Эрик Аксл Сунд
Бумажные души

Глава 11
Квартал Крунуберг

Троим парням, сидевшим по ту сторону стола в душной допросной, было по восемнадцать лет; все они учились в гимназии на севере Центрального Стокгольма. Их приятеля срочно доставили в Каролинскую больницу. Рана на животе была опасной, парень потерял много крови, но он выживет. Разорванную печень удалось восстановить, а поврежденную часть тонкого кишечника врачи удалили.

Один из парней снимал произошедшее в Васапарке на телефон, который сейчас лежал на столе.

На экране застыла картинка: девушка с ножом в руке, лицо перекошено от гнева.

Парни оказались не особо разговорчивыми, но хуже всего было то, что, пока Олунд помогал Оливии не дать их товарищу истечь кровью, они успели залить видеозапись нападения на несколько сетевых площадок.

“Обычный день в Васапарке”, гласил комментарий, приправленный тридцатью восклицательными знаками.

Оливия покачала головой и уперлась взглядом в страницу блокнота. Олунд понимал, каких трудов ей стоит не сорваться.

Старуха и санитар не пострадали, хотя и пережили шок. По словам санитара, девушка погладила старуху по щеке – “даже нежно, как будто хотела утешить или успокоить”. Самой ссоры санитар почти не видел, но Олунд понимал, что его свидетельство может оказаться важным.

– Когда мы беседовали с вами по отдельности, вы по-разному описали, что происходило до того, как девушка вытащила нож. – Олунд посмотрел на каждого из парней по очереди и рукавом вытер потный лоб. Интересно, почему он так потеет? Жара и неважный кондиционер? Или он заболевает?

Один из парней заявил, что наркоманка накинулась на них без всякой причины. Сначала несколько раз толкнула, а потом набросилась с ножом.

По словам другого, девушка подошла к ним и стала выпрашивать сигареты. Сигарет у парней не оказалось, девица вышла из себя и напала на них.

Третий сказал, что девушка лежала в беседке, пряталась, а когда они ее обнаружили, словно взбесилась.

Все, как всегда, решили детали. Войди нож на несколько сантиметров глубже, девушку объявили бы в розыск за убийство. А теперь ее разыскивают всего лишь за покушение на убийство.

Телефонам парней предстояло отправиться на экспертизу. Техники сумеют восстановить удаленные видеофайлы, из которых станет ясно, что именно произошло. А короткий обзор их интернет-привычек продемонстрирует, что все трое имеют обыкновение не только приставать к девушкам, но и записывать свои домогательства на видео.

* * *

Когда парни покинули полицейское управление, Олунд еще раз просмотрел заявления о пропавших людях. Наверняка какое-нибудь заявление имеет отношение к девушке, чье имя они пока не установили. В Сольне имела место кража в магазине, причем приметы воровки напоминали приметы безымянной девушки, а на сортировочной в Томтебуде машинист локомотива обнаружил безбилетницу, чьи приметы также совпадали с приметами девушки. Олунд начал прикидывать ее маршрут от сортировочной в Томтебуде до Васапарка, однако вопросы, кто она и откуда явилась, все еще оставались без ответа.

В заявлении был телефонный номер машиниста, который из-за своей находки свалился с вагона-платформы, и Олунд решил позвонить ему.

– Компрессионный перелом позвоночника, – ответил машинист на вопрос Олунда о травме. – Больно черт знает как, но меня отправили домой. Таблеток вот дали.

Финский акцент звучал далеко не так красиво, как обычно; машинист выговаривал слова невнятно и как-то растянуто – вероятно, виной тому были сильные обезболивающие.

Олунд принялся делать записи, одновременно поедая бутерброд.

– Она столкнула вас с платформы вагона? – спросил он и потянулся за стаканом воды, однако витаминная таблетка еще не разошлась, и Олунд помешал мутноватую жидкость ручкой.

– Ну… не то чтобы прямо толкнула. Схватила за руку так, что ногти впились, я вырвался, завалился назад, упал на рельсы, да неудачно… А она сбежала, как дух лесной… Маахинен.

Олунд дожевал бутерброд и выбросил целлофановую обертку в мусорную корзину.

– Маахинен?

– Да… Когда я был маленьким, а рос я в Карлебю, отец ушел в лес и снес себе полголовы гранатой. Память о Двадцать втором пехотном полке. И я, понимаете, в детстве боялся леса. Я думал, это с ним маахинен сделала. А это с ним сделала война. Девица, которую я нашел, была вылитая виттра лесная.

– Еще что-нибудь можете вспомнить?

Олунду показалось, что он слышит глухое мычание.

