Эрнест Миллер Хемингуэй
Полное собрание рассказов
Катушка завертелась с визгом, когда леса начала стремительно разматываться. Слишком быстро. Ник не успевал следить за лесой, леса слетала с катушки, визг становился все пронзительней.
Катушка обнажилась. Сердце у Ника, казалось, перестало биться от волнения. Откинувшись назад в ледяной воде, доходившей ему до бедер, Ник крепко прихватил катушку левой рукой. Большой палец с трудом влезал в отверстие катушки.
Когда он задержал катушку, леса вдруг стала тугой и жесткой, и за корягами огромная форель высоко выпрыгнула из воды. Ник тотчас нагнул удилище, чтобы ослабить лесу. Но уже в тот момент, как он его нагибал, он почувствовал, что напряжение слишком велико, леса стала слишком тугой. Ну конечно, поводок оборвался. Он безошибочно это почувствовал по тому, как леса вдруг потеряла всякую упругость, стала сухой и жесткой. Потом ослабла.
Во рту у Ника пересохло, сердце упало. Он стал наматывать лесу на катушку. Ему никогда не попадалось такой большой форели. Чувствовалось, что она такая тяжелая, такая сильная, что ее не удержишь. И какая громадина. С хорошего лосося величиной.
Руки у Ника тряслись. Он медленно наматывал лесу. Он слишком переволновался. У него закружилась голова, слегка подташнивало, хотелось присесть отдохнуть.
Поводок оборвался в том месте, где был привязан к крючку. Ник взял его в руки. Он думал о форели, о том, как где-то на покрытом гравием дне она старается удержаться против течения, глубоко на дне, куда не проникает свет, под корягами, с крючком во рту. Ник знал, что зубы форели в конце концов перекусят крючок. Но самый кончик так и останется у нее в челюсти. Форель, наверное, злится. Такая огромная тварь обязательно должна злиться. Да, вот это была форель. Крепко сидела на крючке. Как камень. Она и тяжелая была, как камень, пока не сорвалась. Ну и здоровая же. Черт, я даже не слышал про таких.
Ник выбрался на луг. Вода стекала у него по брюкам, хлюпала в башмаках. Он прошел немного берегом и сел на корягу. Он не спешил, ему хотелось продлить удовольствие.
Он пошевелил пальцами ног в воде, наполнявшей башмаки, и достал папиросу из бокового кармана. Он закурил и бросил спичку в быстро бегущую воду под корягами. Когда спичку завертело течением, за ней погналась маленькая форель. Ник засмеялся. Сперва он выкурит папиросу.
Он сидел на коряге, курил, обсыхая на солнце, солнце грело ему спину, впереди река уходила в лес и, повернув, исчезала в лесу, – отмели, блеск солнца, большие отполированные водой камни, кедры вдоль берега и белые березы, коряга, теплая от солнца, на ней удобно сидеть, гладкая, без коры, сырая на ощупь. И постепенно его покинуло чувство разочарования, резко сменившее возбуждение, от которого у него даже заболели плечи. Теперь опять все было хорошо. Положив удилище на корягу, он привязал новый крючок к поводку, он до тех пор затягивал жилу, пока она не слиплась в твердый, плотный узелок.
Он насадил наживку, потом взял удочку и перешел по корягам на тот берег, чтобы сойти в воду в неглубоком месте. Под корягами и за ними было глубоко. Нику пришлось обойти песчаную косу на том берегу, прежде чем он добрался до мелководья.
Налево, там, где кончался луг и начинались леса, лежал большой, вывороченный с корнем вяз. Его повалило грозой, и он лежал вершиной в лесу; корни были занесены илом и обросли травой, образуя бугор у самой воды. Река подмывала вывороченные корни. С того места, где Ник стоял, ему были видны глубокие, похожие на колеи впадины, промытые течением в мелком дне. Там, где стоял Ник, дно было покрыто галькой; подальше – тоже усеяно галькой и большими, торчащими из воды камнями. Но там, где река делала изгиб возле корней вяза, дно было илистое и между впадинами извивались языки зеленых водорослей.
Ник взмахнул удочкой назад через плечо, потом вперед, и леса, описав дугу, увлекла кузнечика в одну из глубоких впадин, в чащу водорослей. Форель клюнула, и Ник подсек.
