Йоко Сан
Небо для всех
© Йоко Сан, 2020
© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2020
* * *
Памяти воинов Первой мировой войны
Спите, солдатики, спите, соколики.
Вам здесь простор и покой
Благословил вас Господь наш Всевидящий
Миротворящей рукой.
Русь защищая, ребята бывалые.
Долго дрались вы с врагом
Спите, родимые, спите, усталые,
Под деревянным крестом.
Владимир Палей
Это была великая и бессмысленная битва.
Война, которая унесла жизни не менее двадцати миллионов человек, а искалечила несравненно больше. Война, чьи битвы выкатились из Европы на Ближний Восток и в Африку. Эта война и память о ней уходят в прошлое. Новые поколения не только не знают главных сражений Первой мировой, и вряд ли вспомнят даты залитые кровью и засыпанные порохом: «В каком, говорите году? Ах, это так давно…»
В Великой войне участвовало тридцать восемь государств из пятидесяти тогда существовавших. На мировую бойню было мобилизовано почти семьдесят два миллиона мужчин разных национальностей и вероисповедания.
В основном жертвами войны стали юноши и молодые люди до сорока, цвет каждой нации. Прорасти их кровь маками, получилось бы бескрайнее красное поле до самого Ла-Манша.
Но спустя более сотни лет после окончания сражений есть люди, которых считают пропавшими без вести.
Место упокоения, русского военного авиатора, Александра Васильева, не найдено до сих пор. Я посвящаю книгу его памяти, словно кладу цветок на его безымянную могилу. Полетели, Саша! Полетели!
На бульваре Монпарнас, неподалеку от кафе Ротонда в центре Парижа прогуливался молодой джентльмен: подвижное, тонкое, красивой лепки лицо излучало энергию и задор; живые глаза пронзительно вглядывались в окружающих, одет он был просто, изящно, в темно-синию триковую пару.
К нему неторопливо приблизилась старая цыганка и воркующим голосом, нараспев произнесла вечное:
– Laisse-moi te dire, mon seigneur! Давай погадаю, господин хороший!
– Je suis de bonne humeur, ne le gâche pas, – на чистейшем французском учтиво обратился он к ней. – Голос его был доброжелателен и искренен. – У меня хорошее настроение, не порть его.
– Ты останешься жив, если покинешь небо! – со значением произнесла та и, прозвенев монистами, исчезла внезапно как и появилась.
Джентльмен рассмеялся, афиша с его «мёртвой петлёй» красовалась неподалёку и несложно было догадаться, что старая цыганка узнала в нем пилота. Он был в возрасте Христа, совершенный возраст, после которого начинается новый отсчет в жизни.
Глава первая
Тайник
Все только сон – и я, и кто мне дорог.
Из слабых рук вся разронялась кладь.
Я только жду, и наплывает морок.
Я нищий у отчаянья задворок,
Что так и не решился постучать
Фернандо Пессоа
Я австрийка и мне немногим больше двадцати. У меня необычное книжное имя: Даниэль Дефо. Мой отец, известный путешественник, погиб в шторм, огибая мыс Магеллана, и его последняя радиограмма была: Я, Даниэль Дефо, всем ближайшим судам, прошу помощи, SOS! Позывные в честь автора Робинзона Крузо.
Я появилась на свет в ту злосчастную ночь и в память об этом меня назвали мужским именем. Очевидно, имя повлияло на мой характер. Я упряма и решительна. В выборе профессии не сомневалась и сейчас заканчиваю университет, где изучала славистику. Мне нравится русская словесность, литература Достоевского и Чехова.
Недавно на меня свалилось наследство: старинный дом недалеко от знаменитого дома Хундертвассера, в центре Вены. Состояние дома оставляет желать лучшего, и мы с другом Лукасом весь последний месяц занимаемся ремонтом. Лукас дизайнер. Он обожает подобные дома с колоннами и лепниной.
