какое-то не авиационное, даже церковное.
– Ах, простите. Это ручка управления. Двигатель такой же, как на «Bleriot», то есть пятидесятисильный «Гном». Но Блерио придумал, как устанавливать ещё и «Анзани». Работают наши «гномы» на смеси бензина и касторового масла. А оно, пардон муа, чадит и воняет. Если на «Bleriot» дым уходит вниз, то на «Farman IV» при поворотах летит точно в лицо переднему пилоту. Оттого пилоты «фарманов» всегда чёрные, как мавры. А только уменьшишь тягу, двигатель глохнет. И дальше только планирование. Слава создателю, на бипланах это несложно.
Ну и на посадке, при увеличении угла атаки, провисает хвост. Большинство аварий происходит из-за перехода его на болтающееся планирование и медленное снижение, как правило, с небольшим креном. Я пробовал летать на «Farman IV» в Реймсе на тамошних гонках. Инструктор советовал не очень резко отдавать ручку управления «от себя», чтобы не потерять скорость, для чего не всегда хватает высоты. Собственно, этим проблемы не ограничиваются. На посадке глиссада такая резкая, что чудом не врезаешься в землю. Но если что случится в полёте с двигателем, у пилота больше шансов остаться живым.
– Это же важно, Саша? Скажи, почему ты не летаешь на «Farman»?
– «Farman» – это вчерашний день, дорогая. Ты бы видела, как они взлетают. Человека четыре держат аппарат, а техник в это время пролезает в хвостовую балку. Когда он там, кричит: «Я здесь, месье!» Пилот ему в ответ: «Зажигание выключено!» Техник вопит: «Контакт, месье!» и начинает прокручивать винт. Пилот в этот момент тоже орёт «Контакт!» и включает зажигание. Техник наутёк, самолёт трясётся, как больной малярией, пока двигатель не наберёт оборотов. Потом эти четверо его отпускают, ну а дальше Виссарион уже рассказал.
– Очень забавно, господа, – Соколов слушал с горящими глазами.
– Забавно, – но это хорошо для богатых французских буржуа. А где мы в России найдём столько униформистов к нашим полётам? Нет уж. Наши «Bleriot» пусть и не так внушительны, но проще, маневреннее и легче управляются. И главное – они разбираются за тридцать минут и за столько же собираются обратно!
Ипподром назавтра был полон. Для охраны городские власти задействовали конную полицию. Вдоль трибун выстроилась шеренга солдат в летней пехотной форме. Полёт назначили на семь часов вечера, когда солнце уже освещало ипподром косыми лучами. Однако, публика начала собираться ещё к трём.
Всё казалось таким же, как и на военном поле в Гатчине, где в прошлом году он с Лидой наблюдали полёт француза Леганье на аэроплане конструкции братьев Вуазен. Только сейчас на трибунах Лида была не с ним, а в компании адвоката Соколова и его супруги. Сам же Васильев на виду у всех, в короткой кожаной куртке и автомобильных бриджах, повязанный белым шёлковым шарфом, стоял возле своего (Да-да! Своего собственного!) «Bleriot XI» – одного из самых лучших европейских летательных аппаратов.
День для полётов оказался на удивление удачным. Ветер, дующий со вчерашнего дня, к полудню стих. Облака, грозившие ливнем, словно передумали и по дальней кромке неба отправились куда-то к Уральским горам.
После того, как механик из местного общества авиаторов два раза с силой крутанул винт, на третий раз двигатель «Bleriot» заработал ровно и уверенно. И вот, как дома, на лётном поле под Парижем, аэроплан понёсся по ровному полю ипподрома и через мгновение уже оторвался от земли и взлетел. На тридцати метрах Васильев развернулся, добавил скорости и резко пошёл ввысь, поднявшись метров на четыреста. Он наклонился посмотреть вниз и увидел неистовствующие трибуны.
– Voilà, господа репортёры! Voilà! – крикнул Васильев, но за шумом мотора и криком толпы, слова его, конечно, никто на земле не услышал. Возможно, только невидимые волжские ангелы некоторое время удивлённо летели рядом, рассматривая диковинную машину, с русским пилотом в кабине.
Васильев поднялся ещё выше и после двух кругов над ипподромом полетел в сторону Оки, там вдоль этой блестящей золотом закатного солнца широкой ленты, мимо стен древнего Кремля, сделал вираж над Стрелкой и добрался до середины Волги. Развернулся, на секунду ослепнув от закатного солнца, вернулся к ипподрому, где за два круга снизился вначале до пятидесяти метров, а потом пошёл на посадку. Наконец, аккуратно, словно притерев свой «Bleriot» к дорожке ипподрома, остановился напротив трибун.
Публика ликовала. Ни конная полиция, ни пехотинцы, конечно, не смогли сдержать толпу, бросившуюся на поле. Васильева подняли на руки, начали качать, а потом понесли на руках как триумфатора.
– Пардон, французы! Русские могут! – кричали со всем сторон.
– Ну как? – спросил он Кебурию, когда, наконец, удалось выбраться из объятий публики, и он сидел рядом с другом за столом, накрытым белой скатертью на банкете в ложе ипподрома.
– Молодец, Саша! Я переживал, что опять что-то пойдёт не так. Но ты герой! – Виссарион обнял друга и дважды расцеловал в щёки.
На следующий день Васильев поднялся на тысячу метров. Полёт его длился тридцать семь минут. Он одновременно поставил всероссийский рекорд высоты и продолжительности.
Уже через пять дней дня друзья отправились в турне по Волжским городам. Всё это время оба провели в паровозном депо в компании инженеров и механиков, ремонтируя аэроплан Кебурии. Заменили погнутый лонжерон, стойку шасси, все до одного тросы, чтобы быть уверенными в надёжности.
В понедельник шестого сентября оба «Bleriot» были погружены на буксирную баржу. А сами авиаторы на пароходе общества «Кавказ и Меркурий» под звуки оркестра и крики восхищённой толпы отплыли от Нижегородской пристани.