Вытянув удилище далеко вперед, по направлению к поваленному дереву, и пятясь по колено в воде, Ник вывел форель, которая все время ныряла, сгибая удилище, из опасной путаницы водорослей в открытую воду. Держа удилище, гнувшееся, как живое, Ник стал подтягивать к себе форель. Форель рвалась, но постепенно приближалась, удилище подавалось при каждом рывке, иногда его конец уходил в воду, но всякий раз форель подтягивалась немного ближе. Подняв удилище над головой, Ник провел форель над сачком и сачком подхватил ее.
Форель тяжело висела в сачке, сквозь петли виднелись ее пятнистая спинка и серебряные бока. Ник снял ее с крючка – приятно было держать в руке ее плотное тело с крепкими боками, с выступающей вперед нижней челюстью – и, бьющуюся, большую, спустил ее в мешок, свисавший в воду с его плеч. Держа мешок против течения, Ник приоткрыл его; мешок наполнился водой и стал тяжелым. Ник приподнял его, и вода начала вытекать. Дно мешка оставалось в воде, и там билась большая форель.
Ник пошел вниз по течению. Мешок висел спереди, погруженный в воду, оттягивая ему плечи.
Становилось жарко, солнце жгло ему затылок.
Одну хорошую форель он уже поймал. Много ему и не нужно. Река стала широкой и мелкой. По обоим берегам росли деревья. На левом берегу деревья под утренним солнцем отбрасывали на воду короткие тени. Ник знал, что везде в тени есть форели. После полудня, когда солнце станет над холмами, форели перейдут в прохладную тень возле другого берега.
Те, что покрупней, будут под самым берегом. На Блэк-Ривер всегда можно было их там найти. Когда же солнце садилось, они выходили на середину реки. Как раз когда солнце заливало реку слепящим блеском, форели хорошо ловились повсюду. Но ловить их в этот час было почти невозможно: поверхность реки слепила, как зеркало на солнце. Конечно, можно было повернуться против течения, но на такой реке, как эта или Блэк-Ривер, брести против течения трудно, а в глубоких местах вода валит с ног. Не так-то это просто в реках с быстрым течением.
Ник пошел дальше по мелководью, вглядываясь, не окажется ли возле берега глубоких ям. На самом берегу рос бук, так близко к реке, что ветви его окунались в воду. Вода крутилась вокруг листьев. В таких местах всегда водятся форели.
Нику не хотелось ловить в этой яме. Крючок наверняка зацепится за ветку.
Однако на вид тут было очень глубоко. Он забросил кузнечика так, что он ушел под воду, его закружило течением и унесло под нависшие над водой ветви. Леса сильно натянулась, и Ник подсек. Между ветвей и листьев тяжело плеснулась форель, наполовину выскочив из воды. Конечно, крючок зацепился. Ник сильно дернул, и форель исчезла. Ник смотал лесу и, держа крючок в руке, пошел вниз по течению.
Впереди, под левым берегом, лежала большая коряга. Ник видел, что в середине она пустая; вода не бурлила вокруг ее верхнего конца, а входила внутрь гладкой струей, только по бокам разбегалась мелкая рябь. Река становилась все глубже. Сверху коряга была серая и сухая. Она была наполовину в тени.
Ник вынул затычку из бутылки вместе с уцепившимся за нее кузнечиком. Ник снял его, насадил на крючок и забросил в воду. Он вытянул удилище далеко вперед, так что кузнечика понесло течением прямо к коряге. Ник нагнул удилище, и кузнечика затянуло внутрь. Лесу сильно дернуло. Ник потянул к себе удилище. Можно было подумать, что крючок зацепился за корягу, если бы только не живая упругость удочки.
Ник попробовал вывести рыбу на открытое место. Тащить ее было тяжело.
Вдруг леса ослабла, и Ник подумал, что форель сорвалась. Потом он увидел ее очень близко, в открытой воде; форель дергала головой, стараясь освободиться от крючка. Рот у нее был крепко сжат. Она изо всех сил боролась с крючком в светлой, быстро бегущей воде.
Смотав лесу левой рукой, Ник поднял удилище, чтобы натянуть лесу, и попытался подвести форель к сачку, но она метнулась прочь, исчезла из виду, рывками натягивая лесу. Ник повел ее против течения, предоставив ей дергаться в воде, насколько позволяла упругость удилища. Он перенял удочку левой рукой, повел форель против течения, – она не переставала бороться, всей своей тяжестью повисая на лесе, – и опустил ее в сачок. Он поднял сачок из воды, форель висела в нем тяжелым полукольцом, из сетки бежала вода, он снял форель с крючка и опустил ее в мешок.