– Лукас, – кричу со второго этажа. Акустика в доме хорошая, – пора обедать!
– Я готов, – тут же откликается Лукас, уже оказываясь рядом.
Поневоле любуюсь им. Высокий, загорелый, любитель горных лыж и горного туризма. Всегда собранный и дисциплинированный, в отличие от меня, вечно просыпающей и опаздывающей на встречи.
За столиком соседнего кафе мы обсуждаем план действий на завтра.
– У тебя готов проект? – интересуюсь я.
Для меня важно закончить ремонт весной, тогда уже этим летом можно отправиться в путешествие. Лукас вызвался сделать всё по своему вкусу, и я полностью ему доверяю. У него опыт, а главное, он чертовски талантлив.
– Можешь не беспокоиться. Лукас сказал – Лукас сделал.
– Отлично, значит, я займусь библиотекой.
В доме огромная библиотека, на целый этаж, где дубовые стеллажи от потолка до пола. Мне предстоит разобрать картотеку, посмотреть, всё ли на своих местах. Обожаю запах старинных книг и если трогаю старые кожаные переплеты, чувствую себя путешественником во времени.
Через пару часов в поиске тома истории животного мира я раздвигаю книги на верхней полке одного из стеллажей и за ними обнаруживаю металлическую дверку скрытого сейфа с торчащим в замочной скважине ключом. У меня прерывается дыхание от волнения, и я кричу, что есть сил:
– Лукас! Тут клад!
Когда подбегает Лукас, он видит только мои ноги на верхней ступеньке качающейся стремянки. Сейф оказывается необычайно глубок. У задней стенки лежит пухлая чёрная папка. Опасаясь свалиться, я кричу Лукасу, чтобы он держал стремянку, а сама, только встав на цыпочки и вытянувшись, умудряюсь подцепить папку за уголок. Вздохнув с облегчением, я передаю находку Лукасу. За те секунды, пока я спускаюсь со стремянки, он уже успел развязать тесёмки и, отбросив в стороны какие-то записи, выкапывает карандашный рисунок и издаёт вопль победителя.
– Это Шиле! Эгон Шиле!
– Что за Шиле?
– Австрийский экспрессионист.
– Известный?
– Недавно на аукционе Sotheby’s его рисунок «Любовники» продали почти за восемь миллионов фунтов стерлингов, – выпаливает Лукас, захлёбываясь от восторга.
Лукас разбирается в живописи, сам имеет небольшую коллекцию картин и ему можно верить.
– Кстати, – Лукас рассматривает на свет портрет человека в военной форме без погон с измождённым лицом, – зная твою любовь ко всему русскому, могу сказать, что Шиле добровольно записался караульным в конвой к русским военнопленным в первую мировую.
– Значит, этот рисунок сделан с натуры, – я тоже разглядываю рисунок, подписанный «Больной русский. 1915 год».
Кто же это может быть? Ведь сохранились военные архивы.
Мама моей подруги работает в одном из таких и я решаюсь позвонить ей.
– Фрау Элизабет, как ваше здоровье, как поживаете? Это Даниэль, мне нужна ваша помощь. Вы не могли бы принять меня завтра?
Назавтра я с головой ухожу в бумаги военного времени. Прошло сто лет и странно разбирать четкий почерк армейского писаря.
– А где бумаги, касающиеся военнопленных русских, фрау Элизабет? Они сохранились?
– Конечно, и в наилучшем виде! Хотя до сих пор под грифом секретно. Но, девочка моя, будь аккуратнее, пожалуйста, и поспеши, я иду на должностное преступление. Это только из-за твоей дружбы с моей Лиззи…
– Кстати, Лиззи обещала на нашей с Лукасом помолвке.
– Да-да, я помню об этом. Ты же знаешь, она выбрала учебу в Австралии, а это не ближний свет, – фрау Элизабет недовольно поджимает губы.
– Ничего, скоро увидитесь, – я спешу её успокоить.