– Да… – через пару секунд ответил машинист. – Вы нашли ее рюкзак? Он остался в вагоне.

Олунд быстро поискал в базе, но ничего похожего на рюкзак не обнаружил.

– Где этот рюкзак?

– Не знаю… Его пока забрал на хранение один мой товарищ по работе.

Олунд снова помешал ручкой в стакане. У него были только растворимые таблетки, но он сомневался, что витамины его взбодрят. В голове стоял все тот же туман. Пиво на балконе помогло бы лучше, хотя теперь ему светит двойная смена с перерывом всего в несколько часов.

– Вы сказали, что поезд вышел из Свега. Можете описать маршрут?

Машинист откашлялся.

– Так-то да… Только он сложный получился.

Глава 12
Ренстирнас-гата

Пер Квидинг чувствовал себя в телевизоре исключительно хорошо. Он удобно откинулся на спинку кресла и, улыбаясь, адресовался к собравшейся в студии публике:

– Хватит разграничивать духовное и научное. Разве не глупость – не изучать непонятное? Предположим, что мы точно так же смотрели бы, например, на микробиологию… Насколько ограниченнее и невежественнее мы были бы! К откровениям людей вроде Стины стоит отнестись серьезнее, а не объявлять их сумасшедшими или одержимыми. Давайте извлекать уроки из опыта этих людей, а не упрятывать их в лечебницу…

Хорошо, что все так просто, подумал Луве.

Вскоре объявили следующего гостя программы, и Луве сделал погромче.

Все последние годы он, соблюдая дистанцию, следил, как живет и что делает Мерси, однако решил не напоминать ей о себе. Пройдя курс лечения, она вполне справлялась с жизнью, и Луве не хотелось бередить раны, которые ей, похоже, удалось залечить самостоятельно. Она сильная девушка.

Для начала ведущий объявил, что согласен с восторженными отзывами критиков.

– На днях из печати выходит ваша автобиография, “No Mercy: без пощады”. Книга уже снискала высокую оценку рецензентов, которые назвали ее “бесконечно прекрасной и жестокой”, “будущей классикой”; прозвучали и другие похвалы.

Луве уловил нотку скепсиса: этот матерый альфа-самец словно не верил, что двадцатитрехлетняя чернокожая нигерийка в состоянии соответствовать шведскому литературному канону.

– Вы, как и Пер, описываете пограничье между жизнью и смертью и… да, даже утверждаете, что состоите в ментальной связи со своей умершей подругой.

Мерси казалась абсолютно спокойной, но Луве знал, что она чувствует себя не в своей тарелке. Во всяком случае, та Мерси, которую он знал.

– Я бы не назвала это ментальной связью. Общение, подобие общения, происходит у меня в голове. Она где-то рядом со мной, она помогает мне выстоять.

– В каком смысле выстоять?

Мерси пожала плечами, и Луве невольно улыбнулся. Именно такой вид у нее бывал, когда ей становилось скучно во время сессии.

– Выстоять по жизни, – ответила Мерси; все тот же сиплый голос. По выражению на лице ведущего сразу стало ясно, что у него и Мерси совершенно разное представление о том, что значит жить.

Ведущий на экране телевизора многозначительно улыбнулся.

– Итак, вы можете общаться со своей умершей подругой. Как вы полагаете, где она находится?

– Не знаю… Сложно сказать.

– Если она сейчас с вами, вы можете спросить ее, где она пребывает?

Камера снова крупным планом показала скучающее лицо Мерси.

– Все не настолько примитивно.

Пер Квидинг откашлялся:

– Тема, которую вы затронули… В моей книге она тоже звучит. Говорят же верующие об ангелах-хранителях. Думаю, нам лучше обсуждать эту тему в научных терминах, говорить об энергии, ведь всё суть различные энергии…

Разговор, не без помощи ведущего, снова съехал на Квидинга и его книгу. Луве, считавший секунды во время этого короткого отклонения от темы, успел дойти до двух минут, когда ведущий снова повернулся к Мерси.

– Что побудило вас взяться за автобиографию? Где вы почерпнули силы, чтобы описать пережитые вами ужасы? Пьянство и наркомания, детская проституция, порнография, насильственные смерти… Насколько я понимаю, в вашей жизни был человек, который оказал на вас особое влияние?

Мерси кивнула, но ответила не сразу; ведущий, которому, видимо, не понравилось, что эфирное время тратится попусту, решил подсказать ей:

– Имени вы не назвали: это или он, или она. Мы только знаем, что это психотерапевт и что все началось, когда вы написали письмо этому… человеку неопределенного рода?