Он приоткрыл мешок и заглянул в него – на дне мешка трепетали в воде две большие форели.
По все углублявшейся воде Ник побрел к пустой коряге. Он снял мешок через голову – форели забились, когда мешок поднялся из воды, – и повесил его на корягу так, чтобы форели были глубоко погружены в воду. Потом он залез на корягу и сел; вода с его брюк и башмаков стекала в реку. Он положил удочку, перебрался на затененный конец коряги и достал из кармана сэндвичи. Он окунул их в холодную воду. Крошки унесло течением. Он съел сэндвичи и зачерпнул шляпой воды напиться; вода вытекала из шляпы чуть быстрей, чем он успевал пить.
В тени на коряге было прохладно. Ник достал папиросу и чиркнул спичкой по коряге. Спичка глубоко ушла в серое дерево, оставив в нем бороздку. Ник перегнулся через корягу, отыскал твердое место и зажег спичку. Он сидел, курил и смотрел на реку.
Впереди река сужалась и уходила в болото. Вода становилась здесь гладкой и глубокой, и казалось, что болото сплошь поросло кедрами, так тесно стояли стволы и так густо сплетались ветви. По такому болоту не пройдешь. Слишком низко растут ветви. Пришлось бы ползти по земле, чтобы пробраться между ними. «Вот почему у животных, которые водятся в болоте, такое строение тела», – подумал Ник.
Он пожалел, что ничего не захватил почитать. Ему хотелось что-нибудь почитать. Забираться в болото ему не хотелось. Он взглянул вниз по реке. Большой кедр наклонился над водой, почти достигая противоположного берега. Дальше река уходила в болото.
Нику не хотелось идти туда. Не хотелось брести по глубокой воде, доходящей до самых подмышек, и ловить форелей в таких местах, где невозможно вытащить их на берег. По берегам болота трава не росла, и большие кедры смыкались над головой, пропуская только редкие пятна солнечного света; в полутьме, в быстром течении, ловить рыбу было небезопасно. Ловить рыбу на болоте – дело опасное. Нику этого не хотелось. Сегодня ему не хотелось спускаться еще ниже по течению.
Он достал нож, открыл его и воткнул в корягу. Потом подтянул к себе мешок, засунул туда руку и вытащил одну из форелей. Захватив ее рукой поближе к хвосту, скользкую, живую, Ник ударил ее головой о корягу. Форель затрепетала и замерла. Ник положил ее в тень на корягу и тем же способом оглушил вторую форель. Он положил их рядышком на корягу. Это были очень хорошие форели.
Ник вычистил их, распоров им брюхо от анального отверстия до нижней челюсти. Все внутренности вместе с языком и жабрами вытянулись сразу. Обе форели были самцы; длинные серовато-белые полоски молок, гладкие и чистые. Все внутренности были чистые и плотные, вынимались целиком. Ник выбросил их на берег, чтобы их могли подобрать выдры.
Он обмыл форель в реке. Когда он держал их в воде против течения, они казались живыми. Окраска их кожи еще не потускнела. Ник вымыл руки и обтер их о корягу. Потом он положил форели на мешок, разостланный на коряге, закатал и завязал сверток и уложил его в сачок. Нож все еще торчал, воткнутый в дерево. Ник вычистил лезвие о корягу и спрятал нож в карман.
Ник встал во весь рост на коряге, держа удилище в руках; сачок тяжело свисал с его пояса; потом он сошел в реку и, шлепая по воде, побрел к берегу. Он взобрался на берег и пошел прямиком через лес по направлению к холмам, туда, где находился лагерь. Он оглянулся. Река чуть виднелась между деревьями. Впереди было еще много дней, когда он сможет ловить форель на болоте.
L’ENVOI
Король работал в саду. Казалось, он очень мне обрадовался. Мы прошлись по саду. «Вот королева», – сказал он. Она подрезала розовый куст. «Здравствуйте», – сказала она. Мы сели за стол под большим деревом, и король велел принести виски и содовой. «Хорошее виски у нас пока еще есть», – сказал король. Он сказал мне, что революционный комитет не разрешает ему покидать территорию дворца. «Пластирас, по-видимому, порядочный человек, – сказал король, – но ладить с ним нелегко. Впрочем, я думаю, он правильно сделал, что расстрелял этих молодцов. Конечно, в таких делах самое главное – это чтобы тебя самого не расстреляли!»