Надо скорей заняться бумагами, пока фрау Элизабет разрешает в них копаться. Прежде предстоит изучить документы лагеря военнопленных, в котором служил конвойным художник Эгон Шиле.
И тут сразу удача. Мне попадается депеша от июня тысяча девятьсот семнадцатого года. Министерство иностранных дел Австрии доводит до сведения Испанской королевской миссии, бывшей посредником между Россией и Австрией, что Министерство согласно освободить суб-лейтенанта Александра Васильева, так как он «признан неспособным к военной службе и будет отправлен на родину со следующим поездом инвалидов в Швецию, причем военное управление не требует взамен австро-венгерского военнопленного.
Кто такой этот суб-лейтенант на фото, так напоминающий рисунок Эгона Шиле, датированное тысяча девятьсот пятнадцатым годом?
Фрау Элизабет, обещает посмотреть сведения о нем в других архивах и может быть, сделать запрос в русское военное ведомство. И уже через несколько дней я слышу в трубке её взволнованный голос.
– Даниэль, все, что связано с этим человеком, особо засекречено, он трижды бежал из плена и в четвертый – последний, наделал столько шума, что тебе лучше не знать об этом даже спустя сто лет. Единственное, что могу сказать, что он был авиатором, у себя на родине достаточно известным. В плен попал вместе с генералом Мартыновым. Того потом обменяли, а Васильев остался в плену аж до тысяча девятьсот восемнадцатого года. У русских произошла революция, было не до пленных. Это все, чем могу помочь, милая…
Я благодарю Фрау Элизабет и решаю, что дальше буду действовать самостоятельно. Теперь, когда мне известны имя и фамилия, род занятий, думаю, что следы какие-то остались, то, как говорят русские, человек – не иголка в стоге сена. Вперёд в сеть!
Вот, что я нахожу: «Александр Васильев родился 24 августа 1882 года (и это спорно) в Тамбовской губернии. Юрист. Авиатор. Погиб в плену, предположительно в 1918 году».
Какой короткой была его жизнь! Всего-то тридцать шесть лет…
Глава вторая
Роды
В камине поутру горел огонь, бывало,
И пламя комнату в морозы согревало;
Плясали отблески, а это добрый знак,
Когда на мебели поблескивает лак;
Обычно без ключей пылился шкаф просторный;
Стоял он запертый, коричневый и черный.
Где ключ? Не странно ли? Недвижно шкаф стоит,
Он тайны дивные, наверное, таит;
В шкафу диковинок, пожалуй, целый ворох;
Недаром слышится оттуда смутный шорох.
Опять родителей сегодня дома нет,
Неосвещенный дом камином не согрет;
Потеряны ключи от незабвенной сказки.
Нет ни родителей, ни радости, ни ласки.
И вправду к малышам неласков Новый год.
В пустынной комнате расплачутся вот-вот;
Глазенки синие увлажнены слезами;
В них можно прочитать: пора вернуться маме!
Артюр Рембо
– Chérie, veux-tu me donner le laitier?[1], – ласково обратился к сидящей напротив жене господин в сюртуке и с бакенбардами.
– S’il te plait, Alex, bonjour, chéri[2], – ответила Ольга Николаевна, протягивая мужу молочник.
Алексей Сергеевич Васильев, помещик средней руки служил землемером, его супруга была на сносях и дохаживала последние дни перед родами. Свободное платье из простого льняного холста, с кружевным воротником, ладно скроенное бывшей крепостной, а ныне горничной, девкой Дуняшей подчеркивало изящество белоснежного лица с большими синими глазами. Здесь, в захолустье, одевались по-простому. Жизнь налажена и отмерена как большие напольные часы в гостиной, обречённо отбивающие час за часом. Лето в тот год выдалось сухое и жаркое. Поля, засеянные вокруг имения, обещали хороший урожай. Алексей Сергеевич с любовью оглядел располневший стан жены и стал спешно прощаться.