Луве замер. Не потому, что ведущий допустил ошибку, спутав род и пол, а потому что сразу понял, к чему тот клонит.

“Неужели она и правда имеет в виду меня”, – подумал он.

– Мерси… Учитывая все, через что вам пришлось пройти, может показаться, что ступить на стезю литературы вам помогла именно женщина.

– Ну… А почему?

– Потому что вы, при вашем страшном, да что там – отвратительном опыте общения с мужчинами, скорее открылись бы перед женщиной.

– Мне сложно сказать… Во время терапии я познакомилась с собственной ранимостью. Я не знала ни кто я, ни куда направляюсь. Мне казалось, что у нас с тем человеком одно переживание на двоих… что мы оба не знаем своей сути.

“Мы оба не знаем своей сути, – подумал Луве. – Неужели она видела меня именно таким?”

Он не столько обиделся, сколько удивился, однако его самооценка оказалась неприятно задетой.

Все годы работы в “Ведьмином котле” Луве хотелось думать, что он помогает девочкам снова обрести чувство безопасности, стабильности. На стремлении вернуть девочкам это чувство и строился его терапевтический подход.

Как может человек узнать и принять себя, если ему кажется, что его наставник сам не знает своей сути?

Глава 13
Туннель на станции “Катарина”

В начале 1930-х годов район Сёдермальма рядом со Слюссеном не слишком отличался от той гигантской стройплощадки, что он представляет сейчас. Бреши в скальной породе, проделанные динамитом, улицы, ведущие в никуда, груды камней и строительные леса чуть не на каждом шагу. Тогда, как и сейчас, по-ночному темные коньки крыш освещала первая в Швеции неоновая реклама зубной пасты “Стоматол”. В декабре 1932 года шестнадцать тысяч тонн камня преобразовались в туннели “Медборгарплатсен”, станции первой линии шведского метро. Фотограф запечатлел момент, когда через толщу скальной породы был проложен проход: двое подрывников – тот, что двигался с севера, и тот, что двигался с юга – встретились в туннеле под Бьёрновыми садами и пожимают друг другу руки, ставя этим жестом точку в своей работе.

И вот почти девяносто лет спустя двое других мужчин приветствуют друг друга примерно на том же месте – на маленьком пятачке у подножия эскалатора, спускающегося на станцию метро от Бьёрновых садов. Теперь, как и тогда, встречаются в рукопожатии потные после работы ладони, но сама работа совершенно иного рода. Мужчины чувствуют облегчение: их задача – задержать наркоманку под кайфом и, возможно, с психическими отклонениями – оказалась куда сложнее, чем они поначалу думали.

На полу лежит что-то похожее на ворох одежды, но, когда один из охранников трогает эту кучу тряпок носком ботинка, она шевелится. Охранник наклоняется, берется за рукав темно-зеленой куртки, дергает.

– Слушай, ты, давай-ка…

Среагировать он не успевает: тяжелый ботинок пинает его в подбородок. Охранник неожиданно для себя резко закрывает рот, лишившись при этом кончика языка.

* * *

Если вчера Олунду просто нездоровилось, то сегодня он чувствовал себя в сто раз хуже. Шипучие витамины, которые, если верить некоторым сайтам, были ненамного эффективнее плацебо, он выбросил и купил вместо них жаропонижающее. Когда они со Шварцем лавировали в туннелях Сёдермальма, тошнота тоже никуда не делась.

– Охранники задержали девицу, когда заметили, как она катается от “Медборгарплатсен” до “Слюссена” и обратно, – говорил Олунд. – К тому же некоторые пассажиры видели, как она бегает по переходам.

– Значит, она со вчерашнего дня в подполье, – усмехнулся Шварц.

– Наверное… Во всяком случае, охранник говорил, что она сопротивлялась как бешеная. Что она не так уж беззащитна, как кажется.

– А может, это охранники не так круты, как про себя думают.

Олунд механически кивнул. Иногда ему было проще согласиться со Шварцем, что бы он сам ни думал. Может быть, ему просто не хотелось обсуждать нюансы и точки зрения.

– Она сейчас в служебном помещении в конце платформы, – сказал он, когда Шварц парковался на стоянке возле палатки-гриль неподалеку от Бьёрновых садов.

Шварц его, кажется, не слушал.

– Ну и ну, – проворчал он. – Наркоманы, алкаши – и тут же детский сад. Чем люди думали?