Было очень весело. Мы долго разговаривали. Как все греки, король жаждал попасть в Америку.
Мужчины без женщин
Посвящается
ЭВАНУ ШИПМЕНУ
Непобежденный
Мануэль Гарсиа поднялся по лестнице в контору дона Мигеля Ретаны. Он поставил свой чемодан на пол и постучал в дверь. Ответа не было. Но Мануэль, стоя в коридоре, чувствовал, что в комнате кто-то есть. Он чувствовал это через дверь.
– Ретана, – сказал он, прислушиваясь.
Ответа не было.
«А все-таки он здесь», – подумал Мануэль.
– Ретана, – повторил он и громче постучал в дверь.
– Кто там? – раздался голос из конторы.
– Это я, Маноло, – сказал Мануэль.
– А что нужно? – спросил голос.
– Мне нужна работа, – сказал Мануэль.
В двери что-то несколько раз щелкнуло, и она распахнулась. Мануэль вошел, захватив свой чемодан.
За столом в глубине комнаты сидел маленький человечек. Над его головой висело чучело бычьей головы, сделанное в мадридской мастерской; стены были увешаны фотографиями в рамках и афишами боя быков.
Маленький человечек сидел и смотрел на Мануэля.
– Я думал, ты убит, – сказал он.
Мануэль быстро постучал костяшками пальцев по столу. Маленький человечек сидел и смотрел на него через стол.
– Сколько у тебя выходов за этот год? – спросил Ретана.
– Один, – ответил Мануэль.
– Только тот один? – спросил маленький человечек.
– Только.
– Я читал об этом в газетах, – сказал Ретана. Он сидел, откинувшись на спинку стула, и смотрел на Мануэля.
Мануэль поглядел на чучело быка. Он не раз видел его и раньше. Он питал к нему что-то похожее на родственные чувства. Лет девять назад бык убил его брата, того, что подавал надежды. Мануэль хорошо помнил этот день. На дубовом щите, к которому была прикреплена бычья голова, поблескивала медная дощечка с надписью. Мануэль не мог прочесть ее, но он предполагал, что это в память его брата. Что ж, он был славный мальчик.
На дощечке было написано: «Бык Марипоса, с ганадерии герцога Верагуа, вспоровший семь лошадей и убивший Антонио Гарсиа, новильеро, 27 апреля 1909 года».
Ретана заметил, что Мануэль смотрит на бычью голову.
– На воскресенье герцог прислал мне такую партию, что без скандала не обойдется, – сказал он. – Они все разбиты на ноги. Что говорят о них в кафе?
– Не знаю, – ответил Мануэль. – Я только что приехал.
– Да, – сказал Ретана. – У тебя и чемодан с собой.
Откинувшись на спинку стула, он смотрел на Мануэля через большой стол.
– Садись, – сказал он. – Сними шляпу.
Мануэль сел; без шляпы лицо его стало совсем другим. Косичка матадора, пришпиленная на макушке, чтобы она держалась под шляпой, нелепо торчала над бледным лицом.
– Ты плохо выглядишь, – сказал Ретана.
– Я только что из больницы, – сказал Мануэль.
– Я слышал, будто тебе отняли ногу.
– Нет, – сказал Мануэль. – Обошлось.
Ретана наклонился вперед и пододвинул Мануэлю стоявший на столе деревянный ящичек с сигаретами.
– Бери, – сказал он.
– Спасибо.
Мануэль закурил.
– А ты? – сказал он, протягивая Ретане зажженную спичку.
– Нет. – Ретана помахал рукой. – Не курю.
Ретана молча смотрел, как Мануэль курит.
– Почему ты не подыщешь себе какую-нибудь работу? – спросил Ретана.
– Я не хочу какую-нибудь, – сказал Мануэль. – Я матадор.
– Нет больше матадоров, – сказал Ретана.
– Я матадор, – сказал Мануэль.
– Да, сидя у меня в конторе.
Мануэль засмеялся.
Ретана молча смотрел на Мануэля.
– Я могу выпустить тебя вечером, если хочешь, – предложил Ретана.
– Когда? – спросил Мануэль.
– Завтра.