– Ce n’est pas bien d’être en retard, ma chérie[3].
Няня подвела девочек погодок, пяти и шести лет, Любочку и Лизу, поцеловать папеньку.
– Se comporte bien, mon cher[4], – пожелал он дочерям.
Старшие Мария, Настасья и Софья ввиду деликатного положения матери, гостили в соседнем имении, у родителей Ольги Николаевны. Образование Ольга Николаевна получила блестящее. Как и многие в дворянских семьях, не только говорила на прекрасном французском, но и думала на языке Мольера. Она выпустилась из Смольного института в числе первых. Именно поэтому обучение и воспитание собственных детей легло полностью на её плечи, чему Ольга Николаевна оказалась несказанно рада. Она была для своих деток мать-Ангел, спустившаяся с небес. Мужа Алексея Сергеевича любила всем сердцем, с той самой минуты, когда тот по служебным делам появился на пороге отцовского имения. Видно было, что молодой человек хорошо воспитан, учтив, но что немаловажно ещё и красив: высокий, статный, с внимательными серыми глазами. После первой встречи они случайно столкнулись на губернском балу в Рождество. Танцевали и, когда разгоряченная котильоном она быстро шла по залу, все внимание Алексея уже было приковано к её разрумянившемуся юному лицу, и он понял, что никогда и никого так не любил как эту девушку…
На следующий день были посланы сваты, и вот уже почти пятнадцать лет они женаты. Не было случая, чтобы супруги могли повысить друг на друга голос: душенька, mon ami, только так, и никак иначе.
Вставали в семь утра, пили чай, потом занятия с детьми; ровно в час пополудни обедали, опять занимались до четырех; ровно в шесть пили чай и в десять садились ужинать.
В одиннадцать, с последним ударом тех самых напольных часов в гостиной дети подходили к руке отца и матери, которые благословляли их на сон грядущий. Домашнее воспитание не лишало дворянских детей свободы, однако они всегда росли под присмотром. Быт патриархальной усадьбы девятнадцатого века складывался не одно десятилетие. Россия жила неспешно, сильное оживление наблюдалось лишь в больших городах, там проводились реформы, придумывались манифесты и время от времени даже говорили о преимуществе русского языка.
В Тамбовской губернии, где находится имение Васильевых, жили по старинке. Постройки усадьбы были крыты преимущественно соломой, лишь господские дома – с разнообразной затейливой архитектурой, щеголяли красной черепицей. Да и то не все. Некоторые остались покрыты досками, которые раз в три года приходилось перекрашивать. На губернских собраниях поговаривали о единообразии фасадов, крыш и оград, но после жарких дебатов, все так и оставались при своём.
Хозяйка имения, Ольга Николаевна, приходилась внучатой племянницей прославленному флотоводцу Фёдору Ушакову.
На дворе стоял одна тысяча восемьсот восемьдесят первый год от Рождества Христова. Макушкой лета в том году, супротив обычая, стал август, жаркий, без единого дождя. Земля задыхалась без влаги, и Алексей Сергеевич, землемер милостью его царского величества, видел, как бескрайние поля, готовые к уборке как девушка-невеста идущая к алтарю, клонились под венцом налитых колосьев. Охру полей окаймляли синие вездесущие васильки так созвучные его фамилии.
«Это сколько же хлеба нынче снимем», – задумывался Алексей Сергеевич, когда управляющий докладывал, сколько пшеницы пойдёт в закупку.
Будет сын-наследник, – будет кому вести хозяйство. У него уже росло пять дочерей, но барин мечтал о сыне. Дав лошади шенкеля, Алексей Сергеевич, отправил её в галоп; требовалось поспешать, чтобы обернуться к вечеру. Не приведи Господь, Ольга Николаевна разродится, когда муж в отъезде!
Вдоль дороги полынь и васильки обнимались с желто-серыми колосками ржи и розоватой пшеницей, выросшей тут от прошлогоднего сева.