Перед ними стояла полицейская машина. Несколько патрульных пытались привести в чувство пьяного. Олунд оглядел маленький парк. Банки из-под пива, мусор; подростки растянулись на залитой солнцем лужайке, на лестнице неподалеку сидят цыгане с картонными стаканчиками. Скейтбордисты первого поколения делят пятачок у ресторана “Кварнен” с собственными детьми и внуками. Слева, возле детского сада, была игровая площадка. Вылезая из машины, Олунд насчитал с десяток галдевших ребятишек. Вокруг разливалась вонь туалета.

Сегодня жара стояла еще страшнее вчерашней, хотя Олунду казалось, что жарче, чем вчера, быть уже не может. Он с облегчением вздохнул, когда они спустились на эскалаторе в прохладу подземки, однако уже через несколько шагов пульс у него участился. Но не из-за того, что его лихорадило; Олунда вдруг настигло чувство, что что-то не так.

В воздухе ощущалась тревога. Пассажиры, ехавшие вниз, не были буднично молчаливой и безликой толпой. Явно не знакомые друг с другом люди переговаривались между собой; привычной спешки у них тоже не наблюдалось.

Те, кто стоял на платформе по ту сторону путей, смотрели вниз, на рельсы.

– Пошли, – сказал Шварц. – На перроне что-то происходит.

Он со стуком приложил полицейский жетон к плексигласовому окошку, и скучающий дежурный открыл им турникет. Олунд последовал за Шварцем.

Прибывающий поезд замедлил ход, со скрипом останавливаясь – и тут откуда-то с перрона раздался крик. Олунд и Шварц стали прокладывать себе путь через толпу.

– А ну стой! Стоять!! – кричал мужской голос.

Олунд успел заметить в дальнем конце платформы спину охранника; на какую-то долю секунды за последним вагоном мелькнула развевающаяся светлая ткань. Двери разъехались, и на перрон, как стадо овец, хлынули пассажиры, закрывшие обзор.

“Черт, – подумал Олунд. – Неужели на рельсы прыгнула?”

Им со Шварцем пришлось проталкиваться сквозь толпу желающих выйти из вагона и стремящихся войти в вагон. Когда толпа наконец рассеялась, оба увидели, что охранник стоит у ограждения и заглядывает в туннель.

– Что тут происходит? – рявкнул Шварц. – Она у вас что, сама по себе гуляет?

Охранник обернулся; он был явно потрясен.

– Нет, но… Черт. По-моему, она кое-что прихватила из сейфа.

Голос из вагонных динамиков объявил, что двери закрываются.

– Из какого еще сейфа? – Шварц отвел охранника в сторону и схватился за ограду. – И где, кстати, ваш напарник? Вас же должно быть двое, не меньше?

Охранник молча кивнул. Двери закрылись, поезд тронулся. Олунд бросил взгляд на табло. “Скарпнэк – 3 мин”. Шварц уже успел спрыгнуть на пути.

– А вы давайте по Гётгатан до “Слюссена”, – крикнул он. – Если повезет, мы ее перехватим.

И Шварц скрылся в темноте туннеля. У Олунда засосало под ложечкой. До следующего поезда три минуты. И двое придурков в туннеле. Плохо.

Олунд быстро прикинул вероятные перспективы и спросил:

– Что она прихватила из сейфа?

– Пистолет напарника, – вздохнул охранник.

Олунд снова задумался, и тут же напомнила о себе лихорадка. Накатил приступ головокружения, после которого тело налилось тяжестью, словно каждая его клеточка сопротивлялась тому, что он собирался сделать.

– Свяжитесь с дежурными на “Слюссене” и живо туда, – скомандовал он, потом схватился за металлическую ограду и спрыгнул на щебенку под платформой.

У него едва не подогнулись колени, словно тяжесть, которой налилось тело, хотела уйти дальше, в скальную породу. На табло появилось сообщение о том, что до прибытия следующего поезда осталось две минуты, и раздумывать стало некогда.

Олунд побежал, стараясь не думать о токе, который течет по путям совсем рядом с ним. Ямки, неровности. Один неверный шаг – и его тело пронзят шестьсот пятьдесят вольт. Рельсы блестящими полосками тянулись вглубь скалы; Олунд на непослушных ногах бежал вдоль них, не обращая внимания на жар, на стук в висках, на молочную кислоту, от которой болели ляжки и икры. Шпалы под ним уходили вперед, и ему казалось, что это они движутся, а он свободно парит над ними. Олунд спрашивал себя, не сошел ли он с ума – безумец, который бежит за безумцем, преследующим безумицу в темном туннеле, навстречу приближающемуся поезду. Олунд, в отличие от Шварца, знал про украденный из сейфа пистолет, но как укравшая может употребить украденное, он знать не мог.