– Не люблю быть заменой, – сказал Мануэль. Именно так все они погибают. Именно так погиб Сальвадор. Он постучал костяшками пальцев по столу.
– Больше у меня ничего нет, – сказал Ретана.
– Почему бы тебе не выпустить меня днем на будущей неделе? – спросил Мануэль.
– Сбора не сделаешь, – ответил Ретана. – Публика требует только Литри, Рубито и Ля Торре. Эти хорошо работают.
– Публика придет смотреть меня, – с надеждой сказал Мануэль.
– Нет, не придет. Тебя уже давно забыли.
– Я могу хорошо работать, – сказал Мануэль.
– Предлагаю тебе выступить завтра вечером после клоунады, – повторил Ретана. – Будешь работать с Эрнандесом и можешь убить двух новильо.
– Чьи новильо? – спросил Мануэль.
– Не знаю. Что найдется в корале. Из тех, которых ветеринары не допустили к дневным боям.
– Не люблю быть заменой, – сказал Мануэль.
– Как хочешь, – сказал Ретана.
Он наклонился над бумагами. Разговор больше не интересовал его. Сочувствие, которое на минуту вызвал в нем Мануэль, напомнив о старых временах, уже исчезло. Он охотно заменит им Чавеса, потому что это обойдется дешево. Но и других можно иметь по дешевке. Все же он хотел бы помочь Мануэлю. Ну что ж, завтра он может выступить. Теперь его дело решать.
– А сколько ты мне заплатишь? – спросил Мануэль. Он все еще тешил себя мыслью, что откажется. Но он знал, что не может отказаться.
– Двести пятьдесят песет, – ответил Ретана. Он хотел дать пятьсот, но когда он разжал губы, они сказали двести пятьдесят.
– Виляльте ты платишь семь тысяч, – сказал Мануэль.
– Но ты не Виляльта, – ответил Ретана.
– Я знаю, – сказал Мануэль.
– Он делает сборы, Маноло, – объяснил Ретана.
– Конечно, – сказал Мануэль. Он встал. – Дай триста, Ретана.
– Хорошо, – согласился Ретана. Он достал из ящика стола листок бумаги.
– А можно мне пятьдесят получить сейчас? – спросил Мануэль.
– Пожалуйста, – сказал Ретана. Он вынул из бумажника кредитку в пятьдесят песет и, развернув ее, положил на стол.
Мануэль взял деньги и спрятал в карман.
– А куадрилья? – спросил он.
– Будут ребята, которые всегда работают у меня по вечерам. Они – ничего.
– А пикадоры?
– Пикадоры неважные, – признался Ретана.
– Мне нужен хоть один хороший пикадор, – сказал Мануэль.
– Найми его, – сказал Ретана. – Ступай и найми.
– Только не за те же деньги, – возразил Мануэль. – Не могу же я оплачивать пикадора из этих шестидесяти дуро.
Ретана ничего не ответил, только посмотрел через стол на Мануэля.
– Ты сам знаешь, что мне нужен хоть один хороший пикадор, – сказал Мануэль.
Ретана, не отвечая, смотрел на Мануэля, словно откуда-то очень издалека.
– Так не годится, – сказал Мануэль.
Ретана все еще разглядывал его, откинувшись на спинку стула, разглядывал откуда-то издалека.
– У нас есть свои пикадоры, – сказал он.
– Знаю, – сказал Мануэль, – знаю я твоих пикадоров.
Ретана не улыбнулся. Мануэль понял, что дело кончено.
– Я хочу только равных шансов, – негромко сказал Мануэль. – Когда я выйду на арену, нужно, чтобы я мог подступиться к быку. Для этого довольно одного хорошего пикадора.
Он обращался к человеку, который уже не слушал его.
– Если тебе нужно что-нибудь сверх положенного, – сказал Ретана, – доставай сам. Будет работать наша куадрилья. Приводи своих пикадоров, сколько хочешь. Клоунада кончается в десять тридцать.
– Хорошо, – сказал Мануэль. – Если это твое последнее слово.
– Да, – сказал Ретана.
– До завтра, – сказал Мануэль.
– Я буду там, – сказал Ретана.
Мануэль поднял свой чемодан и вышел.
– Захлопни дверь! – крикнул Ретана.
Мануэль оглянулся. Ретана сидел, наклонившись над столом, и просматривал бумаги. Мануэль плотно притворил дверь, и замок щелкнул.