Дорога шла по задам крестьянских дворов, за огородами. В распутицу на коляске он сюда даже не совался, тут и запряжённая битюгом крестьянская телега могла застрять по самые оси. Но в сухое лето Алексей Сергеевич любил проезжать окольным путём и смотреть на бесконечные ярко-зеленые гряды любовно окученного картофеля, За последним деревенским домом, в полуверсте по пологому подъему виднелись две старые ветлы. Издалека они казались нежно склонёнными друг к дружке двумя головами. Эти ветлы сотню лет назад посадил кто-то из предков Алексея Сергеевича. Совсем тоненькими они даже нашлись на пейзаже крепостного художника, висевшем в гостиной барской усадьбы.
Здесь, у вершины возвышенности, Васильев уже ехал по собственной земле, и за пологим спуском виднелась усадьба, пруд, плотина с рядами тисов, большой амбар за прудом, крытый, супротив всего остального кровельным железом и уже дальше, на повороте дороги за огромными трёхсотлетними дубами, стоящими подобно сторожам, Дом.
– Смотрите, он родился в рубашке! – воскликнула повитуха, принимавшая роды.
Счастливая мать, барыня Ольга Николаевна, успела бросить взгляд на новорожденного сына, прежде чем впала в бессознательное состояние. Сил больше не осталось. У нее началось кровотечение.
В доме горели свечи, плакали домашние, и убивалась нянька. Целую ночь продержалась Ольга Николаевна, время от времени выплывая из своего беспомощного состояния и даже в таком положении она помнила о только что рожденном сыне и беззвучно, одними умоляющими глазами на бескровном лице просила поднести его к ней поближе.
К утру, казалось, кризис миновал, и посветлевшие синие глаза Ольги Николаевны вдруг приняли такое выражение, словно внезапно она увидела что-то необъяснимо прекрасное, но вдруг судорога прошла по её измученному лицу, и улыбка остановилась на пересохших губах.
– Господь прибрал, – вздохнул священник, за час до того вызванный соборовать барыню.
Алексей Сергеевич сидел неподвижно почти сутки, бессмысленно уставившись в лицо покойной. Ходили и выходили какие-то люди, в доме закрыли зеркала, и в сумрачной тишине среди шепота и любопытствующих взглядов прислуги, он казалось, утратил связь со временем и событиями, вместе с любимой женой потеряв навсегда и себя самого.
Через несколько дней после похорон, когда происходящее длилось большим, неловким сном, кормилица дала ему на руки кричащий сверток с младенцем, причиной всех его несчастий. Он взглянул на его красное от крика и чуть одутловатое лицо и поспешил вернуть свёрток кормилице, велев больше не показывать.
В доме на месяцы повисла больная, вязкая тишина, которую всякий вечер разрезал ломкий нетрезвый голос Алексея Сергеевича, отдающего распоряжения. На службу он больше не ходил, с людьми не общался. Единственно, с кем еще поддерживал связь, – с соседями, князем Кильдишевым, поручиком Тверского гусарского полка и вдовой губернского секретаря Наталией Павловной Илышевой. Они и стали крестными мальчику.
Семья князя Кильдишева играла в дворянском обществе города Темникова первейшую роль. Кильдишевы – древний род, происходящий из татар Золотой Орды. Своим указом Екатерина Вторая пожаловала князя Евдокима Патрикеевича Кильдишева чином генерал-майора. Его внук, Павел Андреевич Кильдишев, член Государственной думы, действительный статский советник, как и подобает потомственному дворянину, стал крестным осиротевшему мальчику.
В старинной церкви, увенчанной семью куполами, в храме, стоявшем на торговой площади с трапезной и трёхъярусной колокольней в стиле русского классицизма, с большим колоколом сто пяти пудов чистого серебра звучал малиновый перезвон. В крестильне улыбался младенец Александр, еще не знающий своей судьбы.