Олунд не считал секунды, но ему показалось, что яркий свет лег на шероховатые стены туннеля слишком скоро. Впереди, метрах в двадцати, прыгала по стенам тень Шварца.

Накатил грохот идущего через туннель поезда. Олунд шагнул в сторону, прижался к холодной мокрой стене и зажмурился. Ноги обдало сквозняком, от грохота заложило уши.

Переждав последний вагон, Олунд открыл глаза. Мир понемногу обретал отчетливые, реальные очертания.

Далеко впереди мерцал свет на станции “Слюссен”, и Олунд побежал дальше. Путь пошел вверх, мышцы ног сводило, а мысли вертелись вокруг одного: надо как можно быстрее выбираться отсюда. Станция возникла перед ним внезапно.

Олунд увидел, как Шварц карабкается по лестнице на южной стороне платформы, а потом переваливается через край.

Вдруг из глубины туннеля прозвучал резкий хлопок, похожий на пистолетный выстрел, и человек, тринадцать лет бывший Олунду коллегой и другом, повалился на перрон.

Пер Квидинг
“Жизнь и смерть Стины”
(отрывок)

ВЕСНА 1871 ГОДА

В ночной темноте прогремел выстрел, бродяга повалился в желоб для нечистот, и дворняги за Брэндой тут же залаяли, словно деяние пришлось им не по душе.

– Вот чего заслуживают содомиты, – сказал мужчина с револьвером. Он взмахом руки разогнал пороховой дым, сунул оружие за пояс штанов и жестом велел своим людям оттащить тело, после чего улыбнулся Стине.

– Проходите, барышня.

Переулок до самого Немецкого колодца вонял испражнениями и отбросами скотобойни, и Стина приподняла юбки повыше, чтобы не испачкаться. Бродяга лежал лицом в сточной канаве; когда его подняли, тело еще подергивалось. Руки свисали в стороны. Заметив его загорелые кисти и бледные, в мозолях от тяжелой работы ладони, Стина остановилась.

Увидев руки этого бедняги, она подумала о своем двоюродном брате, Акселе.

Руки содомита, размахивавшего киркой на Стура Эссинген.

Стина знала, что Бог любит всех людей, особенно отверженных. И знала, что, когда содомит встречает свою любовь, награда ему будет изобильнее, чем богобоязненным. Его потребность в близости бесконечна, ибо он жаждет, страдает и вожделеет куда сильнее прочих, и куда сильнее прочих он сдерживает себя, запрещает себе вожделеть.

Содомит – как солнце, которому не дано сиять, подумала Стина.

Содомит долго направлял крик в собственную душу, но, когда его наконец освободили, воссиял свет, какого мир еще не видел.

Переулками Стина дошла до Норрбру, миновала площадь Густава Адольфа, по плавучему мосту добралась до Кунгсхольмена. Она устала от тяжкого тела рослого мясника с голубыми глазами и колючей бородой, взявшего ее под покровительство. Стина стащила кожаный кошель, который мясник держал у себя в комнатушке, и теперь спешила в приют на Хантверкаргатан. Там мясник ее не найдет. Кто же пойдет в приют для нищих, имея при себе столько денег?

Прихожане не любили ни Стину, ни хозяйку; когда Стина начала говорить на улицах от имени Господа, они задразнили ее. Однако нашлась женщина, которая пожалела Стину и часто приискивала ей ночлег; может быть, потому, что женщина эта, как и Стина, некогда впала в немилость у собственного разума и ей пришлось побывать в лечебнице.

Стине сделалось стыдно, когда ее впустили и показали кровать, в которой она не нуждалась – содержимого тяжелого кошелька, что висел у нее под юбкой, с лихвой хватило бы на много ночей в гостинице.

Когда она засыпала, обхватив кошель, ей снилась Америка. Величественная Миннесота, где на многие мили раскинулись плодородные луга, чистая вода, которую Господь тысячи лет хранил для людей. А теперь Он приглашает туда таких, как она, Стина, и ее двоюродный брат Аксель.

Стине Миннесота казалась воплощением рая, чудесной, как смерть, во всех своих величии и красоте.

Проснувшись, Стина посмотрелась в треснувшее карманное зеркальце. Ей хотелось думать, что жухлая желтизна в глазах происходит от стеариновой свечи на ночном столике, а не от желчи, которая теперь рвалась из нее каждое утро.

Зрачки были не более булавочной головки. Не желая увидеть еще что-нибудь отвратительное, Стина отложила зеркальце.

Приступы рвоты, выжимавшие из нее всю желчь до капли, начались осенью. Стина знала, что причина ее мучений – этот город.

Стокгольм, до самого последнего булыжника мостовой, был городом зла.