Он спустился по лестнице и вышел из подъезда на залитую солнцем улицу. Было очень жарко, и отблеск солнца на белых зданиях больно резанул глаза. Он пошел к Пуэрта-дель-Соль по теневой стороне крутой улицы. Тень была плотная и свежая, как проточная вода. Но, когда он пересекал поперечные улицы, зной сразу охватывал его. Среди встречавшихся ему людей Мануэль не заметил ни одного знакомого лица.
Перед самой Пуэрта-дель-Соль он зашел в кафе.
В кафе было пустовато. Только немногие посетители сидели за столиками у стены. За одним из столиков четверо играли в карты. Остальные сидели, прислонившись к стене, и курили; перед ними стояли пустые рюмки и чашки из-под кофе. Мануэль прошел через длинный зал в маленькую заднюю комнату. В углу за столиком сидел человек и спал. Мануэль сел за один из столиков.
Вошел официант и остановился возле Мануэля.
– Вы не видели Сурито? – спросил его Мануэль.
– Он приходил утром, – ответил официант. – Теперь он раньше пяти не придет.
– Дайте мне кофе с молоком и рюмку коньяку, – сказал Мануэль.
Официант вернулся, неся поднос с большим стаканом для кофе и рюмкой. В левой руке он держал бутылку коньяку. Описав подносом дугу, он все сразу поставил на стол, а мальчик, который шел за ним, налил в стакан кофе и молока из двух блестящих кофейников с длинными ручками.
Мануэль снял шляпу, и официант увидел косичку, приколотую надо лбом. Наливая коньяк в рюмку, стоявшую возле стакана кофе, он подмигнул мальчику. Мальчик с любопытством посмотрел на бледное лицо Мануэля.
– Вы будете здесь выступать? – спросил официант, закупоривая бутылку.
– Да, – сказал Мануэль. – Завтра.
Официант медлил у столика, прижав дно бутылки к бедру.
– В клоунаде? – спросил он.
Мальчик смутился и отвел глаза.
– Нет, после.
– А я думал, что будут Чавес и Эрнандес, – сказал официант.
– Нет. Я и еще один.
– Кто? Чавес или Эрнандес?
– Кажется, Эрнандес.
– А что случилось с Чавесом?
– Он ранен.
– Кто сказал?
– Ретана.
– Эй, Луис! – крикнул официант в соседнюю комнату. – Чавес ранен.
Мануэль снял обертку с порции сахара и бросил оба куска в стакан. Он помешал кофе и выпил его; кофе был сладкий, горячий и приятно согревал пустой желудок. Потом он выпил коньяк.
– Налейте еще рюмку, – сказал он официанту.
Официант вытащил пробку и налил полную рюмку, пролив коньяк на блюдце. К столику подошел еще один официант. Мальчик ушел.
– Что, Чавес тяжело ранен? – спросил Мануэля второй официант.
– Не знаю, – ответил Мануэль. – Ретана не сказал.
– Ему-то, конечно, наплевать, – вмешался высокий официант. Мануэль раньше не видел его. Он, вероятно, только что подошел.
– У нас так: если Ретана поддержит, твое счастье, – сказал высокий официант. – А если не поддержит, можешь пойти и пустить себе пулю в лоб.
– Верно, – поддакнул второй официант. – Совершенно верно.
– Еще бы не верно, – сказал высокий официант. – Я хорошо знаю, что это за птица.
– Смотрите, как он выдвинул Виляльту, – сказал первый официант.
– Да разве его одного, – сказал высокий официант. – А Марсьяла Лаланду! А Насионаля!
– Верно, верно, – подтвердил маленький официант.
Они оживленно разговаривали возле столика Мануэля, а он молча смотрел на них. Он уже выпил вторую рюмку коньяку. О нем они забыли – словно его здесь и не было.
– Это просто стадо верблюдов, – продолжал высокий официант. – Вы когда-нибудь видели Насионаля-второго?
– Я видел его в прошлое воскресенье, – ответил первый официант.
– Настоящий жираф, – сказал маленький официант.
– Я же вам говорил, – сказал высокий официант. – Все это любимчики Ретаны.
– Послушайте, дайте мне еще рюмку, – сказал Мануэль. Пока они разговаривали, он перелил коньяк с блюдца в рюмку и выпил его.
Первый официант, не глядя на Мануэля, наполнил рюмку, и все трое, разговаривая, вышли из комнаты.