Отец так и не простил несчастному малышу смерти супруги, так что ласку будущий авиатор видел только от своих старших сестер, особенно Марии, заменившей ему мать. Своего крёстного, всюду его водившего и баловавшего без меры, слушался и почитал как батюшку.
Князь Кильдишев приучил мальчика и к верховой езде, и к настоящей джигитовке, давал уроки фехтования и стрельбы.
Сам же Алексей Сергеевич пил горькую долгими вечерами, а наутро протрезвевший, прятал глаза и даже пытался виновато приласкать детей, но сын обычно от объятий уворачивался.
Глава третья
Смерть отца
Мальчик искал свой голос,
спрятанный принцем-кузнечиком.
Мальчик искал свой голос
в росных цветочных венчиках.
– Сделал бы я из голоса
колечко необычайное,
мог бы я в это колечко
спрятать свое молчание.
Мальчик искал свой голос
в росных цветочных венчиках,
а голос звенел вдалеке,
одевшись зеленым кузнечиком.
Федерико Гарсиа Лорка
Все мужчины в роду Васильевых были страстными охотниками. Ещё при жизни матушки отец держал полную псарню. Он самостоятельно следил за кормлением гончих и легавых, вычёсывал подшёрсток, снимал зубной камень. А уж дрессировкой занимался всласть, оставляя выжлятнику совсем мало работы.
Ружья он выбирал в городе в одном и том же оружейном магазине. Приказчик привык к привередливому барину и лишь посмеивался, глядя как Алексей Сергеевич приминает пальцами кожаную прикладную подушечку или глядит внутрь ствола на свечу. На зиму все ружья промазывались не обычным, а оливковым маслом из широкой деревянной бутыли или жиром. После охоты, ружья отец веретённым маслом никогда не протирал, не продувал стволы, а лишь затыкал дула суконными или бумажными пробками и вешал в кабинете на специальной этажерке ложами вверх.
– Хороший порох, Саша, не должен пачкаться. Раз и вспыхнул! – наставлял сына Алексей Сергеевич, будучи в хорошем расположении духа, – и потом никакой сажи, никакой копоти. Хоть на зеркале жги, никаких пятен, можешь сразу бриться или пускать солнечные зайчики.
Но такие светлые часы случались в жизни вдовца все реже. Лишь когда он начищал ружья к предстоящей охоте, как будто загорался, свистом подзывал к себе любимую легавую, трепал за холку, утыкался носом в тёплую собачью макушку. Но вскоре вновь впадал в оцепенение, уставившись куда-то в угол, никого не замечая. Тоска и нежелание жить разъедали его изнутри.
Утро, когда Александру исполнилось десять лет, началось с заполошного крика Дуняши:
– Убили! Убили барина!
Деревенская кормилица Саши с растерянным лицом выбежала из комнаты хозяина и зашлась в истерике. Вскоре в доме появились врач, жандарм и судебный пристав. Расположились они в кабинете отца, где лежал на кушетке раненый.
Первой вызвали Дуняшу:
– Барин Алексей Сергеевич вот уже неделю перед обедом полштофа водки осушить изволят… Я принесла ему покушать в кабинет, как водится. Алексей Сергеевич чистил шомполом ружье, я к столу еду-то ставить, и тут барин спрашивает, мол, барыня Ольга Николаевна уже проснулась? Хочу, говорит, с ней кофию отпить. Я и взмолилась, помилуйте, барин, Ольги Николаевны уже десять лет как в живых нет… Тут барин пришел в совершенную ярость, схватил за ствол ружье и кинулся догонять меня, чтобы прикладом стукнуть. Я конечно от него и вдруг слышу – выстрел. Алексей Сергеевич как бежал, так повалился на пол в дыму, а из живота кровь хлещет…
Тут Дуняша опять разрыдалась, и врач велел вывести ее из кабинета. Опросили других домочадцев. Случившиеся никто не видел, но все подтверждали сумрачное состояние барина и его пьянство.