Человек в дальнем углу все еще спал, прислонившись головой к стене, слегка похрапывая при каждом вдохе.
Мануэль выпил коньяк. Его самого клонило ко сну. Выходить на улицу не стоит – слишком жарко. Да и делать там нечего. Нужно повидать Сурито. Он вздремнет немного, пока тот не пришел. Мануэль толкнул ногой свой чемодан под столом, чтобы удостовериться, что он тут. Может быть, лучше поставить его под стул, к стене. Он нагнулся и подвинул чемодан. Потом положил голову на стол и заснул.
Когда он проснулся, кто-то сидел за столиком напротив него. Это был высокий, плотный мужчина с крупными чертами лица и смуглой, как у индейца, кожей. Он уже давно сидел здесь. Он махнул рукой официанту, чтобы тот не подходил, и теперь сидел и читал газету, время от времени взглядывая на Мануэля, который спал, положив голову на стол. Он читал с трудом, по складам, усиленно шевеля губами. Чтобы передохнуть, он отрывался от газеты и смотрел на спящего. Он неподвижно и грузно сидел против Мануэля, надвинув на лоб черную широкополую шляпу.
Мануэль выпрямился и посмотрел на него.
– Здравствуй, Сурито, – сказал он.
– Здравствуй, малыш, – сказал плотный мужчина.
– Я спал. – Мануэль потер лоб кулаком.
– Я видел, что ты спишь.
– Как дела?
– Хороши. А твои?
– Так себе.
Оба молчали. Пикадор Сурито смотрел на бледное лицо Мануэля. Мануэль смотрел на огромные руки пикадора, складывающие газету, прежде чем спрятать ее в карман.
– У меня к тебе просьба, Манос, – сказал Мануэль.
«Маносдурос» было прозвище Сурито. Каждый раз, как он слышал его, он вспоминал о своих огромных руках. Он смущенно положил их перед собой на стол.
– Давай выпьем, – сказал он.
– Давай, – сказал Мануэль.
Официант подошел, вышел и снова вошел. Уходя, он оглянулся на сидящих за столиком Мануэля и Сурито.
– В чем дело, Маноло? – Сурито поставил рюмку на стол.
– Ты не согласишься поработать со мной завтра вечером? – спросил Мануэль, смотря через стол на Сурито.
– Нет, – сказал Сурито. – Я больше не работаю.
Мануэль посмотрел на свою рюмку. Он ждал этого ответа: вот и дождался. Ну да, дождался.
– Не сердись, Маноло, но я больше не работаю. – Сурито смотрел на свои руки.
– Ну что ж, – сказал Мануэль.
– Я слишком стар, – сказал Сурито.
– Я только спросил, – сказал Мануэль.
– Это завтра вечером?
– Да. Я подумал, что, если у меня будет один хороший пикадор, я справлюсь.
– Сколько тебе платят?
– Триста песет.
– Так ведь я один получаю больше.
– Я знаю, – сказал Мануэль. – Я не имел никакого права просить тебя.
– Почему ты не бросишь этого дела? – сказал Сурито. – Почему ты не отрежешь свою колету, Маноло?
– Не знаю, – ответил Мануэль.
– Ты немногим моложе меня, – сказал Сурито.
– Не знаю, – сказал Мануэль. – Не могу бросить. Только бы шансы были равные – больше мне ничего не нужно. Не могу не выступать, Манос.
– Нет, можешь.
– Нет, не могу. Я пробовал бросать.
– Я понимаю, что это трудно. Но так нельзя. Ты должен бросить раз и навсегда.
– Не могу я этого сделать. Да и последнее время я был в форме.
Сурито посмотрел на лицо Мануэля.
– Тебя свезли в больницу.
– Но до этого я был в блестящей форме.
Сурито ничего не ответил. Он перелил коньяк со своего блюдца в рюмку.
– В газетах писали, что такой работы еще не видывали, – сказал Мануэль.
Сурито молча посмотрел на него.
– Ты же знаешь, когда я в форме, я хорошо работаю, – сказал Мануэль.
– Ты слишком стар, – сказал пикадор.
– Нет, – сказал Мануэль. – Ты на десять лет старше меня.
– Я – другое дело.
– Вовсе я не слишком стар, – сказал Мануэль.
Они помолчали. Мануэль не спускал глаз с лица пикадора.
– Я был в форме, когда это случилось. Ты напрасно не пришел посмотреть на меня, Манос, – с упреком сказал Мануэль.
– Не хочу я на тебя смотреть, – сказал Сурито. – Я слишком волнуюсь.
– Ты не видел меня в последнее время.
– Зато раньше видел.
Сурито посмотрел на Мануэля, избегая его взгляда.
– Бросай это дело, Маноло.
– Не могу, – сказал Мануэль. – Я сейчас в форме, верно тебе говорю.
Сурито наклонился вперед, положив руки на стол.
– Слушай. Я поработаю завтра с тобой, но, если ты провалишься, ты бросишь. Понял? Согласен?
– Согласен.
Сурито откинулся назад со вздохом облегчения.
– Пора бросить, – сказал он. – Нечего дурака валять. Пора отрезать колету.
– Не придется бросать, – сказал Мануэль. – Вот увидишь. Я могу хорошо работать.
Сурито встал. Спор утомил его.
– Пора бросить, – сказал он. – Я сам отрежу тебе колету.
– Нет, не отрежешь, – сказал Мануэль. – Не придется.
Сурито подозвал официанта.
– Пойдем, – сказал Сурито. – Пойдем ко мне.
Мануэль достал чемодан из-под стула. Он был счастлив. Сурито будет его пикадором. Нет на свете пикадора лучше Сурито. Теперь все просто.
– Пойдем ко мне, пообедаем, – сказал Сурито.
Мануэль стоял в патио де кавальсос и ждал окончания клоунады. Сурито стоял рядом с ним. В конюшне было темно. Высокие ворота, ведущие на арену, были закрыты. Сверху донесся дружный смех, потом еще взрыв смеха. Потом наступила тишина. Мануэль любил запах конюшни. Хорошо пахло в темном патио. Опять с арены донесся хохот, потом аплодисменты, долго не смолкающие аплодисменты.
– Ты видел их когда-нибудь? – спросил Сурито, высокий, громоздкий в темноте рядом с Мануэлем.
– Нет, – ответил Мануэль.
– Очень смешно, – сказал Сурито. Он улыбнулся про себя в темноте.
Высокие, двустворчатые, плотно пригнанные ворота распахнулись, и Мануэль увидел арену в ярком свете дуговых фонарей и темный, уходящий вверх амфитеатр; по краю арены, раскланиваясь, бежало двое людей, одетых бродягами, а за ними следом, в ливрее с блестящими пуговицами, шел третий, подбирая шляпы и трости, брошенные на песок, и кидал их обратно в темноту.
В патио вспыхнул электрический свет.
– Я пойду подыщу себе конягу, пока ты соберешь ребят, – сказал Сурито.
За ними послышалось звяканье упряжки мулов, которую выводили на арену, чтобы вывезти убитого быка.
Члены куадрильи, смотревшие клоунаду из прохода между барьером и первым рядом, вошли в патио и, болтая, остановились под фонарем. Красивый юноша в оранжевом с серебром костюме подошел к Мануэлю.
– Я Эрнандес, – сказал он, улыбаясь, и протянул руку.
Мануэль пожал ее.
– Сегодня нас ждут настоящие слоны, – весело сказал юноша.
– Да, крупные, и рога нешуточные, – подтвердил Мануэль.
– Вам достались худшие, – сказал юноша.
– Не беда, – сказал Мануэль. – Чем крупнее бык, тем больше мяса для бедных.
– Кто это придумал? – ухмыльнулся Эрнандес.
– Это старинная поговорка, – сказал Мануэль. – Построй свою куадрилью, чтобы мне видеть, кто работает со мной.
– У вас будут хорошие ребята, – сказал Эрнандес. Он был очень весел. Он выступал в третий раз, и у него уже были поклонники в Мадриде. Он радовался, что через несколько минут начнется бой.
– А где пикадоры? – спросил Мануэль.
– Выбирают лошадей. Дерутся, кому достанется самый резвый скакун, – ухмыльнулся Эрнандес.
Мулы под щелканье бичей и звон колокольчиков галопом проскочили в ворота; мертвый бычок взрыл борозду в песке.
Как только провезли быка, все выстроились для выхода.
Впереди стояли Мануэль и Эрнандес. За ними – члены их куадрилий, перекинув через руку тяжелые плащи. Позади всех – четыре пикадора верхами, стальные наконечники отвесно поднятых копий поблескивали в полумраке конюшни.