– Позовите Александра, – крикнул доктор через час после того как Дуняша выбежала в слезах из кабинета. Испуганного и оробевшего мальчика подвели к отцу. Бледное лицо и ввалившиеся глаза за несколько часов превратили некогда цветущего мужчину в старика.
– Поближе, сын, – прошептал тот, открыв глаза.
– Да, батюшка, – Александр придвинулся и несмело взял отца за руку, – вы ведь не умрете?
– Послушай, – жарко зашептал Алексей Сергеевич, чуть приподнявшись на постели, – я так виноват перед тобой. Прости меня, Саша. Держи экзамены, милый мой, в университет, станешь юристом, не придётся топтать землю как мне, будешь в сытости… Ну, ступай, ступай. Устал я. И нечего тебе на меня такого смотреть. И прости.
Отец опустился на подушку. Поцеловав сухую руку отца Александр, вышел.
После похорон князь Кильдишев поселил мальчика у себя в доме и до самого отъезда крестника в Казань много времени проводил с ним в разговорах о служении родине.
Учеба давалась Саше легко. В детстве он много читал, прячась на чердаке имения от отца и сестер. В книгах он как будто проживал иную жизнь, полную приключений и страсти. У него не было семьи, где бы им гордились, где он был бы равным, его только жалели и втайне сожалели, что из-за него умерла мать.
Не то чтобы он решил стать юристом, повинуясь последней воле отца. Скорее это была долгая и планомерная работа крёстного. Но чаши весов слепой Фемиды вдруг показались молодому Васильеву символом справедливости. Уже студентом юридического факультета, когда новые друзья вспоминали детство, Александр с удивлением отметил, что ему и вспоминать особо нечего. Вот он сидит на расписной деревянной лошадке, покачиваясь, ест крендель, что дала ему нянька. Вот почти сразу скачет верхом на палочке. На нее насажена голова лошади из папье-маше, а сзади укреплена широкая перекладина с двумя колесиками. Особо помнил сбрую с бубенцам, попону из зелёного сукна с шёлковым подбоем, укреплённую маленькими гвоздиками прямо к палке. А вот он уже одиннадцатилетний после Пасхи, когда впервые нёс фонарь на крестном ходу, напившийся кагора в шумной трапезной и вдруг зло захмелевший, кричит, тряся маленьким кулаком: «Черти все! Черти! Подите прочь!» Или он же на свадьбе любимой сестры Манечки, выходящей замуж за земского врача. Он уже почти взрослый. Надо сказать тост, а он вдруг немеет и чтобы не мычать, просто кричит «Ура!», чем всех смешит.
В Великую войну доктор этот, бывший земский врач, окажется на передовой. Его заменит в местной больнице неопытный лекарь, который проглядит прободной аппендицит у Наташеньки, единственной племянницы Васильева, и та умрет на операционном столе. Васильев об этом уже не узнает.
Блаженны плачущие, ибо они утешатся. Блаженны чистые сердцем, ибо, (Васильев не был уверен, но ему казалось, что так должно быть): они Бога узрят. Кто как не чистые сердцем? Кто?
Но главным, словно корневым воспоминанием детства был запуск воздушного змея. Сын крестного Дмитрий, юный князь Кильдишев, был моложе Васильева на пять лет. Он часами самозабвенно клеил плоского змея, огромного, по грудь рослому мужчине. Для его сооружения нужны были деревянные дранки. Такие использовали для штукатурки стен. После уроков гимназисты бродили по улицам и искали, где проводят ремонт. Везло, если старые стены уже вынесли на улицу, но ещё не увезли на огромных подводах-фурах. Тогда дранка набиралась в тугие пучки и заматывалась стальной проволокой, найденной тут же. Хвосты мастерились из цветных лент. Иногда к лентам привязывали пучки мочал. Их покупали за три копейки пук в скобяной лавке Михайловых на углу Гражданской и Алексеевской. Напротив был кондитерский, но теперь кондитерский уже не казался столь интересным. Александр помнил непередаваемый смоляной запах канатов для барж и пароходов в этом магазине. Дранки скреплялись крестовиной, на каркас наклеивалась плотная цветная бумага. Три веревочки от верхних углов и середины змея определяли нужный угол к ветру. К нижним углам цеплялся мочальный хвост, быстро сходившийся в один конец. Потом во дворе один заносил змея, другой маневрировал бечевой, то пуская, то натягивая. Бечева с мотка перематывалась на палочку крест-накрест. Наконец, змей попадал в нужное течение ветра и резко возносился вверх, дёргая бечеву.
Васильев как-то прочёл, что Бенджамин Франклин запустил шелкового змея в грозу, пытаясь доказать, что молния и электричество – одно и то же. Еще до Франклина змеи запускались с прикрепленными к ним термометрами для изучения температуры облаков. Где-то здесь была граница науки и мечты.
Вообще, читал Васильев много. Уже в средних классах гимназии одолевая Толстого, его сверстники воспринимали «Войну и мир» и «Анну Каренину» только как описание балов, боев и барьерных скачек. Еще хуже обстояло дело с Достоевским. Васильев же за строчками сложных русских романов видел людей, иногда даже узнавал кого-то из взрослых, иногда чувствовал себя самого. У многих сверстников Александра были гувернантки – немки и француженки, и с ними читались европейские писатели. Да он и сам обожал романы, посвященные эпохе германского нашествия на Европу.
Уже тогда в голове мальчика сладко рычали французские согласные, заикались британские дифтонги, строились в шеренги немецкие артикли. А вослед за ними звенел доспехами Генрих фон Офтендингер, веками позже постукивал кончиком шпаги о шпору Виконт де Бражелон, рассыпалась звоном упавших на брусчатку самоцветов Варфоломеевская ночь.
Еще до поступления во второй класс гимназии крестный подарил Саше атлас Маркса. Книга была в твердом переплете зелёной кожи, ею можно было хорошо треснуть по затылку одноклассника. Но она ещё и дарила своему хозяину невероятное наслаждение. Он открывал атлас на архипелагах Тихого океана и на полу в гостиной водил по листам карты маленький деревянный клипер с парусами из простроченного Манечкой на «Зингере» шёлка. И, кажется, что взаправду чувствовал горячий ветер Сахары, а злой антарктический шквал царапал его щёки замерзающими каплями в Южных широтах. Обворожительные креолки целовали те же щёки, потом, когда парусник добирался до Латинской Америки и вставал на якорь, на время, пока детей звали к обеду. Уже у взрослого Васильева, не было неожиданностей с географией – все карты мира с детства сохранились с большой ясностью в памяти.
С пяти лет старшие сёстры, готовя брата к гимназии, принуждали Александра заниматься по несколько часов. Каждый день были уроки немецкого и французского. Уже в этом возрасте у мальчика не оставалось времени на праздность. Занятия в домашнем классе сменялись спортивными играми – лапта, плавание, игра в мяч, в теплое время, коньки и лыжи зимой.
Десять лет пролетели незаметно. Князь привез Александра в Казань к началу занятий в университете.
– Вот Саша, Казань – этот город взял Иван Грозный. Бывшая волжская Булгария. Здесь тебя обучат должному делу. Юрист хорошая профессия, твой батюшка был прав.
Александр после небольшого уездного Темникова, только головой успевал вертеть по сторонам, следя за рассказом крестного, бывавшего в Казани много раз по делам.
Казань к началу двадцатого века стала великолепна. Многочисленные минареты каменных и деревянных мечетей словно подпирали небо; вокруг располагались роскошные дворцы. Улицы, повторяющие изгиб Волги, солидно выставляли к брусчатке чугунные фонари и карнизы дорогих особняков. Здесь хотелось жить.
